ым воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного священного идеала женщины, которым была для него мать.
Для Левина любовь была совсем не то, что она была для… большинства его знакомых. Первое отличие его любви уже было то, что она не могла быть запрещенная, скрывающая и дурная. У него было то запрещенное и скрываемое, что другие называли любовь. Но для него это было не любовь, но стыд, позор, вечное раскаяние. Его любовь, как он понимал ее, не могла быть запрещенною, но была высшее счастье на земле, поэтому она должна стоять выше всего другого. Все другое, мешающее любви, могло быть дурное, но не любовь. И любовь к женщине он не мог представить себе без брака. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия… других, для которых женитьба была одно из многих общежительных дел; для Левина это было одно высшее дело, от которого зависело все счастье в жизни».
Поэтому-то Толстой столь серьезно оценивал Валерию, оценивал с разных сторон.
13 июля он писал в дневнике: «Хочу ехать к Арсеньевым и поговорить с Vergani. – С Vergani не говорил. Застал там Завальевского, а потом Спечинского. Добрый малый, кажется. Валерию дразнили коронацией (коронацией императора Александра II, на которую она очень хотела попасть. – Н.Ш.) до слез. Она ни в чем не виновата; но мне стало неприятно, и я долго туда не поеду. Или может это оттого, что она слишком много мне показывала дружбы. Страшно и женитьба, и подлость – т. е. забава ею. А жениться – много надо переделать; a мне еще над собой надо работать…»
Он ведь и с себя не снимает высокой ответственности, к себе предъявляет высокие требования…
25 июля – снова рассказ о визите в Судаково: «[…] После обеда поехал с Натальей Петровной к Валерии. В первый раз застал ее без платьев, как говорит Сережа. Она в 10 раз лучше – главное, естественна. Закладывала волосы за уши, поняв, что это мне нравится. Сердилась на меня [?]. Кажется, она деятельно любящая натура. Провел вечер счастливо».
Некоторые авторы прочитали «застал ее без платьев» дословно и по этому поводу выстроили даже весьма откровенные предположения. Но повесть «Семейное счастье» вполне объясняет эту фразу:
«В конце мая Сергей Михайлыч, как и обещал, вернулся из своей поездки.
В первый раз он приехал вечером, когда мы совсем не ожидали его. Мы сидели на террасе и собирались пить чай. […] У нас на террасе, на белой скатерти, блестел и кипел светловычищенный самовар, стояли сливки, крендельки, печенья. […]. На мне была холстинковая блуза с открытыми рукавами, и голова была повязана платком по мокрым волосам. Катя первая, еще через окно, увидала его.
– А! Сергей Михайлыч! – проговорила она. – А мы только что про вас говорили.
Я встала и хотела уйти, чтобы переодеться, но он застал меня в то время, как я была уже в дверях.
– Ну, что за церемонии в деревне, – сказал он, глядя на мою голову в платке и улыбаясь, – ведь вам не совестно Григория, а я, право, для вас Григорий. – Но именно теперь мне показалось, что он смотрит на меня совсем не так, как мог смотреть Григорий, и мне стало неловко.
– Я сейчас приду, – сказала я, уходя от него.
– Чем же это дурно? – прокричал он мне вслед. – Точно молодайка крестьянская.
“Как он странно посмотрел на меня, – думала я, торопливо переодеваясь наверху. – Ну, слава богу, что он приехал, веселей будет!” И, посмотревшись в зеркало, весело сбежала вниз по лестнице и, не скрывая того, что торопилась, запыхавшись вошла на террасу. Он сидел за столом и рассказывал Кате про наши дела. Взглянув на меня, он улыбнулся и продолжал говорить…».
28 июля: «[…] поехал к Арсеньевым, которые звали. Странно, что Валерия начинает мне нравиться, как женщина, тогда как прежде, как женщина именно, она была мне отвратительна. Но и то не всегда, а когда я настроюсь. Вчера я в первый раз заметил ее bras (плечи), которые прежде мне были отвратительны».
А ведь очень важно, чтобы нравилось все… И, конечно, плечи, и руки. Но тут не складывалось. А все же полностью отказаться от ухаживаний пока не готов.
30 июля – новый поворот во время визита в Судаково: «… Валерию и Mlle Vergani застал в слезах, письмо от Ольги, будто выходит замуж». Вполне понятно, почему в слезах. Жених вроде как ездит, а замуж не зовет. Толстой вполне понял это. И отношение к событию таковому выразил иными несколько словами: «Валерия совсем в неглиже. Не понравилась очень. И говорила глупо, что Дэвид Копперфильд много перенес несчастий и т. п. Дома… с тетенькой Полиной мы сердиты друг на друга. Я спорил о слабости женщин…». Вот ведь и в оценке литературы несходство понятий. Да ведь Валерия, как увидим дальше, не слишком дружна с книгой…
31 июля события были связаны с замужеством Ольги. Из разговоров в тот день единственный вывод: «Валерия, кажется, просто глупа…». Глупой она представлялась Толстому и на следующий день. Тем не менее 9 августа он снова проявил интерес, когда Арсеньевы приехали к нему в гости, но и тут вывод для барышни неутешительный: «Валерия была в конфузном состоянии духа и жестоко аффектирована, и глупа» и далее: «Валерия возбуждала во мне все одно чувство любознательности и признательности».
Наконец, Валерия заговорила на темы брака. Что она говорила, не указано в дневнике. Но вывод противоположный прежним: «…она не глупа и необыкновенно добра».
Не указан разговор в дневнике, но зато раскрыт довольно подробно в «Семейном счастье»:
«– Что вы не женитесь? – сказала Катя. – Вы бы отличный муж были.
– Оттого, что я люблю сидеть, – засмеялся он. – Нет, Катерина Карловна, нам с вами уж не жениться. На меня уж давно все перестали смотреть, как на человека, которого женить можно. А я сам и подавно, и с тех пор мне так хорошо стало, право.
Мне показалось, что он как-то неестественно-увлекательно говорит это.
– Вот хорошо! Тридцать шесть лет, уж и отжил, – сказала Катя».
Как видим, и возраст Сергея Михайловича – толстовский возраст. Да и мысли почти его. Лев Николаевич как будто бы и хотел жениться, но что-то постоянно мешало ему. А быть может здесь как раз проявляется пословица – «сужоного, да ряжоного конем не объедешь». Может быть, просто не встретилась еще суженая? Вот и повторял частенько то, что вложил в уста Сергея Михайловича:
«– Да еще как отжил, – продолжал он, – только сидеть и хочется. А чтоб жениться, надо другое. Вот спросите-ка у нее, – прибавил он, головой указывая на меня. – Вот этих женить надо. А мы с вами будем на них радоваться.
В тоне его была затаенная грусть и напряженность, не укрывшаяся от меня. Он помолчал немного; ни я, ни Катя ничего не сказали.
– Ну, представьте себе, – продолжал он, повернувшись на стуле, – ежели бы я вдруг женился, каким-нибудь несчастным случаем, на семнадцатилетней девочке, хоть на Маш… на Марье Александровне. Это прекрасный пример, я очень рад, что это так выходит… и это самый лучший пример.
Я засмеялась и никак не понимала, чему он так рад, и что такое так выходит…
– Ну, скажите по правде, руку на сердце, – сказал он, шутливо обращаясь ко мне, – разве не было бы для вас несчастье соединить свою жизнь с человеком старым, отжившим, который только сидеть хочет, тогда как у вас там бог знает, что бродит, чего хочется.
Мне неловко стало, я молчала, не зная, что ответить.
– Ведь я не делаю вам предложенья, – сказал он, смеясь, – но по правде скажите, ведь не о таком муже вы мечтаете, когда по вечерам одни гуляете по аллее; и ведь это было бы несчастье?
– Не несчастье… – начала я.
– Ну, а нехорошо, – докончил он.
– Да, но ведь я могу ошиба…
Но опять он перебил меня.
– Ну вот видите, и она совершенно права, и я благодарен ей за искренность и очень рад, что у нас был этот разговор. Да мало этого, для меня бы это было величайшее несчастие, – прибавил он.
– Какой вы чудак, ничего не переменились, – сказала Катя и вышла с террасы, чтобы велеть накрывать ужин».
Конечно, все это написано гораздо позднее. А в те дни Лев Толстой действительно был поглощен лишь своими мыслями о выборе, который, с одной стороны, сделан, ведь ездит же в Судаково, но, с другой, и не сделан вовсе. То не хочется ехать, то хочется, да вот, как 11 августа, гроза помешала. На следующий день он уже там и Валерия «необыкновенно проста и мила». И конечно, вопрос: «Желал бы я знать: влюблен ли или нет?»
А потом признание, что во время поездок «со сладострастными целями» снова проявил нерешительность, то есть «наткнулся на хорошенькую бабу и сконфузился…». Быть может, это оттого, что «все эти дни больше и больше подумываю о Валериньке». Вон как… Уже и назвал ласково. Даже письмо написал, которое не стал посылать. А 22 августа: «Молчание Валерии огорчает меня».
Почему молчание? Где же Валерия? Она все-таки отправилась в Москву на коронацию императора Александра II, которая состоялась 26 августа 1856 года в Успенском соборе Московского Кремля.
Но молчание ведь и по вине самого Толстого. Валерия-то уже рассматривала его в качестве жениха. А он? Что она могла думать? Разве то, что подозревал в ее мыслях сам он. В «Семейном счастии» читаем:
«Он приехал в другой, в третий раз, и неловкость, происшедшая от странного разговора, бывшего между нами, совершенно исчезла и больше не возобновлялась. В продолжение всего лета он раза два-три в неделю приезжал к нам; и я привыкла к нему так, что когда он долго не приезжал, мне казалось неловко жить одной, и я сердилась на него и находила, что он дурно поступает, оставляя меня. Он обращался со мной, как с молодым любимым товарищем, расспрашивал меня, вызывал на самую задушевную откровенность, давал советы, поощрял, иногда бранил и останавливал. Но, несмотря на все его старанье постоянно быть наравне со мною, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему. Я знала от Кати и от соседей, что, кроме забот о старой матери, с которою он жил, кроме своего хозяйства и нашего опекунства, у него были какие-то дворянские дела, за которые ему делали большие неприятности; но как он смотрел на все это, какие были его убеждения, планы, надежды, я никогда ничего не могла узнать от него. Как только я наводила разговор на его дела, он морщился своим особенным манером, как будто говоря: “полноте, пожалуйста, что вам до этого”, и переводил разговор на другое. Сначала это оскорбляло меня, но потом я так привыкла к тому, что мы всегда говорили только о вещах, касающихся меня, что уже находила это естественным».