5 июня. «…шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать, поэтому решился где бы то и как бы то ни было завести на эти два месяца любовницу.
Чудесная дева русская Бегичева. Его жена – вороненок неглупый, хотя жеманный и не симпатический. Дурова? Волнует меня».
Марья Степановна Бегичева, 1833 года рождения, дочь друга Грибоедова Степана Никитича Бегичева (1790–1859), была певицей. Толстому она приглянулась не более, чем другие милые барышни.
Поиск, поиск, поиск… И все безрезультатный. Хотя ведь и не так много времени прошло с момента, когда он возвратился из действующей армии. Молод, полон сил, вполне сознает, что пора жениться, хотя бы уж для того, чтобы не «шляться» – почему-то он очень любил использовать это слово – в поисках «девок» или вызывать солдаток, то есть женщин, мужья которых были призваны в армию по рекрутским наборам.
В дневнике часто упоминается: «поехал на Грумант» или «побывал в Груманте» и в том же духе. Что же это за Грумант?
Грумант – название деревни. Но отчего вдруг столь странное название в губернии, где чаще всего встречаются такие названия как Пирогово, Уткино, Сорочинка, Скородумово, Мясновка, Лапотково, Ивановка, Спасское, Крутое?… Много названий по фамилиям помещиков, как, например, Хилково, Бибиково. А тут Грумант…
Оказывается, так назвал одну из принадлежавших ему деревень дед Льва Толстого по материнской линии генерал от инфантерии князь Николай Сергеевич Волконский (1753–1821), назначенный в царствование императора Павла Петровича военным губернатором Архангельска. Там, в краю, им управляемом, был русский поселок на Шпицбергене, названный так по поморскому наименованию Шпицбергена. Вот в память о своей службе в краю северном Волконский и назвал принадлежавший ему поселок, расположенный на реке Воронке, Грумант.
7 июня. «Проспал до 11 часов и проснулся свежий. Опять шлялся по саду, огородам и Груманту, разумеется, без успеха. Завтра иду к Гимбуту за тем же». Карл Фердинандович Гимбут (1815–1881) служил в ту пору лесничим подгородного лесничества близ Ясной поляны. У его супруги Надежды Николаевны Гимбут, урожденной Дуровой, было семь сестер. За одной из них, по всей вероятности, ухаживал Лев Толстой.
За которой? Александра родилась 25 апреля 1821 года и была старше на 7 лет, Екатерина, 1824 года рождения, на четыре, Дарья, родившаяся в 1827 году, – чуть больше чем на год, Софья – ровесница, Вера, 1835 года рождения, на семь лет моложе – ей едва перевалило за двадцать, Любови – двадцать лет (р. 17 февраля 1836 г.) и Варваре (родившейся в том же году 1 декабря) – чуть больше девятнадцати. Кого из них имеет в виду Толстой, сказать не можем.
За кем-то из них Толстой хотел приударить, но, видно, ничего не получилось, поскольку 8 июня он снова искал сначала в саду, затем в лесу, сетуя на себя. Сначала попалась «Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты». Но безрезультатно, а потому записал: «Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы был самый порок».
Наконец, после купания «передумал кое-что дельно из романа «помещика» и решил приняться за написание».
«Встретил, ехавши верхом, Дурову, одну и ничего не сказал ей».
Опять Дурова… И снова не известно, которая.
Очевидно, не столь уж и трудно было нанять себе «бабу», недаром Толстой указывает 10 июня: «На волоске от того, чтобы велеть солдату привести бабу». И все же хотелось каких-то взаимных чувств или хотя бы симпатии, а потому: «Написал было записку Дуровой, но, боюсь, слишком нежно».
Во время прогулок Толстой дважды встречал Надежду Николаевну Гимбут и записал, что она очень мила и «ее пошлость я ей невольно прощаю». При второй встрече тоже отметил, что «опять мила».
11 июня. «Шлялся, делал пасьянсы и читал Пушкина. После обеда поехал в засеку, но объездчик не являлся. Гимбутов нашел у себя. Весело болтал с ней и провожал ее. Она мила».
Лев Николаевич любил засеку, которая представляла собой лесополосу шириной от двух до пяти верст, пересекавшую всю Тверскую губернию. Лесополоса была устроена еще в годы ордынского нашествия. Этот лес в ту пору «засекали», то есть надрубали в грозные времена деревья и перед набегами татар валили их друг на друга, создавая серьезное препятствие особенно для конницы, которая была фактически основным родом войск у ордынцев. Со временем леса разрослись и стали хорошим местом для прогулок, сбора ягод, грибов. Леса эти были казенными.
14 июня. «Встал в 9. Шлялся, поехал с Натальей Петровной к Гимбуту и к Арсеньеву… Сказали, что Арсеньевы поехали в Тулу. Решился остаться. Надежда Николаевна позвала гулять в лес. Гимбут кричал, что «inconvenable» (неприлично), она будто не слышала, прислал М.А. и прибежал сам, подлейшим и грубейшим образом при ней упрашивая меня не компрометировать ее. Я вернулся с ним…
Придя назад, узнал, что Наталья Петровна ушла. Надежда Николаевна противна. Гимбут внезапно разъярился на Наталью Петровну, назвал ее посредницей и прогнал. Дома пошел ловить рыбу, пришел солдат, я побежал в чепыж (рощу из вековых дубов близ дома в Ясной Поляне. – Н.Ш.). Скверная и плутовка».
А вот 15 июня Толстой «Приехал домой и послал к солдатке… Солдатка не пришла», а 25 июня: «25 июня… Вечером была солдатка, наверно, последний раз».
Отчего такое решение? Ответ прост. Уже несколько дней подряд Лев Толстой упоминает только об одной барышне – Валерии Арсеньевой!
Валерия Владимировна Арсеньева (1836–1909) была дочерью Владимира Михайловича Арсеньева, служившего в лейб-гвардии Уланском полку, и Евгении Львовны, урожденной Щербачевой, после смерти которых Толстой, как добрый их знакомый и сосед по имению, стал опекуном детей.
А было их, детей этих, аж четверо – Валерия и ее сестры Ольга и Евгения, и совсем еще маленький их братишка Николай.
Согласие на опекунство Лев Николаевич дал, еще находясь в действующей армии, а когда вышел в отставку, то с лета 1856 года стал постоянно бывать в Судаково, ведь опекунство предполагало и заботу о воспитании, образовании и жизни детей, и наблюдение за их хозяйством.
Дубы. Ясная Поляна. Художник И.П. Похитонов
В погоне за семейным счастьем
Перед самой поездкой в Ясную Поляну 24 мая 1856 года Лев Николаевич отметил в дневнике: «Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска, раскаяние (однако, приятное), желание жениться. С некоторого времени я серьезно думаю о браке, и на всех барышень, которых вижу, смотрю невольно с точки зрения брака».
Первые дни после приезда в Ясную Поляну Лев Толстой наслаждался этими с детства полюбившимися краями. Правда, постепенно нарастало и тяготение к общению с прекрасным полом. Но до поиска второй половины, казалось, еще очень и очень далеко. И вдруг в дневнике появилась запись о том, что в соседнее имение Судаково приехала Валерия Арсеньева, которой исполнилось двадцать лет.
Лев Николаевич уже был некоторым образом привязан к имению Арсеньевых Судакову, поскольку дал согласие стать опекуном младшего сына умершего дворянина Владимира Арсеньева, соседа по Ясной Поляне. Он был младшим братом Валерии и ее сестер, обитательниц доставшегося им по наследству имения.
Вскоре произошла встреча, ведь Толстой приезжал туда часто именно по опекунскому своему долгу. В дневнике появляется запись от 15 июня 1856 года: «Шлялись с Дьяковым. Много советовал мне дельного об устройстве флигеля, а, главное, советовал жениться на Валерии. Слушая его, мне кажется, тоже, что это лучшее, что я могу сделать».
Вот так, сразу, едва ли ни с первого взгляда он обратил внимание на девушку, и дневник стал запечатлевать его мысли, слишком разные – то желание жениться, то сомнения…
Еще в 1852 году, находясь на Кавказе, Лев Николаевич писал Татьяне Александровне Ергольской из Моздока: «Дорогая тетенька! Вот какие мысли пришли мне в голову. Постараюсь их вам передать, потому что я думал о вас. Я нахожу, что во мне произошла большая нравственная перемена; это бывало со мной уже столько раз. Впрочем, думаю, что так бывает и со всеми. Чем дольше живешь, тем больше меняешься. Вы имеете опыт, скажите мне, разве я не прав? Я думаю, что недостатки и качества – основные свойства личности – остаются те же, но взгляды на жизнь и на счастье должны меняться с годами. Год тому назад я находил счастье в удовольствии, в движении; теперь, напротив, я желаю покоя как физического, так и нравственного. И ежели я представляю себе состояние покоя, без скуки, с тихими радостями любви и дружбы – это для меня верх счастья! Впрочем, после утомления и познаешь прелесть покоя, а радость любви после лишения ее. С некоторых пор я испытал и то и другое, и потому так стремлюсь к иному. Между тем нужно еще лишить себя этого. Надолго ли, Бог знает. Не знаю сам, почему, но чувствую, что должен. Религия и жизненный опыт, как бы короток он ни был, внушили мне, что жизнь – испытание. Для меня же она больше испытания, она искупление моих проступков.
Моя мысль, непродуманное мое решение ехать на Кавказ было мне внушено свыше. Мной руководила рука Божья – и я горячо благодарю Его, – я чувствую, что здесь я стал лучше (этого мало, так я был плох); я твердо уверен, что что бы здесь ни случилось со мной, все мне на благо, потому что на то воля божья. Может быть, это и дерзостная мысль, но таково мое убеждение. И потому я переношу и утомления, и лишения, о которых я упоминал (разумеется, не физические, их и не может быть для 23 – х летнего здорового малого), не чувствуя их, переношу как бы с радостью, думая о том счастье, которое меня ожидает. И вот как я его себе представляю. Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Ясном – дела мои в порядке, нет ни волнений, ни неприятностей, вы все еще живете в Ясном. Вы немного постарели, но все еще свежая и здоровая. Жизнь идет по-прежнему; я занимаюсь по утрам, но почти весь день мы вместе; после обеда, вечером я читаю вслух то, что вам не скучно слушать; потом начинается беседа. […]