енем, полюбим и прославим.
Леонард:
– Ложь, господа. Я только с женщинами… Да вот… Вот она… Вот же, вот… И ещё есть… Только женщины. Заткнитесь!
Зинаида:
– Заткнулась! Леонард ему купил часы в киоске, коробку духов, парфюм. Ладно, говорит тот, ну хоть потом бутылку поставишь? Этот: потом, говорит, я тебя на ужин поведу в Эрмитаж и перстень бриллиантовый. За что, я так и не поняла. Сколько раз им ключ давала. Хоть бы салфетку в номере сдвинули. Хоть бы покрывало откинули. Как они там? Работали. Сценарий создавали. Мы всей командой проверяли. Ниточка как лежала, так и лежит. Пёрышко специально положили. Даже ветром не сдуло. Движения воздуха не было. Не шевелились они там. Ни звука. Ни дуновения. А входили туда на глазах у всех. Вот это чувство. Правда, Леонард? Вот это любовь. Вот это чистота.
– Да не было этого. Я только с бабами. Вот… Вот…
Зинаида:
– Конечно, не было. У меня ни одного доказательства, кроме записей в регистрации. То, что я рассказала, не произошло. И я писать начинаю. Документальный роман. У меня все справки, все метрики. Мне в издательстве обещали 5000 у. е. Они понимают значение этого произведения.
Сергей:
– Так, господа, скидываемся ей на аванс. Тут же, сейчас, откладывать нельзя. Значит, так, Зинаида, составляем контракт. Всё как в издательстве: за ненаписание такой-то от такого-то такого-то документального романа на столько-то листов такая-то получает от таких-то гонорар в шесть тысяч.
Она:
– В семь тысяч.
Он:
– В 6,5 тысячи.
Она:
– В 7,5 тысячи.
Он:
– В семь.
Она:
– В восемь.
Он:
Всё! В восемь тысяч удавленных, то есть условных единиц. В случае нарушения сукой такой-то договора все коробки, асфальты, черепицы, заборы, паркеты – всё, что приобрела на взятках и подарках за сдачу номеров без прописки, сообщая в органы ложь и непрерывно пьянствуя в каптёрке у дежурных.
Она:
– Ребята, я же молчу.
Он:
– И мы молчим. Об этом и контракт.
Я не знаю, кто я
Я и не знаю, честная я или нечестная.
Меня посади квартиры распределять – и проверяй.
А когда мне нечего украсть, может, я и честная.
Я и не знаю, добрая я или недобрая…
Вот будет что дарить – проверю.
Скупая или нескупая, кто его знает, когда денег нет?
Вот дай денег – и проверяй.
Вот, может быть, я модница.
Вот мне сорок лет, а я так и не знаю.
Может, я бриллианты люблю носить, ну, скажем, в ушах.
Может, цепь золотую люблю носить.
Может, я устрицы люблю!
Может, я вообще дизайнер?! И сама могу расставить мягкую мебель и кухонный гарнитур, и бассейн украшу цветами прямо по воде.
Больше того скажу – может, я в Испании люблю отдыхать! На островах.
Представляешь – окажется вдруг.
С ума сойти!
Или забуду про семью, возраст, удачно выйду замуж, и окажется, что я в Израиле.
И окажется, что я очень люблю евреев.
И мне всё равно, кто какой национальности, представляешь? А я вроде интернационалистка.
Может такое быть? Может!
При хорошей жизни может.
Дайте попробовать!
Специальным постановлением правительства.
«Пусть такая-то такая-то себя пробует на разных почвах, пока не расцветёт».
Невозможно в нищете понять: добрый ты или скупой? Или дизайнер, или честный?
К большому сожалению, оно всё проверяется, только когда есть деньги.
Вот беда: ни разу не видела, чтоб возле нищего толпа крутилась.
Он-то, конечно, щедрый, но копейки у него не выпросишь. Все крутятся возле тех, кто что-то имеет.
«Нечестный он, – кричат, – жадный, наше всё украл!» Наверное…
Когда у тебя ни черта нет и не было, не поймёшь, что у тебя украли.
И где оно всё лежало.
И что он у тебя украл, если ты всю жизнь своими глазами видела, что у тебя нечего украсть?
Вот поделиться – он должен, вот тут правильно говорят.
А ворует, рискует и страдает пусть сам один.
Как мы выбираем жену
Всё начинается с того, что неожиданно потянет организм.
И явно в сторону, не в направлении взгляда.
Вы удивлённо оборачиваетесь.
Неприметное существо, веснушчатая мордашка, конопатые ножки, рыжие ручонки, потрескавшийся ротик, белёсые реснички…
Всё это в пыли, в песке…
Пятнадцать раз вы смотрите в направлении взгляда.
Сверяете мысли с рекомендациями.
А организм, как проклятый, с невиданным до сих пор упорством тянет вас к конопатому созданию…
Всё на ней ползёт, сползает, перекручивается, всё изношено, истоптано, обгрызано, в чернилах, или в краске, или в карболке.
А вот от вас идёт на север – чистенькая, ароматная, на ножках, с книжкой, в шляпке и с мобильной связью.
Вы, конечно, трезво понимая, готовы догнать и пошутить.
И как-то так, за книжку, шляпку и мобильный цепляясь и перебирая, дойдёте до лица, до губ, до телефона и до самого свидания.
Но всё это без организма.
Организм ваш там.
Без организма вы никто.
А там ещё огромный стимул – там на вас плюют.
В том конопатом месте.
Там вообще не понимают – чего вам надо?
Вы тут же превращаетесь в осла, жующего весь день неподалёку.
Вы понимаете всей головой, что надо вам туда, к мобильнику.
Но руки стынут, ноги стынут.
Из морды раздаётся одно мычание: «Дай, я помогу. Дай, я покрашу забор вместе с тобой» и… «Как тебя зовут?».
Лишь бы коснуться, лишь бы вдохнуть этот ковыль, эту полынь, этот белёсый жар, и степь, и пыль…
Господи, как отойти? Кто оторвёт?
Вы начинаете пастись неподалёку.
Понуро идёте следом, вас хлещут, гонят, проклинают – уже родители.
Вы им рассказываете о своих перспективах, показываете какие-то бумаги, даёте денег в долг. Всё это не отрывая рук от конопатой стервы.
Дрожа идёте в церковь, в загс, в какой-то частный двор на Молдаванке…
Какой-то брат, какой-то дядя, какой-то пёс…
И дикая кровать с периной под низкий потолок.
И вы, оказывается, не первый!..
Вы – второй!
Хоть вы единственный.
Второй всегда единственный.
А сколько было первых – не узнаешь.
И всё равно она не понимает, и не чувствует, и с любопытством смотрит:
– Так что мне – лечь?
– Да, – задохнулись вы, – ещё бы!
– Но только не дрожите. Вы какой-то дикий.
– Давай на «ты».
– Я не могу, я вас совсем не знаю.
Она права.
Что вы ей для знакомства предложили?
Измучили, измучились, заснули в этой перине, как в печи.
Проснулись, вышли в эти сени – капусту квашеную рукой из бочки.
Облизали пальцы, схватили малосольный огурец.
И стали озираться: куда попали?
Мозги и сердце в панике.
Вы в ужасе.
А организм, как все предатели, сбежал.
А вот и мама с полотенцем и хлеб-солью.
Пёс с рычанием.
Папаша с самогоном и иконой.
Брат с семьёй.
Племянник из ГАИ с гармонью.
Дед с козой.
Теперь это всё ваше.
Поздравляю!
«Каково это – быть женщиной…»
Каково это – быть женщиной и чувствовать себя куском сахара.
Или маслом.
Или ложкой варенья.
Или мухой.
Или, наоборот, липкой бумагой.
Или, наоборот, ядом без этикетки.
Или вином с этикеткой и долгими спорами: вредно или полезно.
Хотя жизнь без этого невозможна.
Но жизнь невозможна без многого.
Можно жить и без жизни.
Вот продолжение жизни без них невозможно.
Назовём всё это прекрасной половиной, на которую мы иногда заходим получить скандал, наслаждение, отдать деньги, передать ключи, привет, пустяк, сказать «люблю», убедиться в своей ненужности и выйти вон к чертям собачьим.
«И вот она пришла к нему…»
И вот она пришла к нему.
Тихая девушка.
Тихая-тихая.
Она в его шумной компании промолчала весь вечер, укрывшись тёплым шарфом.
А он мучился, а он подбегал к ней, а он спрашивал: «Ну почему тебе скучно, ну что мне сделать?»
И ей от этого было ещё хуже.
А с ним наедине она была весёлой, красивой, возбуждённой.
А он обязательно хотел это показать своим друзьям.
Он хотел одобрения.
А все нашли её скучной.
И он пожертвовал ею.
И жалел об этом всю жизнь.
Инночке
Инна Чурикова, Инночка!
Ты прекрасна.
Ты первая.
Коротко о твоей красоте.
Красота спасёт мир. Красота.
Вот она, такая, как твоя, и спасёт.
Несоразмерная.
Не миловидная.
Неослепительная красота, которую любим и которая любит нас.
Красота, вызывающая не восхищение, а любовь. Красота, вызывающая желание – не отойти подальше от греха подальше.
А подойти поближе, к ней поближе.
К этой красоте и молодости.
А если ещё при этом абсолютный талант, временами переходящий в гений.
Который сияет даже в некотором дерьме какого-то фильма.
Ну не обязана женщина предвидеть весьма коллективный результат.
Инна и смешна, и трагична, и умна, и неумна.
И в этом больше, чем во всём остальном.
В этом и то, что исходит от неё самой.
Всё, что светится, скажу красиво, через вуаль авторских слов и через стулья режиссёрских находок.
Она находится одна.
Ей приходится из женщин из всех актрис одной играть и выворачивать душу себе и нам, и не бояться плохо выглядеть, потому что для остальных, с трудом играющих рядом с ней, – это катастрофа.
Чуть хуже выглядеть – это нечем брать. А брать хочется.
А ты берёшь нас сразу и за всё.
И за живое.
И за придуманное.
И как бы актёр ни перевоплощался, мы всегда видим, какой это человек.
Вот видно, кто он.
Куда он помчится после спектакля.
Ну так видно, что хочется дочери запретить и т. д.
И ты видна, Инночка!
И от этого на душе светлее.
Мне много чего дарили, но лучшее – это Инна Чурикова, умеющая слушать.