Сначала поездка к цыганам:
«Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше цыганской; когда цыгане пели русские старинные хорошие песни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость», «Прости» и т. д. и когда любить слушать цыган и предпочитать их итальянцам не казалось странным…»
К цыганам ездить было модно, и Толстой не раз бывал в таких поездках, потому и описывал их в своих произведениях. Но тут поездка к цыганам – еще не все. Автор готовит герою новый удар, ведь «наставники» строят новые планы…
«– Я не могу спать теперь, – говорит генерал, приглашая Н.Н. садиться в его карету. Allons au b… (фр. Едем в б… – в бордель, судя по первоначальному названию рассказа. – Н.Ш.) «Ich mache alles mit» (нем. Я приму участие. – Н.Ш.), – говорит Н.Н., и снова две кареты и сани катятся вдоль молчаливых темных улиц. Alexandre в карете только почувствовал, что голова у него очень кружилась, он прислонился затылком к мягкой стенке кареты, старался привести в порядок свои запутанные мысли и не слушал генерала, который говорил ему самым спокойным, трезвым голосом».
Ну а далее, по всей вероятности, эпизод из жизни самого Толстого, но сначала, конечно, то, что он написал в рассказе, ибо сам он о происшествии такие подробности не сообщал. Что ж, и для него, вероятно, все было столь же ново и необычно, как и для его героя: «Карета остановилась. Alexandre, генерал, Н.Н. и гвардеец вошли по довольно опрятной, освещенной лестнице в чистую прихожую, в которой лакей снял с них шинели, и оттуда в ярко освещенную, как-то странно, но с претензией на роскошь убранную комнату. В комнате играла музыка, были какие-то мужчины, танцевавшие с дамами. Другие дамы в открытых платьях сидели около стен. – Наши знакомые прошли в другую комнату. Несколько дам прошли за ними. Подали опять шампанское. Alexandre удивлялся сначала странному обращению его товарищей с этими дамами, еще более странному языку, похожему на немецкий, которым говорили эти дамы между собой. Alexandre выпил еще несколько бокалов вина. Н.Н., сидевший на диване рядом с одной из этих женщин, подозвал его к себе. Alexandre подошел к ним и был поражен не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно хороша), сколько необыкновенным сходством ее с графиней. Те же глаза, та же улыбка, только выражение ее было неровное, – то слишком робкое, то слишком дерзкое. Он, Alexandre, очутился подле нее и говорил с ней. Он смутно помнил, в чем состоял его разговор; но помнил, что история дамы камелий проходила со всею своею поэтической прелестью в его раздраженном воображении, он помнил, что Н.Н. называл ее Dame aux Camélias, говорил, что он не видал лучше женщины, ежели бы только не руки, что сама Dame aux Camélias молчала, изредка улыбалась, и улыбалась так, что Alexandr’у досадно было видеть эту улыбку; но винные пары слишком сильно ударили в его молодую, непривычную голову».
Подробности описаны лишь до известного предела. Не принято было в ту пору детализировать события. Впрочем, и так ясно: «Через час у подъезда этого же дома все четыре товарища разъехались. Alexandre, не отвечая на adieu Н.Н., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. Он плакал от стыда и раскаяния. И чему радовался генерал, довозивший домой Н.Н., когда он шутя говорил: “Le jeune a perdu son pucelage” (фр. Мальчуган потерял невинность. – Н.Ш.). – “Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких”».
А вот теперь обратимся к тому, что рассказал Толстой о своем первом опыте близости с женщиной. «Когда братья затащили меня в публичный дом, я и совершил половой акт в первый раз в своей жизни, я сел потом у кровати этой женщины и заплакал…»
И прибавлено: «Кто виноват? Неужели Alexandre, что он поддался влиянию людей, которых он любил, и чувству природы?»
Люди, которых он любил – он, Лев Толстой, – те самые братья, которые «затащили… в публичный дом». Ну а в рассказе он говорит о людях, которых любил герой, хотя и понимал, что «эти люди, назначение которых делать зло, которые полезны, как искусители, придающие больше цены добру».
И как заключение не только рассказа, но и своих размышлений: «А жалко, что такие прекрасные существа, так хорошо рожденные один для другого и понявшие это, погибли ‹для› любви. Они еще увидят другое, может быть, и полюбят; но какая же это будет любовь? Лучше им век раскаиваться, чем заглушить в себе это воспоминание и преступной любовью заменить ту, которую они вкусили хоть на одно мгновение».
В дневниковых записях не раз встречается вот этакое резкое неприятие обладания женщиной ради удовлетворения потребностей, которые сам Толстой именует плотскими. Позднее Толстой писал: «Мужчина может пережить землетрясение, эпидемию, ужасную болезнь, любое проявление душевных мук; самой же страшной трагедией, которая может с ним произойти, остается, и всегда будет оставаться трагедия спальни».
А в уста Сережи Ивина вложил такие размышления: «Скажите вы, люди благоразумные и с характером, которые, раз избрав дорогу в жизни, ни разу не сбивались с нее, не позволяя себе никакого увлечения, скажите, неужели можно строго судить молодого, влюбленного мальчика за то, что он под влиянием любви способен поддаваться обаянию дружбы и тщеславия? Вы, может быть, не поймете меня, когда я скажу, что был влюблен, как только может быть влюблен 18 – тилетний мальчик, и несмотря на это, намек Н.Н., что он не должен слишком выказывать своей любви Графине, а дожидаться того, чтобы вышло наоборот, и несколько слов, обращенные к нему Н.Н., к которому он чувствовал какое-то особенное расположение, в первый раз в единственном числе второго лица, совершенно вскружили ему голову; и он остался ужинать в первой комнате…»
А вот описание состояния влюбленного юноши. Не есть ли это отражение состояния самого автора? «Теперь ему никого не нужно. Ласковая улыбка и взгляд Графини придали ему более сознания своего достоинства, чем Гр(афский) титул, богатство, красота, кандидатство, ум и всегдашняя лесть, и похвалы, в одно мгновение из ребенка сделали мужчину».
Недаром говорят, что, создавая произведение, «скалывай с себя».
Молодой Толстой
Рассказ «Святочная ночь» – это и воспоминания о жизни до службы, и мечты о счастье. Лев Толстой писал его на Кавказе, в свободные от службы минуты, писал, окунаясь в прошлое и размышляя о несбыточном будущем.
Впервые в дневнике он коснулся своей безалаберной, как он называл, жизни в Москве в июне 1850 года… 14 июня он написал: «Последние три года, проведенные мною так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными, поэтическими и частью полезными; постараюсь пооткровеннее и поподробнее вспомнить и написать их. Вот еще третье назначение для дневника».
17 июня он сделал в числе других очередную запись, так и озаглавив ее: «Записки». «Зиму третьего года (то есть позапрошлого, 1848 года. – Н.Ш.) я жил в Москве, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; и жил так не потому, что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто потому, что такого рода жизнь мне нравилась. Частью же располагает к лени и положение молодого человека в московском свете. Я говорю: молодого человека, соединяющего в себе некоторые условия; а именно, образование, хорошее имя и тысяч десять или двадцать доходу. Молодого человека, соединяющего эти условия, жизнь самая приятная и совершенно беспечная, ежели он не служит (то есть серьезно), а просто числится и любит полениться. Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его. Приезжай же тот же барин в Петербург, его будет мучить, отчего С. и Г. Горчаковы были при дворе, а я не был; как бы попасть на вечера к баронессе З., на раут к графине А. и т. д., и не попадет, только ежели может взойти в салоны эти, опираясь на какую-нибудь графиню. И ежели он не вырос там, или ежели не умеет переносить унижения, пользоваться всяким случаем, и проползти хотя с трудом, но без чести».
Пока еще не складывался замысел рассказа, пока еще только делались наброски, которые он называл приятным занятием, добавив, что «по дневнику весьма удобно судить о самом себе».
В числе записей была и «Из правил общих»: «Случается, что вспомнишь что-нибудь неприятное и не обдумаешь хорошенько этого неприятного, надолго испортишь юмор.
Всякую неприятную мысль обсудить: во-первых, не может ли она иметь следствий; ежели может иметь, то как отвратить их. Ежели же нельзя отвратить, и обстоятельство такое уже прошло, то, обдумав хорошенько, стараться забыть или привыкнуть к оному.
Большой переворот сделался во мне в это время; спокойная жизнь в деревне, прежние глупости и необходимость заниматься своими делами принесли свой плод. […]
Много содействовало этой перемене мое самолюбие. Пустившись в жизнь разгульную, я заметил, что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение».
«Заметил в себе я еще важную перемену: я стал более уверен в себе, то есть перестал конфузиться; я полагаю, что это оттого, что имею одну цель в виду (интерес), и, стремясь к ней, я мог себя оценять и приобрел сознание своего достоинства, которое так много облегчает отношения людей. […]
Правила для общества. Избирать положения трудные, стараться владеть всегда разговором, говорить громко, тихо и отчетливо, стараться самому начинать и самому кончать разговор. Искать общества с людьми, стоящими в свете выше, чем сам. С такого рода людьми, прежде чем видишь их, приготовить себя, в каких с ними быть отношениях. Не затрудняться говорить при посторонних. Не менять беспрестанно разговора с французского на русский и с русского на французский. Помнить, что нужно принудить [себя], главное, сначала, когда находишься в обществе, в котором затрудняешься. На бале приглашать танцевать дам самых важных. Ежели сконфузился, то не теряться, а продолжать. Быть сколь можно холоднее и никакого впечатления не выказывать».