Ну и, конечно, не мог совсем уж не упоминать о своих влечениях к прекрасному полу: «Насчет женщин, кажется, нет надежды». 20 сентября записал в дневнике: «Хорошеньких пропасть, и сладострастие работает меня».
Появилась надежда? Увы, скромность и нерешительность в «женском вопросе» по-прежнему была помехой. С одной стороны, его тревожила робость, но с другой – радовала, поскольку лишний раз не впадал в грех, которого старался избегать, несмотря на тягу к общению с прекрасным полом.
«Моя карьера – литература – писать и писать!»
Запись в дневнике от 2 октября вполне определенная: «Днем весьма недоволен, возился с офицерами 4 – ой легкой…Какой вздор! Моя карьера – литература – писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю все, правила, религию, приличия – все». Вплоть до августа 1855 года Лев Николаевич находился в Севастополе. За Севастопольскую оборону он был награжден орденом Св. Анны 4 – й степени с надписью «За храбрость», причем в представлении так было и написано: «За нахождение во время бомбардирования на Язоновском редуте четвертого бастиона, хладнокровие и распорядительность». Кроме того, он был награжден медалями «За защиту Севастополя 1854–1855» и «В память войны 1853–1856 гг.». Спустя 50 лет он получил еще две медали «В память 50 – летия защиты Севастополя». Одна из них была серебряной – это за участие в Севастопольской обороне, а вторая – бронзовой. Бронзовой медалью были отмечены «Севастопольские рассказы».
Ну а после возвращения из Севастополя снова случился очередной жизненный поворот. Впрочем, истоки лежали там, на линии огня. Толстой, хорошо разбиравшийся в обстановке на театре военных действий, стал писать сатирические песни, как бы от имени солдат. В них он бичевал бездарность и продажность ряда генералов.
Одна из песен была о проигранном сражении на Черной речке 4 августа 1855 года. Толстой высмеял генерала Реада, бездарно провалившего операцию у Федюхиных высот. Солдаты, особенно участники того злополучного сражения, сразу подхватили ее. О песне стало известно командованию, и особого труда не составило найти истинного ее автора.
Вскоре Льва Николаевича вызвал помощник начальника штаба А.А. Якимах.
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать.
Барон Вревский генерал
К Горчакову приставал,
Когда подшофе.
«Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мною в ссору,
Не то донесу».
Собирались на советы
Все большие эполеты,
Даже Плац-бек-Кок.
Полицмейстер Плац-бек-Кок
Никак выдумать не мог,
Что ему сказать.
Долго думали, гадали,
Топографы все писали
На большом листу.
Гладко вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить…
Выезжали князья, графы,
А за ними топографы
На Большой редут.
Князь сказал: «Ступай, Липранди».
А Липранди: «Нет-с, атанде,
Нет, мол, не пойду.
Туда умного не надо,
Ты пошли туда Реада,
А я посмотрю…»
Вдруг Реад возьми да спросту
И повел нас прямо к мосту:
«Ну-ка, на уру».
Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал.
«Нет, уж пусть идут».
Генерал же Ушаков,
Тот уж вовсе не таков:
Все чего-то ждал.
Он и ждал да дожидался,
Пока с духом собирался
Речку перейти.
На ура мы зашумели,
Да резервы не поспели,
Кто-то переврал.
А Белевцев-генерал
Все лишь знамя потрясал,
Вовсе не к лицу.
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..
Наше войско небольшое,
А француза было втрое,
И сикурсу тьма.
Ждали – выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
А там Сакен-генерал
Все акафисты читал
Богородице.
И пришлось нам отступать,
Р… же ихню мать,
Кто туда водил.
Вполне понятно, что песня не могла быть сочинена простым солдатом. Слишком много такого, чего солдат знать не мог. Провели расследование и выяснили, кто писал. Да ведь не одна песня такая, были и еще. Ну а то, что на Крымском театре военных действий были сплошные предательства, достаточно хорошо известно. То есть, Толстой никакой напраслины не возводил. Просто он все отнес к бездарности, а на самом деле даже во главе армии, находящейся в Крыму, стоял Меншиков, масон, который действовал строго по указке своих зарубежных хозяев.
Ныне широко известна фраза: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Но не все знают, что это вовсе не пословица, а строки из толстовской песни.
27 августа состоялся очередной жестокий штурм. Толстой участвовал в его отражении, а в штабе уже зрели планы, как избавиться от неудобного офицера. Известность Толстого не позволяла поступить круто. И тогда было решено направить его в Санкт-Петербург с реляцией о боевых делах.
Этой командировкой Толстой распорядился лучшим образом. Он написал «Севастополь в мае 1855 г.» и создал очередное повествование о памятных днях боев: «Севастополь в августе 1855 г.». Произведения были опубликованы в первом номере журнала «Современник» за 1856 год. Прежде Толстой подписывал свои произведения псевдонимом. Теперь же поставил полное свое имя. «Севастопольские рассказы» были тепло встречены и читателями, и критикой.
9 ноября Толстой, направленный с донесением о действиях артиллерии во время штурма Севастополя, прибыл в Петербург и остановился у Ивана Сергеевича Тургенева.
До ноября 1856 года поручик Толстой находился в столице, продолжая свою работу над новыми произведениями. Перед ним открылись две дороги – военная и литературная. Но военная репутация оказалась подмоченной «солдатскими песнями». И он решился. В ноябре 1856 года ушел в отставку.
После страды Севастопольской первая запись в дневнике сделана 21 ноября 1855 года. Лев Толстой вернулся с войны не только воином, но и писателем. Годы на Кавказе, в Кишиневе и особенно в Севастополе сделали свое дело. Он окунулся в литературное творчество по-настоящему. И первые важные встречи в столице – с литераторами.
Слева направо сидят: И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, А.В. Дружинин, А.Н. Островский, стоят: Л.Н. Толстой, Д.В. Григорович
После окончания военной кампании Толстой вернулся к мирной жизни, от которой уже до некоторой степени отвык. Та война была на окраинах – о ней говорили в столичных салонах, переживали, всяк по-своему, но она не ощущалась вдали от театров военных действий. Мы видели такие примеры и в ходе Афганской войны, и во время первой и второй чеченских кампаний. Где-то лилась кровь, а в Москве царили другие порядки. Так и в ту пору – в Санкт-Петербурге, в Москве, в других городах ничего особенно внешне не менялось, а между тем ведь в Севастополе не умолкая гремела канонада, лилась кровь, свершались величайшие подвиги. Но немало выпало их вершителям и страданий от ран. Великий Пирогов Николай Иванович не отходил от операционного стола, а в столицах знать не вылезала из балов и прочих празднеств. Но вот завершилась Крымская кампания…
Толстой быстро вошел в литературные компании, а вот в различные салоны не спешил – мешала быть там как рыба в воде природная застенчивость.
Известность была поразительной. Он вспоминал, что получал приглашения в знатные дома. Все стремились познакомиться ближе. Обсуждали, что его повести читал государь, и что даже плакал, когда читал «Детство». А впереди были публикации новых и новых рассказов. Особенно потрясали те, что посвящены Севастополю. Все искали слово правды. И вот оно пришло – это слово.
Известный романист и драматург Алексей Феофилактович Писемский (1821–1881), читая рассказы Толстого, мрачно говорил: «Этот офицеришка всех нас заклюет, хоть бросай перо…». Знаменитый поэт и редактор «Современника» Николай Алексеевич Некрасов (1821–1877) написал Толстому: «Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо сочувствовать, как тот, к которому пишу…»
Тургенев с восторгом читал своим друзьям рассказы незнакомого автора… Именно к Тургеневу прямо с дороги приехал Толстой и остановился у него на квартире. Оба искренне хотели сблизиться. Но «стихии их были слишком различны».
О политических взглядах Толстого, участника Севастопольской обороны, свидетельствует такой факт, отмеченный одним из современников:
«Граф Толстой вошел в гостиную во время чтения. Тихо став за кресло чтеца и дождавшись конца чтения, сперва мягко и сдержанно, а потом горячо и смело напал на Герцена и на общее тогда увлечение его сочинениями». Современник отметил, что Толстой настолько убедительно раскритиковал злопыхательства Герцена, что в этом доме его произведения уже более никого не интересовали.
И вдруг в Петербурге Толстой встретил любовь своей юности. Сжалось сердце. Она была замужем. Имеется в виду сестра его друга Александра Алексеевна, в девичестве Дьякова, а теперь – мужняя жена Оболенская. К тому времени она была уже три года замужем, но, видно, сохранила чувства ко Льву Николаевичу, да и его чувства вспыхнули с новой силой. В дневнике он отметил, что «не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно…»
21 ноября 1855 года – первая столичная запись: «Я в Петербурге у Тургенева. […] Мне нужнее всего держать себя хорошо здесь. Для этого нужно главное 1) осторожно и смело обращаться с людьми, могущими мне вредить, 2) обдуманно вести расходы и 3) работать. Завтра пишу Юность и отрывок дневника».