Наконец, Лев Толстой не выдержал и отправился в Москву, чтобы взять паузу, подумать еще раз, еще раз все взвесить. Но по дороге «думал только о Валерии», а приехав, «написал Валерии длинное письмо». Советовался с сестрой Марией Николаевной. Она оказалась «на ее стороне».
В таких вот ситуациях советы иногда действуют достаточно сильно. 2 ноября 1856 года он уже написал письмо из Москвы:
«Вчера приехал ночью, сейчас встал и с радостью почувствовал, что первая мысль моя была о вас и что сажусь писать не для того, чтобы исполнить обещание, а потому что хочется, тянет…»
Он писал о том, что хотел «вернуться в Судаково, наговорить […] глупостей и никогда больше не расставаться…».
То есть под глупостями здесь можно понимать объяснение и предложение Валерии Арсеньевой руки и сердца. Но последовала внутренняя борьба: «Глупый человек говорил, что глупо рисковать будущим, искушать себя и терять хоть минуту счастия. «Ведь ты счастлив, когда ты с ней, смотришь на нее, слушаешь, говоришь? – говорил глупый человек, – так зачем же ты лишаешь себя этого счастия, может, тебе только день, только час впереди, может быть, ты так устроен, что ты не можешь любить долго, а все-таки это самая сильная любовь, которую ты в состоянии испытывать, ежели бы ты только свободно предался ей. Потом, не гадко ли с твоей стороны отвечать таким холодным, рассудительным чувством на ее чистую, преданную любовь». Все это говорил глупый человек, но хороший человек, хотя и растерялся немного сначала, на все это отвечал вот как: «Во-первых, ты врешь, что с ней счастлив; правда, я испытываю наслаждение слушать ее, смотреть ей в глаза, но это не счастье и даже не хорошее наслаждение, простительное для Мортье, а не для тебя; потом, часто даже мне тяжело бывает с ней, а главное, что я нисколько не теряю счастия, как ты говоришь, я теперь счастлив ею, хотя не вижу ее».
Два человека боролись в нем и в простейшей, казалось бы, фразе письма: «Ты любишь ее для своего счастия, а я люблю ее для ее счастия» – в ней содержался глубокий смысл.
«Ежели бы я отдался чувству глупого человека и вашему, я знаю, что все, что могло бы произойти от этого, это месяц безалаберного счастия. Я отдавался ему теперь перед моим отъездом и чувствовал, что я становился дурен и недоволен собой; я ничего не мог говорить вам, кроме глупых нежностей, за которые мне совестно теперь. На это будет время, и счастливое время. Я благодарю Бога за то, что он внушил мне мысль и поддержал меня в намеренье уехать, потому что я один не мог бы этого сделать.
…Я уже люблю в вас вашу красоту, но я начинаю только любить в вас то, что вечно и всегда драгоценно – ваше сердце, вашу душу. Красоту можно узнать и полюбить в час и разлюбить так же скоро, но душу надо узнать. Поверьте, ничто в мире не дается без труда – даже любовь, самое прекрасное и естественное чувство. Простите за глупое сравнение. Любить, как любит глупый человек, это играть сонату без такту, без знаков, с постоянной педалью, но с чувством, не доставляя этим ни себе, ни другим истинного наслаждения. Но для того, чтобы позволить себе отдаться чувству музыки, нужно прежде удерживаться, трудиться, работать, и поверьте, что нет наслаждения в жизни, которое бы давалось так. Все приобретается трудом и лишениями. Но зато, чем тяжелее труд и лишения, тем выше награда. А нам предстоит огромный труд – понять друг друга и удержать друг к другу любовь и уважение. – Неужели вы думаете, что, ежели бы мы отдались чувству глупого человека, мы теперь бы поняли друг друга? Нам бы показалось, но потом мы бы увидали громадный овраг и, истратив чувство на глупые нежности, уж ничем его бы не заравняли. Я берегу чувство, как сокровище, потому что оно одно в состоянии прочно соединить нас во всех взглядах на жизнь; а без этого нет любви. – Я в этом отношении очень много ожидаю от нашей переписки, мы будем рассуждать спокойно; я буду вникать в каждое ваше слово, и вы делайте то же, и я не сомневаюсь, что мы поймем друг друга. Для этого есть все условия – и чувство, и честность с обеих сторон. – Спорьте, доказывайте, учите меня, спрашивайте объяснений. – Вы, пожалуй, скажете, что мы и теперь понимаем друг друга».
Письма следовали одно за другим. Разлука обостряет чувства. А какие-то чувства, конечно же, были. И Толстой писал:
«Любезная Валерия Владимировна.
Вот уже неделя, что я уехал от вас и все не получил еще от вас ни строчки. Получили ли вы мое сладенькое письмо из Москвы? Мне за него совестно. Нынче я приехал в Петербург… В Москве я видел очень мало людей и скучал. О вас я говорил с Машей (сестрой Марией Николаевной), которая, как кажется, очень расположена любить вас…»
Далее рассказал о разговоре с А.А. Волконским, «который вас не знает, но спрашивал у меня, правда ли, что я влюблен в одну барышню, которую он видел у Tremblai (кондитерская в Москве) без шляпы и про которую слышал следующий разговор двух сестер Кислинских – они говорили: «какая гадкая женщина Щербачева (тетка Валерии Арсеньевой по матери) – она выписала свою племянницу, хорошенькую, молоденькую девушку, и решительно губит ее, сводит и влюбляет в какого-то музыканта, от которого эта барышня уже без ума и даже в переписке с ним».
И вот тут камень преткновения. Он никак не может забыть о музыканте Мортье. Ну а напоминания о нем не просто раздражают. Они выводят из себя. Далее в письме речь снова о музыканте: «Вы сами можете догадаться, какое приятное чувство я испытал при этом разговоре. Поверьте, любезная Валерия Владимировна, как это ни грустно, ничто не проходит и ничто не забывается. Когда я с вами, я так слаб, что готов верить тому, что вы никогда не были влюблены в Мортье и что вы имеете ко мне серьезное чувство дружбы; но, когда я рассуждаю спокойно, все мне представляется в другом, более справедливом свете. Будь, что будет, я обещал вам и буду с вами совершенно и неприятно откровенен. – То, что я говорил об глупом и хорошем человеке, справедливо, но все это яснее вот как. До вашего отъезда на коронацию я уважал вполне ваше доброе, чистое сердце, верил вам совершенно и чувствовал к вам спокойную, тихую и чистую дружбу – после истории Мортье я просто люблю вас, влюблен в вас, как сказала В.H., но простите меня за злую откровенность, я не уважаю вас столько, как прежде, и не верю вам…»
Ну что ж, известная старая истина: «Мужчина начинает ценить свою женщину только тогда, когда она начинает нравится кому-то другому».
Видно, что совсем было уже угасающие чувства вдруг стали оживать.
Об этом говорят следующие строки: «Я стараюсь принудить себя верить вам и уважать вас, но против моей воли сомневаюсь. Виноват ли я в этом, судите сами. Вы знали меня уже 3 месяца, видели мою дружбу, только не знали, хочу ли я или нет сделать вам предложение, и влюбились в Мортье, в чем вы сами признавались в то время, потому что вы честны и не могли не признаться в том, что было, потом вы перестали видеть Мортье, но не перестали думать о нем и писать ему, узнали, что я имел намерение предложить вам руку, и вы влюбились в меня и говорите тоже искренно, что вы никогда не любили Мортье. Но которое же чувство было истинно, и разве это чувство? Вы говорите, что в то время, как вы увлекались Мортье, вы не переставали чувствовать ко мне расположение, а что теперь Мортье вам неприятен. Это только доказывает, что Мортье давал вам читать Вертера («Страдания юного Вертера» – повесть Гёте). И поэтому внушает презрение, а я нравственно кокетничал с вами и выказывался всегда самой выгодной стороной, так что вам не за что презирать меня, и ежели вы сами захотите быть искренни, то вы согласитесь, что оба чувства были равны: одно – прежде и с ужасающей для всякой нравственной девушки будущностью, другое – после, с нравственной и приятной будущностью. А оба были равны, как и те, которые были прежде, и третье и тридцать третье, которое будет после. – Любили ли вы истинно Мортье? до чего доходили ваши отношения? Целовал ли он ваши руки? Я видел во сне, что он целует вас Валериановскими губами (речь идет о В.П. Толстом, муже М.Н. Толстой), и с ужасом проснулся; ежели бы это была действительность, и вы бы признались в ней, я бы был рад. Да, я влюблен в вас и от этого я беспрестанно колебаюсь между чувствами к вам – или страстной любви или ненависти и боюсь, и борюсь с этим чувством, и до тех пор не увижу вас, пока оно не пройдет, а то иначе я сделаю ваше несчастие и свое. Что бы я дал, чтобы возвратилось то доверие и уважение, и спокойная дружба, которую я испытывал прежде, но нет, ничего не забывается».
Мы видим, что Валерия отвечает редко и все менее охотно. Недаром создатель классической комедии, знаменитый Жан Батист Мольер (1622–1673) говорил, что «любовь ревнивца более походит на ненависть».
И это иногда чувствуется в письмах.
А Толстой еще не понимает этого и обещает, что чувство «может […] возвратится, но для этого нужно время». Впрочем, он понимает, что может все завершиться и не по его воле: «А вы с вашим характером не выдержите время, и я боюсь, что потеряю вашу дружбу, которая мне теперь дороже всего на свете. Чувствую, что письмо грубо, но не перечитывая посылаю его. Знайте меня, каким я есть, и очень нехорошим. Миллион вещей сделали меня таким, и я не могу притворяться. С самого моего выезда мне во всем неудачи и досады. Ваш Гр. Л. Толстой».
Приехав в Петербург, Толстой сразу – 8 ноября – пишет письмо. Правда, на этот раз, хоть и опять ревнивое и связанное с Мортье, но, по крайней мере, оправданное в некотором отношении: «Любезная Валерия Владимировна! “Что было, того уже не будет вновь”, – сказал Пушкин. Поверьте, ничто не забывается, и не проходит, и не возвращается. Уж никогда мне не испытывать того спокойного чувства привязанности к вам, уважения и доверия, которые я испытывал до вашего отъезда на коронацию. Тогда я с радостью отдавался своему чувству, а теперь я его боюсь.
Сейчас я написал было вам длинное письмо, которое не решился послать вам, а покажу когда-нибудь после. Оно было написано под влиянием ненависти к вам. В Москве один господин, который вас не знает, рассказывал мне, что вы влюблены в Мортье, что вы каждый день были у него, что вы в переписке с ним. – Мне очень неприятно было это слышать, и многое, многое я холодно передумал, и написал по этому случаю в письме, которое не посылаю».