Разумеется, нашлись желающие устроить все это в лучшем виде. И поскольку «муж был на другом конце гостиной, разговаривая с кем-то», обговорить поездку на раут удалось инкогнито.
Колебания Маши были велики. «“Ему уж представляется милый Никольский дом, – думала я, глядя на него, – и утренний кофе в светлой гостиной, и его поля, мужики, и вечера в диванной, и ночные таинственные ужины. Нет! – решила я сама с собой, – все балы на свете и лесть всех принцев на свете отдам я за его радостное смущение, за его тихую ласку”. Я хотела сказать ему, что не поеду на раут и не хочу, когда он вдруг оглянулся и, увидав меня, нахмурился и изменил кротко-задумчивое выражение своего лица».
Он все понял, видимо, долетели обрывки фраз, и решил не стеснять Машу в ее желании.
«– Ты хочешь ехать в субботу на раут? – спросил он.
– Хотела, – отвечала я, – но тебе это не нравится. Да и все уложено, – прибавила я.
Никогда он так холодно не смотрел на меня, никогда так холодно не говорил со мной.
– Я не уеду до вторника и велю разложить вещи, – проговорил он, – поэтому можешь ехать, коли тебе хочется. Сделай милость, поезжай. Я не уеду».
Тем не менее ссора, короткая, но неприятная, глупая.
Она заявляла:
«Я для тебя готова пожертвовать этим удовольствием, а ты как-то иронически, как ты никогда не говорил со мной, требуешь, чтоб я ехала.
– Ну что ж! Ты жертвуешь (он особенно ударил на это слово), и я жертвую, чего же лучше. Борьба великодушия. Какого же еще семейного счастия?
В первый раз еще я слышала от него такие ожесточенно-насмешливые слова. И насмешка его не пристыдила, а оскорбила меня, и ожесточение не испугало меня, а сообщилось мне…»
Ссора, потом примирение. Лев Толстой постепенно ведет героев к разладу, не опуская их отношения до катастрофы. Вот снова примирение и этот злополучный раут…
«Мы поехали на раут, и между нами, казалось, установились опять хорошие, дружелюбные отношения; но отношения эти были совсем другие, чем прежде.
На рауте я сидела между дамами, когда принц подошел ко мне, так что я должна была встать, чтобы говорить с ним. Вставая, я невольно отыскала глазами мужа и видела, что он с другого конца залы смотрел на меня и отвернулся. Мне вдруг так стало стыдно и больно, что я болезненно смутилась и покраснела лицом и шеей под взглядом принца. Но я должна была стоять и слушать, что он говорил мне, сверху оглядывая меня. Разговор наш был не долог, ему негде было сесть подле меня, и он, верно, почувствовал, что мне очень неловко с ним. Разговор был о прошлом бале, о том, где я живу лето, и т. д. Отходя от меня, он изъявил желание познакомиться с моим мужем, и я видела, как они сошлись и говорили на другом конце залы. Принц, верно, что-нибудь сказал обо мне, потому что в середине разговора он, улыбаясь, оглянулся в нашу сторону. Муж вдруг вспыхнул, низко поклонился и первый отошел от принца. Я тоже покраснела, мне стыдно стало за то понятие, которое должен был получить принц обо мне и особенно о муже. Мне показалось, что все заметили мою неловкую застенчивость в то время, как я говорила с принцем, заметили его странный поступок; бог знает, как они могли объяснить это; уж и не знают ли они нашего разговора с мужем? Кузина довезла меня домой, и дорогой мы разговорились с ней о муже. Я не утерпела и рассказала ей все, что было между нами по случаю этого несчастного раута. Она успокаивала меня, говоря, что это ничего не значащая, очень обыкновенная размолвка, которая не оставит никаких следов; объяснила мне с своей точки зрения характер мужа, нашла, что он очень несообщителен и горд стал; я согласилась с ней, и мне показалось, что я спокойнее и лучше сама теперь стала понимать его.
Но потом, когда мы остались вдвоем с мужем, этот суд о нем, как преступление, лежал у меня на совести, и я почувствовала, что еще больше сделалась пропасть, теперь отделявшая нас друг от друга».
Как видим, в повести все же Лев Толстой не доводит до серьезных семейных трагедий и драм. Видимо, он еще не предполагал, как может быть на самом деле в жизни. И останавливает размолвку на том рубеже, на котором она остановилась после раута.
«Так прошло три года, во время которых отношения наши оставались те же, как будто остановились, застыли и не могли сделаться ни хуже, ни лучше. В эти три года в нашей семейной жизни случились два важные события, но оба не изменили моей жизни. Это были рождение моего первого ребенка и смерть Татьяны Семеновны. Первое время материнское чувство с такою силой охватило меня и такой неожиданный восторг произвело во мне, что я думала, новая жизнь начнется для меня; но через два месяца, когда я снова стала выезжать, чувство это, уменьшаясь и уменьшаясь, перешло в привычку и холодное исполнение долга. Муж, напротив, со времени рождения нашего первого сына стал прежним, кротким, спокойным домоседом и прежнюю свою нежность, и веселье перенес на ребенка».
Героиня «Семейного счастия» выглядит даже куда лучше, нежели Валерия. Ведь она скакала по балам и рвалась на раут, когда еще не была матерью. А что же Валерия? Она, став матерью четырех детей, матерью оказалась лишь по имени, но не по существу.
«Часто, когда я в бальном платье входила в детскую, чтобы на ночь перекрестить ребенка и заставала мужа в детской, я замечала как бы укоризненный и строго внимательный взгляд его, устремленный на меня, и мне становилось совестно».
Маша не прекращала свою светскую жизнь, но не заходила слишком далеко за пределы приличий.
Когда же на водах произошел случай, уже для Маши из ряда вон выходящий, – один из поклонников поцеловал ее – она, наконец, одумалась и бросилась к мужу, требуя немедленного возвращения в Россию. На путь супружеской неверности она не встала!
«Мне было тогда двадцать один год, состояние наше, я думала, было в цветущем положении, от семейной жизни я не требовала ничего сверх того, что она мне давала; все, кого я знала, мне казалось, любили меня; здоровье мое было хорошо, туалеты мои были лучшие на водах, я знала, что я была хороша, погода была прекрасна, какая-то атмосфера красоты и изящества окружала меня, и мне было очень весело».
Ну и завершение повести значительно лучше, нежели развязка в жизни:
«С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…»
А вот судьба Валерии, ставшей прототипом Маши из «Семейного счастия» стала несколько иной…
На одном из столичных балов она познакомилась с петербургским чиновником Николаем Волковым. И вот тут-то все случилось иначе – ни угрызений совести, ни размышлений о семейном счастье. Сначала тайные свидания, супружеская неверность, затем уже открытая связь.
Какое уж там семейное счастье! Толстой оказался провидцем и вовремя отделался от идеи жениться на этой барышне. А ведь он ей когда-то писал в одном из своих многочисленных писем:
«Отлично можно жить на свете, коли уметь трудиться и любить, трудиться для того, что любишь, и любить то, над чем трудишься».
Пока происходили перипетии с Валерией, Толстой убавил прыть в поисках невесты, но на протяжении всего романа он все-таки не забывал Оболенскую. Тем более, время от времени судьба сводила их снова и снова. 6 ноября 1857 года он упомянул в дневнике:
«А. прелесть. Положительно, женщина, более всех других прельщающая меня. Говорил с ней о женитьбе. Зачем я не сказал ей все».
1 декабря очередная запись:
«А. держит меня на ниточке, и я благодарен ей за то. Однако по вечерам я страстно влюблен в нее и возвращаюсь домой, полон чем-то, счастьем или грустью – не знаю».
В романе «Анна Каренина» выражены чувства писателя, его отношение к любви и браку:
«Любовь к женщине он (Левин, под которым в данном случае писатель подразумевал себя, выражая свои чувства)… не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для [него] это было главным делом жизни, от которого зависело все ее счастье».
Там же через своего героя Лев Николаевич делится своими мыслями о том, какой должна быть жена.
«Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была его мать».
И снова поиск…
Одну из попыток женить Льва сделала любимая его сестра Мария Николаевна. На французском курорте Гиере она советовала сделать предложение племяннице вице-президента Академии наук М.А. Дондукова-Корсакова Екатерине Александровне. Толстой познакомился с княжной в Брюсселе. Признался сестре, что девушка ему приглянулась, ну и Мария Николаевна развила бурную деятельность, пытаясь убедить, что Екатерина Александровна – наилучшая невеста.
Она писала брату:
«Ради Бога, не беги от своего счастья; лучше девушки по себе ты не встретишь; и семейная жизнь окончательно привяжет тебя к Ясной Поляне и к твоему делу.
Приезжай, Левочка, в делах сердца, право, мы (т. е. женщины) лучше знаем, – если ты начнешь рассуждать, то все пропало… Хоть бы кто-нибудь из нашего семейства был счастлив! Не думай, а приезжай… Я со страхом пишу тебе это письмо, боюсь, не уехал ли ты в Россию… Но я именно боюсь в тебе подколесинскую закваску. Если это устроится, вдруг тебе покажется, зачем я это все делаю. К.А., если не влюблена в тебя, чего я не думаю, то, вероятно, полюбит, сделавшись твоей женой, и в ее лета, конечно, можно, наверное, сказать, не разлюбит и имеет все данные, чтоб быть хорошей, понимающей женой и помощницей, и хорошей матерью. Стало быть, с этой стороны ладно. Но чувствуешь ли ты, что серьезно хочешь жениться и заботиться о жене, желать то же, что и другая будет желать, т. е. не делать только исключительно, что тебе хочется, быть менее эгоистом; не придет ли тебе в одно прекрасное утро т