«Еще человек первое время и сильный своей односторонностью – потом нерешителен – чтоб было! А как? Вы простые люди, а я вижу в небесах мою звезду. Он не интересен, а толпы, окружающие его, и на которые он действует. Сначала односторонность и beau jeu благоприятные условия (фр.) в сравнении с Маратами и Барасами, потом ощупью – самонадеянность и счастье, и потом сумасшествие – faire entrer dans son lit la fille des Césars (разделить ложе с дочерью цезарей (фр.). Полное сумасшествие, расслабление и ничтожество на св. Элене. Ложь и величие потому только, что велик объем, а мало стало поприще, и стало ничтожество. И позорная смерть!»
Лев Толстой намекает на лживость мемуаров, писанных на острове св. Елены.
Конечно, весьма трудным был образ Александра I.
«Александр, умный, милый, чувствительный, ищущий с высоты величия объема, ищущий высоты человеческой. Отрекающийся от престола и дающий одобрение, не мешающий убийству Павла (не может быть)».
Александр I. Неизвестный художник
Знал ли всю правду об императоре Александре I? И что было ему известно конкретно? Почему поставил относительно убийства Павла Петровича «не может быть»? Фраза «отрекающийся от престола» говорит о многом. Правда, написано не «отрекшийся», а «отрекающийся», как бы иносказательно, мол, постоянно говоривший об этом, постоянно думавший об этом. Тем не менее, сказано! Значит, он не верил в смерть Александра I в Таганроге? Совершенно ясно, что он знал больше, нежели написал. Ведь известно, что Лев Толстой серьезно занимался вопросами, связанными с сибирским старцем Феодором Козьмичем. Но он завершил роман разгромом Наполеона и изгнанием его из пределов России. Ну а далее прописано лишь в общих чертах совсем немногое – судьба Пьера, судьба Наташи. Ну и философия…
Посмотрите, какие пункты наметил Лев Толстой для разработки в романе:
«Планы возрождения Европы. Аустерлиц, слезы, раненые. Нарышкина изменяет. Сперанский, освобождение крестьян. Тильзит – одурманение величием. Эрфурт. Промежуток до 12 года не знаю. Величие человека, колебания. Победа, торжество, величие, grandeur, пугающие его самого, и отыскивания величия человека – души. Путаница во внешнем, а в душе ясность. А солдатская косточка – маневры, строгости. Путаница наружная, прояснение в душе. Смерть. Ежели убийство, то лучше всего.
Надо написать свой роман и работать для этого».
Далеко не все нашло свое освещение в романе.
По дальнейшим записям в дневнике видно, что тема принята к исполнению.
20 марта. Погода чудная… Крупные мысли! План истории Наполеона и Александра не ослабел. Поэма, героем которой был бы по праву человек, около которого все группируется, и герой – этот человек. Читал – Marmont’a. В.А. Перовского «Плен».
Много читал, много размышлял. Вот история «Из записок графа Василия Алексеевича Перовского о 1812 годе. Плен у французов»).
«Даву – казнить».
Эпизод, когда «маршал Даву вначале приказал его расстрелять, а затем помиловал». Это использовано в истории Пьера Безухова.
23 марта 1865. Погода чудная. […] Писал вечером мало, но порядочно. Могу. А то все это время мысли нового, более важного, и недовольство старым. Надо непременно каждый день писать не столько для успеха работы, сколько для того, чтобы не выходить из колеи».
26 сентября. Ясная Поляна. Я стал делать гимнастику. Мне очень хорошо, вернулись с Соней домой. Мы так счастливы вдвоем, как, верно, счастливы один из миллиона людей. По случаю ученья милой Маши думал много о своих педагогических началах. Я обязан написать все, что знаю об этом деле.
И далее только о работе и семье.
15 октября. […] Две главы совсем обдумал. Брыков и Долохов не выходят. Мало работаю. С Соней вчера – объяснение. Ни к чему – она беременна.
17 октября… Для Долохова видел на охоте местность, и ясно.
20 октября. Я истощаю силы охотой. Перечитывал, переправлял. Идет дело. Долохова сцену набросал. С Соней очень дружны.
21 октября. То же, что вчера. К вечеру обдумывал Долохова. Читал Диккенса. Белла – Таня (Роман Чарльза Диккенса «Наш общий друг» Белла – это Таня?)»
«Вся премудрость людей заключается… в слове»
По мере того, как Лев Толстой привыкал к семейной жизни, к самому состоянию семейного человека, он все более успокаивался. Уходили тревоги, и возвращался необыкновенный настрой на работу, работу уже более высокого порядка. Роман «Тысяча восемьсот пятый год» – это только начало начал. Это только замысел большого историко-философского труда. Что-то воплощалось в романе, что-то просто создавало настрой на работу и затем, позднее, воплотилось в работах истинно философских.
Цепкий ум Толстого фиксировал все происходящее в стране. Он побывал на – как бы назвали их теперь – горячих точках. Недаром генерал Кульнев, герой Отечественной войны 1812 года, говорил: «Матушка Россия тем и хороша, что в каком-нибудь углу ее да дерутся…»
И не случайно в романе «Война и мир» уделено столько внимания описанию крупных сражений и боев.
Но Толстой постоянно интересовался и внутренней политикой вообще, что позволяло ему делать первые выводы. Так, 13 августа 1865 года, находясь в Ясной Поляне, он писал: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности. “La propriété c’est le vol” (“Собственность – кража”) останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные – приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта – она факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик – который говорит: пусть запишут нас в казаки, и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери, что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. – (Все это видел во сне 13 августа)».
То есть хоть и назвал Ленин Льва Толстого зеркалом русской революции, зеркало то было не совсем то или даже совсем не то, которое привиделось вождю революции. Лев Толстой не был приверженцем свержения самодержавия. Он сумел разобраться в том, что вовсе не государь, вовсе не самодержец всероссийский несет беды народу.
28 августа 1865 года Лев Николаевич записал:
«Ребенок блажит и плачет. Ему спать хочется, или есть, или нездоровится. (То же самое с большими; только на ребенке виднее.) Самое дурное средство сказать ему: ты не в духе – молчи. То же самое и с большим. Большому не надо ни противоречить, ни сказать ему: не верь себе: ты не в духе. Надо пытаться вывести его из этого состояния и потом сказать: ты был не в духе и не прав. Этому приему с большими научила меня няня и мать. Они, так поступая с ребенком, успевают. В ребенке все в меньшем размере и потому нам понятнее, а отношение сил то же. Так же чувство дурного расположения духа сильнее рассудка. Я не в духе; мне это скажут. Я еще хуже. Люди кажутся друг другу глупы преимущественно оттого, что они хотят казаться умнее. Как часто, долго два сходящиеся человека ломаются друг перед другом, полагая друг для друга делать уступки, и противны один другому, до тех пор, пока третий или случай не выведет их, какими они есть; и тогда как оба рады, узнавая разряженных, новых для себя и тех же людей.
Есть по обращению два сорта людей: одни – с тобою очевидно такие же, какие они со всеми. Приятны они или нет, это дело вкуса, но они не опасны; другие боятся тебя оскорбить, огорчить, обеспокоить или даже обласкать. Они говорят без увлеченья, очень внимательны к тебе, часто льстят. Эти люди большей частью приятны. Бойся их. С этими людьми происходят самые необыкновенные превращения и большей частью превращения в противоположности – из учтивого делается грубый, из льстивого – оскорбительный, из доброго – злой.
Вся премудрость людей заключается не в мысли – еще менее в деле, – а в слове. Человек может быть совершенно прав только тогда, когда он говорит исключительно о себе. Искусство публичных речей, парламентских и судебных – в особенности, английских, – состоит в этом приеме. Они не говорят: обман есть преступление, или принудительное образование вредно и т. п., а они говорят: на мои глаза или по понятию наших отцов – обман есть преступление, – или: ежели принудительное образование есть зло, то… и т. д. Они, выражая свою мысль, облекают ее в форму факта или предположения, для того, чтобы побеждать возражения. В общем же, когда слышишь и читаешь их речи, замечаешь, что у них две цели: одна – выразить свою мысль, другая – говорить так, чтобы никто не мог дать мне démenti (опровержение – фр.). Вторая цель большей частью преобладает. Так что очень часто вся речь наполнена только оговорками и заборчиками, ограждающими оратора от нарекания в том, что он сказал неправду.
И как певец или скрипач, который будет бояться фальшивой ноты, никогда не произведет в слушателях поэтического волнения, так писатель или оратор не даст новой мысли и чувства, когда он будет бояться недоказанного и неоговоренного положения.
То, известное каждому чувство, испытываемое в сновидении, чувство сознания бессилия и вместе сознания возможности силы, когда во сне хочешь бежать или ударить, и ноги подгибаются, и бьется бессильно и мягко, – это чувство плененности (как я лучше не умею назвать его), это чувство ни на мгновение не оставляет и наяву лучших из нас. В самые сильные, счастливые и поэтические минуты, в минуты счастливой, удовлетворенной любви, еще сильнее чувствуется, как недостает чего-то многого, и как подкашиваются и не бегут мои ноги и мягки, и не цепки мои удары.