Ребенок! Но не выходит из головы. 24 августа: «О Соне меньше думаю, но когда думаю, то хорошо».
Что это, колебания? А все же о женщине с уважением!
26 августа: «Пошел к Берсам пешком, покойно, уютно. Девичий хохот. Соня нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты. Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» задело славно. Я успокоился. Все это не про меня. Труд и только удовлетворение потребности».
Софья Берс уже пробовала себя в литературе. Она написала повесть «Наташа», в которой изобразила одного из героев – князя Дублицкого – очень неприятным человеком, но в нем узнавались некоторые черты Толстого. Лев Николаевич не то чтоб обиделся, но было ему это не очень приятно. Ну и потом в разговорах с ней и в своих дневниковых записях частенько нарочито называл себя Дублицким».
В день своего рождения, 28 августа – исполнилось 34 года – записал: «Встал с привычкой грусти. […] Поработал, написал напрасно буквами Соне. Приятный вечер у Тютчевых. Сладкая успокоительная ночь». Снова Тютчева. Снова раздумья, а потом себе в укор: «… не думай о браке, твое призванье другое, и дано за то много».
Может на такую запись повлиял образ Дублицкого? А может и обычные и уже привычные сомнения холостяка.
Но уже стало тянуть к юной Софье. И вот 29 августа запись: […] Пошел к Берсу, с ним в Покровское. Ничего, ничего, молчание… Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое – немножко надежда (которой не должно быть)… Немножко, как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство. Заставила разбирать письмо. Я смутился. Она тоже. Грустно, но хорошо. Машенька говорит: ты все ждешь. Как не ждать».
Все о Софье Берс, все о ней, но пока так – осторожно, нерешительно. В скромности и нерешительности Толстой и прежде себя упрекал не раз.
Но ведь вокруг юной Софьи вертелись какие-то ухажеры, быть может, ей вовсе не интересные, но вертелись, и потому Толстой пытался убедить себя: «Соню к П. не ревную; мне не верится, что не я».
И далее: «Как будто пора, а ночь. Она говорит тоже: грустно и спокойно. Гуляли, беседка, дома за ужином – глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен, как в Сонечку Колошину… Ночевал у них, не спалось, и все она. “Вы не любили”, – она говорит, и мне так смешно и радостно».
31 августа ощущения не проходят: «И утром то же сладкое чувство, и полнота любовной жизни». 3 сентября чувства развиваются: «…Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой. […] А чувствуешь: «Mein schönes Herz» (Мое прекрасное сердце). Главное, кажется, так бы просто, в пору, ни страсти, ни страху, ни секунды раскаянья».
7 сентября сомнения, но уже не те сомнения, что были с Валерией Арсеньевой. Тогда сомнения: жениться – не жениться, теперь – а получится ли? Записал: «[…] Нынче один дома и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. Дублицкий, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь – там, брат, кадеты… Вздор – монастырь, труд, вот твое дело, с высоты которого можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастие, – и я был в этом монастыре и опять вернусь. Да. Неискренен дневник. Arrière-pensée (задняя мысль), что она у меня, подле меня будет сидеть и читать, и это для нее».
8 сентября 1862 г. «[…] Пошел-таки к Берсам к обеду. Андрей Евстафьевич в своей комнате, как будто я что украл. Танечка серьезно строга. Соня отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других, – условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет. (С Сашей зашел в деревню – девка, крестьянская кокетка, увы, заинтересовало.) Лиза как будто спокойно владеет мной. Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне все кипело. Соня напустила на себя Берсеин татьянин, и это мне казалось обнадеживающим признаком. Ночью гуляли».
Тут явно просматривается общее мнение, что Толстой ездит из-за Лизы. Но он-то уже влюблен в Софью. И в дневнике все о ней. 9 сентября сомнения по поводу возможности женитьбы на Софье усиливаются. И они, как ему кажется, вполне объективны: «Она краснеет и волнуется. О. Дублицкий, не мечтай. […]. Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, которое не пошлю».
В комментариях говорится: «Толстой писал, что он вообще напутал и сам запутался» в семье Берсов, вследствие чего ему «надо лишить себя лучшего наслаждения» – перестать бывать у них.
Что делать? Бежать и с этого поля любовной битвы? Но есть ли силы? Не поздно ли? Наверное, как понимает он, уже поздно:
«Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли для себя и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год.
До 3 – х часов не спал. Как 16 – летний мальчик мечтал и мучился».
Такое у него впервые. Да, переживал волнения с Валерией, но все больше оттого, что не хотел быть связан по рукам и ногам, оставлял себе постоянно глоток свободы и пути к отступлению. Тут совершенно иное. 10 сентября. «Проснулся 10 сентября в 10, усталый от ночного волненья. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера. […] Ее не было. Она у молодых Горскиных. Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде. Au fond (в глубине) сидит надежда. Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! помоги мне, научи меня. Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал сказать ей, Танечке, и все напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Лизу. Господи, помоги мне, научи меня. Матерь Божия, помоги мне».
Видимо, по-прежнему домочадцы как бы подталкивают его к Лизе, да и она не против. А это мешает его главной цели. Ведь его главная цель – Софья. Удивительно устроен мир. Точно сказано в одной советской песне – «другой бы улицей пошел – меня не встретил не нашел». Но, видно, такое невозможно. Все словно бы предопределено!
Знал ребенком, умилился шалостям, а потом вдруг случайный визит по пути, и все завертелось в душе и сердце.
11 сентября он уже не сомневается в своей любви: «…Чувство так же сильно. Целый день, как и вчера. Не смел идти к ним… Никто не может помочь мне, кроме Бога. Прошу Его».
Почему не смел идти? Ведь тянет же неудержимо. Видимо понимал, что каждый день приближает необходимость важного разговора. А если отказ?!
12 сентября до самого вечера не решался идти к Берсам: «Целый день шлялся и на гимнастике. Обедал в клубе. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий, пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать все и при всех. Господи, помоги мне».
Решимость нарастала с каждым днем, но мешала природная застенчивость, за которую Лев Николаевич не раз уже критиковал себя в дневнике. 13 сентября отметил: «[…] Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».
14 сентября – очередной шаг: «4 – й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, то есть нынче. Боже мой, как я боюсь умереть. Счастье, и такое, мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне».
Да, это уже настоящее чувство. Об отношениях с Валерией Арсеньевой он так не писал.
15 сентября приблизился к цели, но пока не решился, хотя почувствовал, что пора, хотя понял, что есть надежда: «Положение объяснилось, кажется. Она странная… не могу писать для себя одного. Мне так кажется, я уверен, что скоро у меня уже не будет тайн для одного, а тайны для двух, она будет все читать. Были у Перфильевых. Усталый нервно, лег спать. Но спал мало, 6 часов. Вчера – 14 – уже я был спокойнее, нынче еще спокойнее. Что-то будет.
И вот, наконец, 16 сентября решился: «Сказал. Она – да. Она как птица подстреленная. Нечего писать. Это все не забудется и не напишется».
Объяснение произошло и повергло всех в шок. Наверное, только сам Толстой знал о своем выборе совершенно твердо, ну и, конечно, не могла не понимать, что выбрана именно она, а не старшая сестра Лиза, сама Софья.
17 сентября Лев Толстой записал: «Жених, подарки, шампанское. Лиза жалка и тяжела, она должна бы меня ненавидеть. Целует», а 18 сентября: «Обед без Лизы». Она, видимо, не готова разделить всеобщую радость предстоящей свадьбы. Не является на обед. Все же она до самого последнего момента считала себя избранницей Льва Толстого. Ну а далее следовало «объяснение с Андреем Евстафьевичем» – отцом невесты.
Правнук писателя Илья Владимирович Толстой рассказал в своей книге: «Свадьба была 23 сентября 1862 года. Вечером в большом дормезе, запряженном шестеркой, молодые отправились в Ясную Поляну. Каждый со своей мечтой, своими тревогами, сомнениями и надеждами».
Тревогами? Сомнениями? Откуда же они? Никто не принуждал к женитьбе. Но вот что читаем в дневнике Льва Николаевича. Запись сделала за 20, 21, 22, 23, 24 сентября. И помечено: «Москва – Ясная Поляна»:
«Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепьяно…, потом ревность к прошедшему, сомненья в ее любви и мысль, что она себя обманывает… В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства. Торжество обряда. Она заплаканная. В карете. Она все знает и просто. В Бирюлеве. Ее напуганность. Болезненное что-то. Ясная Поляна».