А время идет, но чувства не гаснут, напротив…
24 марта: «Я ее все больше и больше люблю. Нынче 7 – й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения перед ней. Она так невозможно чиста и хороша, и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею потому, что не смею, не чувствую себя достойным. Я нервно раздражен и потому не вполне счастлив. Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее. Я не стою».
Огорчения. Ревность ни к кому.
Он снова начал ставить себе задачи, записывая их в дневник, как особенно часто это делал в Кишиневе: 1 апреля. «[…] Я эгоист распущенный. А я счастлив. Тут и надо работать над собой. И немного нужно, чтоб закрепить это счастье: 1) порядок, 2) деятельность, 3) решительность, 4) постоянство, 5) желание и делание добра всякому. Буду в этих отношениях следить за собой».
Казалось бы, что писать о супружестве? Люди заключили брачный союз. Далее все идет спокойно, как по накатанному тракту. Тем более, взаимная любовь налицо…
Но вот 2 июня появляется странная запись: «Все это время было тяжелое для меня, время физического и оттого ли, или самого собой, нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?). Я думал, и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои – деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь. Ничего не сделаешь против сложившегося. В чем кажется слабость, в том может быть источник силы. Читаю Гёте, и роятся мысли».
А 18 июня еще резче: «Где я, тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает. Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю. Все писанное в этой книжке почти вранье – фальшь. Мысль, что она и тут читает из-за плеча, уменьшает и портит мою правду. Нынче ее видимое удовольствие болтать и обратить на себя внимание Эрленвейна и безумная ночь вдруг подняли меня на старую высоту правды и силы. Стоит это прочесть и сказать: да, знаю – ревность, и еще успокоить меня и еще что-нибудь сделать, чтобы успокоить меня, чтобы скинуть меня опять во всю, с юности ненавистную, пошлость жизни.
…Боже мой, помоги мне. Дай мне жить всегда в этом сознании тебя и своей силы. Безумная ночь. Я тебя ищу, чем бы обидеть невольно. Это скверно и пройдет, но не сердись, я не могу не не любить тебя.
Должен приписать, для нее – она будет читать – для нее я пишу не то, что не правда, но выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать. То, что ей может другой человек, и самый ничтожный, быть приятен – понятно для меня и не должно казаться несправедливым для меня, как ни невыносимо, потому что я за эти девять месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек».
И вот, наконец, проявляются основные переживания:
«Опять в третий раз сажусь писать. Ужасно, страшно, бессмысленно связывать свое счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство. Юродивый прав. Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том. Господи, помилуй и помоги мне».
Что ж, сознание того, что дневник будет читать жена, несколько меняет характер записей. Писать для себя – только для себя – одно, а тут.
Но это все эмоции. А как складывалась семейная жизнь, как Лев Толстой добивался, чтобы жена соответствовала тем идеалам, которые он создал в своем сознании? Илья Владимирович Толстой в своей книге рассказал об этом: «Постепенно Лев Николаевич втягивает ее в свой круг интересов и радуется тогда, когда встречает готовность ее разделить их с ним. Она не лишена литературного дарования, много читает, занимается под его руководством английским языком, чтобы узнать английских авторов в подлиннике. В его отсутствие она ходит на скотный двор, следит, хорошо ли ухожены коровы, быки, лошади, опоросились ли свиньи, правильно ли кормят животных. Вела подсчет удоев, наблюдала как сбивают масло, готовят творог, сметану. Ее мутит и тошнит от запаха свинарника с непривычки, но муж просил понаблюдать уход за скотиной, и она, превозмогая брезгливость городской барышни, добросовестно выполняет его поручения. Не любила она этой работы, и Лев Николаевич большим хозяйством занимался обычно сам».
Брак и надежды на счастье
Известно, что семью скрепляют дети. 28 июня 1863 года у Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых родился первенец, мальчик, которого назвали Сергеем. И Лев Николаевич вдруг понял, что его дневник – это не только для него самого и не для его супруги. Это и для сына. Что настанет время, когда и сын будет читать написанное.
5 августа он отметил: «Я пишу теперь не для себя одного, как прежде, не для нас двух, как недавно, а для него…».
Ну что ж, в семейной жизни и не бывает все гладко. Толстой с огорчением писал: «Ее характер портится с каждым днем, я узнаю в ней и Поленьку (Перфильеву) и Машеньку (Мария Николаевна) с ворчаньем и озлобленными колокольчиками. Правда, что это бывает в то время, как ей хуже; но несправедливость и спокойный эгоизм пугают и мучают меня. Она же слыхала от кого-то и затвердила, что мужья не любят больных жен, и вследствие этого успокоилась в своей правоте. Или она никогда не любила меня, а обманывалась. Я пересмотрел ее дневник – затаенная злоба на меня дышит из-под слов нежности. В жизни часто то же. Если это так и все это с ее стороны ошибка – то это ужасно. Отдать все – не холостую кутежную жизнь у Дюссо и метресок, как другие женившиеся, а всю поэзию любви, мысли и деятельности народной променять на поэзию семейного очага, эгоизма ко всему, кроме к своей семье, и на место всего получить заботы кабака, детской присыпки, варенья, с ворчаньем и без всего, что освещает семейную жизнь, без любви и семейного тихого и гордого счастья».
Вот они, первые переживания. Холостому плохо, а женатому?… Лев Николаевич Толстой сам однажды пришел к такому выводу:
«Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастие, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих…»
Конечно, в этом определении многое самого Толстого и его семьи не касается, но он сказал в общем, и в общем это все перечисленное случается, увы, не так уж редко.
А в той записи, о которой шла речь, он привел некоторые моменты, коробившие его: «…с утра я прихожу счастливый, веселый, и вижу графиню, которая гневается и которой девка Душка расчесывает волосики, и мне представляется Машенька в ее дурное время, и все падает, и я, как ошпаренный, боюсь всего и вижу, что только там, где я один, мне хорошо и поэтично. Мне дают поцелуи, по привычке нежные, и начинается придиранье к Душке, к тетеньке, к Тане, ко мне, ко всем, и я не могу переносить этого спокойно, потому что все это не просто дурно, но ужасно, в сравнении с тем, что я желаю. Я не знаю, чего бы я не сделал для нашего счастия, а сумеют обмельчить, опакостить отношения так, что я как будто жалею дать лошадь или персик. Объяснять нечего. Нечего объяснять… А малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я. Верится тому, чего сильно желаешь. И я доволен тем, что только меня мучают».
И переживания уже не оттого, что один, не оттого, что холостяцкая жизнь лишает возможности быть удовлетворенным в своих желаниях, а по другим причинам:
«Уже час ночи, я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнате с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий, – кормить, ходить за ребенком (Софья не хотела кормить грудью, а Толстой считал это необходимым). Даже родитель того же мнения. Я не дал ей читать своего дневника, но не пишу всего. Ужаснее всего то, что я должен молчать и будировать (дуться – от фр. bouder), как я ни ненавижу и ни презираю такого состояния. Говорить с ней теперь нельзя, а может быть, еще все бы объяснилось. Нет, она не любила и не любит меня. Мне это мало жалко теперь, но за что было меня так больно обманывать».
Трудности сколачивания семьи, трудности притирки друг к другу еще не исчезли, напротив, они даже выросли. Правда, где-то внутри, за кадром. Внешне, казалось бы, все нормально. Они то накатывались, от отступали. Вот уже 6 октября иная запись: «Все это прошло и все неправда. Я ею счастлив: но я собой недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература – искусство, педагогика и семья. Непоследовательность, робость, лень, слабость, вот мои враги».
Вот так началась семейная жизнь человека необыкновенного, просто гиганта, которому еще предстоит создать шедевры мирового значения. Но в жизни, в семье, в быту, даже люди такого масштаба порою ведут себя как дети.
Пройдет три десятка лет, и 30 августа 1894 года Толстой напишет:
«Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, то есть освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это то же самое, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к