Это опровергает многие выдумки о супружеской неверности Льва Николаевича Толстого – уж кто-то, а жена бы, наверное, в тех обстоятельствах и в то время, когда все на виду, знала бы о подобных фактах. То, что Толстой декларировал в своих дневниках, воспоминаниях, произведениях, не обязательно относилось к нему самому. Кстати, Екатерина Великая говорила, что «не должно наказывать за слова, как за действие».
Софья Андреевна, как видим, утверждала, что в супружеской неверности Льва Николаевича нельзя упрекнуть, но в то же время ей досталось по части ревности с лихвой. По части ревности к прошлому на молодую графиню испытания обрушились с первых дней замужества.
Приехав в Ясную Поляну и найдя там полный беспорядок в доме, Софья Андреевна велела прежде всего тщательно вымыть полы. Призвали крестьянок. Работа закипела. И вдруг одна из уборщиц подошла к графине и шепнула ей, указывая на Аксинью Базыкину: «Это сударушка хозяина».
И тогда, видно, не обходилось без «народных мстителей», которым до всего было дело. Ну, для чего давать такую информацию? Разве только для того, чтобы доставить переживания.
Между тем, интересно, что Лев Николаевич, когда к нему обратился его друг, последователь и биограф Павел Иванович Бирюков с рядом вопросов по биографии, среди которых был и вопрос о делах любовных, ответил так:
«О моих любвях: Первая самая сильная была детская к Сонечке Колошиной. Потом, пожалуй, Зинаида Молоствова. Любовь эта была в моем воображении. Она едва ли знала что-нибудь про это. Потом казачка в станице – описано в «Казаках». Потом светское увлечение Щербатовой-Уваровой. Тоже едва ли она знала что-нибудь. Я был всегда очень робок. Потом главное, наиболее серьезное – это была Арсеньева Валерия… Я был почти женихом, и есть целая пачка моих писем к ней».
Аксинью Базыкину Толстой не упомянул. Вероятно, все же чувствовал некоторую неловкость оттого, что любовь эта была к замужней женщине. Ну а то, что Базыкина была крестьянкой, его, скорее всего, мало волновало, как и все, что касалось сословий.
В то же время 13 июня 1909 года он записал: «…вспомнил Аксинью, то, что она жива, и, говорят, мой сын, и я не прошу у нее прощенья, не покаялся, не каюсь каждый час и смею осуждать других».
Известно, что у Аксиньи в 1861 году родился сын, которого назвали Тимофеем. Дети Толстого в конце концов признали его братом. Умер он в 1934 году…
Умолчав о своем увлечении в разговоре с биографом, Лев Николаевич в то же время перенес свои переживания на страницы книг – в повесть «Дьявол», в рассказы «Тихон и Маланья» и «Идиллия».
Повесть «Дьявол» – иногда ее называют рассказом – начинается со знаменитой цитаты из Евангелия: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.
Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну (Матф. V, 28, 29, 30)».
Знакомя же читателей с главным героем, Евгением Иртеновым, Лев Толстой, среди прочих его особенностей, указывает свои мысли и чувства, которые занимали его в период холостяцкой жизни.
Вот эти мысли: «В середине этих забот (по благоустройству имения. – Н.Ш.) случилось обстоятельство хотя и не важное, но в то время помучавшее Евгения. Он жил свою молодость, как живут все молодые, здоровые, неженатые люди, то есть имел сношения с разного рода женщинами. Он был не развратник, но и не был, как он сам себе говорил, монахом. А предавался этому только настолько, насколько это было необходимо для физического здоровья и умственной свободы, как он говорил. Началось это с шестнадцати лет. И до сих пор шло благополучно. Благополучно в том смысле, что он не предался разврату, не увлекся ни разу и не был ни разу болен. Была у него в Петербурге сначала швея, потом она испортилась, и он устроился иначе. И эта сторона была так обеспечена, что не смущала его».
Конечно, не точно по жизни самого автора, но весьма близко! А чем дальше, тем больше: «Но вот в деревне он жил второй месяц и решительно не знал, как ему быть. Невольное воздержание начинало действовать на него дурно. Неужели ехать в город из-за этого? И куда? Как? Это одно тревожило Евгения Ивановича, а так как он был уверен, что это необходимо и что ему нужно, ему действительно становилось нужно, и он чувствовал, что он не свободен и что он против воли провожает каждую молодую женщину глазами».
Вспомним записи в дневниках, процитированные в предыдущих главах. Героя повести волнует и тревожит то же самое, что волновало и тревожило автора. Лев Николаевич даже отмечал, что некоторые болезни считал не случайными – к ним приводило воздержание. Ну вот и Иртенев так же. Ну и, конечно, Толстой наверняка долго решал для себя, насколько прилична связь с деревенской женщиной.
Иртенев, по повести, «считал нехорошим у себя в своей деревне сойтись с женщиной или девкой».
Но постепенно нашел решение: «…сообразив, что теперь не крепостные, он решил, что можно и здесь. Только бы сделать это так, чтобы никто не знал, и не для разврата, а только для здоровья, так говорил он себе. И когда он решил это, ему стало еще беспокойнее; говоря с старостой, с мужиками, с столяром, он невольно наводил разговор на женщин и, если разговор заходил о женщинах, то задерживал на этом. На женщин же он приглядывался больше и больше».
То есть Толстой в повести как бы признает, что и в период романа с Валерией Арсеньевой – хоть несколько в меньшей степени, но тоже – и в другие периоды до женитьбы он, объясняя себе, что это необходимо для здоровья – а это ведь в действительности так – поглядывал на деревенских женщин. И в дневниках не раз проговаривался. То послал за солдаткой, то девку привели, и так далее.
Конечно, Софья Андреевна, которую Лев Николаевич познакомил со своими дневниками, сразу сообразила, что все свои любовные драмы Лев Николаевич так или иначе отображает в произведениях.
А разве не мог думать Лев Николаевич так, как заставил думать Иртенева: «Но решить дело самому с собой было одно, привести же его в исполнение было другое. Самому подойти к женщине невозможно. К какой? Где? Надо через кого-нибудь, но к кому обратиться?»
И вот однажды Иртенев заговорил на эту щекотливую тему со сторожем в лесной караулке. И тот вызвался помочь…
Как не огорчиться Софье Андреевне по поводу намеков «народных мстителей» на «сударушку», когда строки повести прямо кричат о чувствах Льва Николаевича:
«Страшное волнение охватило Евгения, когда он поехал домой. “Что такое будет? Что такое крестьянка?” […]
Целый день он был не свой. На другой день в двенадцать часов он пошел к караулке. Данила стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу Евгения, он почувствовал его и пошел к огороду. Никого. Подошел к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенсне, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твердая, красивая, она стояла и робко улыбалась.
– Тут кругом тропочка, обошли бы, – сказала она. – А мы давно. Голомя.
Он подошел к ней и, оглядываясь, коснулся ее.
Через четверть часа они разошлись, он нашел пенсне и зашел к Даниле и в ответ на вопрос его: “Довольны ль, барин?” – дал ему рубль и пошел домой».
В девятнадцатом веке еще не принято было снабжать произведениями большими подробностями. Вот и так ясно, что произошло. Ну а чувства героя – явно чувства самого автора:
«Он был доволен. Стыд был только сначала. Но потом прошел. И все было хорошо. Главное, хорошо, что ему теперь легко, спокойно, бодро. Ее он хорошенько даже не рассмотрел. Помнил, что чистая, свежая, недурная и простая, без гримас…»
Даже не рассмотрел. Существенное замечание. Лев Толстой впоследствии постоянно говорил о том, что вступление в данные отношения без любви он не принимает. Ну а в свое время принимал…
Ну а далее и вовсе описаны события жизни самого автора:
«Евгений сам мечтал о женитьбе, но только не так, как мать: мысль о том, чтобы сделать из женитьбы средство поправления своих дел, была отвратительна ему. Жениться он хотел честно, по любви. Он и приглядывался к девушкам, которых встречал и знал, прикидывал себя к ним, но судьба его не решалась. Между тем, чего он никак не ожидал, сношения его с Степанидой продолжались и получили даже характер чего-то установившегося. Евгений так был далек от распутства, так тяжело было ему делать это тайное – он чувствовал – нехорошее дело, что он никак не устраивался и даже после первого свиданья надеялся совсем больше не видать Степаниды; но оказалось, что через несколько времени на него опять нашло беспокойство, которое приписывал этому. И беспокойство на этот раз уже не было безличное; а ему представлялись именно те самые черные, блестящие глаза, тот же грудной голос, говорящий “голомя”, тот же запах чего-то свежего и сильного и та же высокая грудь, поднимающая занавеску, и все это в той же ореховой и кленовой чаще, облитой ярким светом. Как ни совестно было, он опять обратился к Даниле. И опять назначилось свидание в полдень в лесу. В этот раз Евгений больше рассмотрел ее, и все показалось ему в ней привлекательно».
Ну а затем, после жаркого лета и теплой осени свершилось то, что должно было когда-то свершиться. Главный герой женился.
Вот тут еще одно испытание для Софья Андреевны. Нашла ли она сходство с невестой, или на этот раз Лев Толстой описал девушку совершенно иную?
«Осенью Евгений часто ездил в город и там сблизился с семейством Анненских. У Анненских была дочь, только что вышедшая институтка. И тут… Евгений… влюбился в Лизу Анненскую и сделал ей предложение.