Тогда одноклассник и сообщает, что Кайрат овдовел, что его жена болела раком, что парень он что надо и зря я убегаю, кәрі сүйегіңді сүйреп[128]. В общем, не писать же ему самой! Проходит еще время, и он вновь пишет мне в ватсапе. И мы начинаем общаться, как подростки. Разговариваем по телефону часами, переписываемся, у каждого событий – на пятьдесят лет рассказа.
А потом внук уехал к отцу в Астану, на каникулы, а я забираю его через месяц. Вот тогда мы с Кайратом и встречаемся впервые спустя два года. Пьем чай в кафе, потом он провожает меня до құдалар[129], где живет внук.
– Құдалар? – удивленно спросила Райхан.
– Я с кұдалар более-менее общаюсь… ради внука, хотя на свекровь дочери обижена. Взяли они ее замуж в восемнадцать, а в девятнадцать выставили за дверь. Как так можно? Ол да біреудің қызы ғой[130]. У құдағи[131] такой характер тяжелый, короче, развела детей, а сейчас жалеет, просит мою дочь обратно. Но Акмуша не собирается возвращаться. Вот и живут оба, не нашли своих половинок, но и не сходятся. Только ребенок между ними… и я. Мечусь туда-сюда, хочу, чтобы внук знал отца, чтобы они общались. Он же часть того рода, не моего, не должен мужчина расти, как говорится, без роду без племени.
– Да, это круто, так благородно, что ли? И что потом? Вы забрали ребенка у құдалар и вернулись в Алмату?
– Нет, они ет асып күтті[132], я переночевала у них, а утром Кайрат пишет, что ждет у подъезда. Ей-богу, как девочка, выбегаю на свидание, прячась от құдалар. Біліп қойса ужас қой![133] Он стоит с бумажными стаканчиками с кофе и смущенно улыбается. Говорит, что сын подсказал такой «завтрак», но ему было бы приятнее попить со мной чай. И вытаскивает из машины термос. Говорит, что заварил облепиховый чай с медом. Мы сели в беседку в соседнем дворе, подальше от құдалар, и в шесть утра пили чай и смеялись, – хихикнула красивая тетя Гульнара.
Райхан уже знала, что перед ней тетя Гульнара. Прекрасная няня Аслана.
– Вы так рассказываете, что захотелось чая. Пойдем на кухню, там расскажете до конца, – предложила с улыбкой молодая женщина.
Райхан поставила чайник, наспех вытащила вазочки с конфетами, вареньем, вращающееся блюдо с орехами и сухофруктами. Тетя Гульнара в это время села рядом со стульчиком для кормления, где устроили Аслана, и из бумажных салфеток делала кораблики.
– Уау! Как вы круто делаете! Внука так развлекали? – спросила Райхан, еще раз удостоверившись, что тетя Гульнара – правильный выбор.
– Сына, – ответила она и вновь замолчала.
Райхан показались не случайными постоянные короткие паузы после упоминания сына.
– А-а-а, – лишь оставалось ей добавить и сесть напротив няни с чайником в руках.
– Мне нужно вам сказать, наверное, – начала та.
– Да?
– Мой сын живет в психоневрологическом интернате.
– Да вы что?! – постаралась голосом не выдать разочарования Райхан, ведь она подозревала, что не может так повезти с няней. «Психами не становятся, а рождаются. Точно, гены», – подумалось ей. Перед ее глазами, откуда ни возьмись, появился смутный образ другой няни, которая шла с отрубленной головой ребенка по станции метро. «Ее же вроде признали шизофреником? И поместили в лечебницу, а мать рыдала в суде, что не знала», – крутилось в голове, пока тетя Гульнара не прервала ее мысли:
– У него отсталость в умственном развитии. Но недавно поставили диагноз «шизофрения», по какому-то их протоколу так нужно, чтобы взять его к себе в интернат.
«Ну-ну! Как там говорят? У матери убийцы короткая память», – отвечала про себя Райхан, хоть внешне у нее на лице не дрогнул ни один мускул, а выражение говорило: «Кто мы такие, чтобы осуждать? Все мы психи, особенно ты, рассчитывающая на работу няни с такими проблемами, особенно я, проявляющая терпимость к таким разговорам».
Да что говорить, Райхан уже и Гульнаре безо всякого протокола и медицинского образования вынесла диагноз «шизофрения».
– Он родился физически здоровым, ни у мужа, ни у меня среди родственников нет психически больных, – продолжала она, словно читая мысли молодой мамы.
«Может, все же дрогнул один мускул?» – размышляла Райхан.
– К трем годам я обратила внимание, что сын молчит. Старшая у меня разговаривала к двум годикам, а ему больше трех – и ни слова. А потом умер муж, какое-то время вообще выпало из моей памяти. И вот уже очевидно: сын отстает в развитии. Он мог делать одно и то же часами, например раскладывать в ряд полотенца кухонные. А бывало, как заведется и давай тараторить что-то непонятное. А потом – просто пропасть. Физически-то он вон, сидит рядом, но совсем не со мной, а где-то та-ам. К каким только врачам и целителям я его ни водила. Каких только денег мне это ни стоило. Однажды из Москвы приехал один еврей, мануальный терапевт, я продала все свое золото и купила курс лечения. Очень он помог. Давид Натанович, слышали о таком? Хотя вы же сами тогда были ребенком. Сколько вам лет?
– Двадцать девять.
– Как и Самату. Моего сына зовут Самат.
– И он с трех лет в интернате? – дрогнул голос у молодой мамы, на секунду представившей, что у нее заберут пухлощекого Аслана по какому-то там протоколу.
– Нет, в интернат я отдала, когда ему уже исполнилось восемнадцать.
– А до этого?
– До этого тоже говорили, чтобы я поместила его в спецучреждение, но как я могла так поступить со своим сыном! Понимаете, он не опасный, безвредный – он просто умственно отсталый. Рассуждает как ребенок, как первоклассник. Хотя здоровый, метр восемьдесят пять ростом.
– А еврей как ему помог?
– Знаете, после курса Самат заговорил… Надо было через полгода новый курс брать, но у меня уже не было денег, – замолчала няня и, смахнув предательскую слезу, продолжила: – Может, сейчас все было бы иначе.
Райхан отхлебнула чай, чтобы заполнить наступившую тишину.
– Я до последнего его не отдавала. Сколько раз сестры и братья говорили: «Гульнара, отдай уже его, живи нормально». Не могла я так. Я устраивалась на работу поближе к дому, а Самат с Алтушей сидели одни. Иногда выходили во двор поиграть, Алтынай всегда с собой его водила, с самого детства о нем заботилась. Сколько раз его били дворовые мальчишки, не зная, что Самат просто не понимает многих вещей, а они принимали это за издевательство. А когда подросли, просекли, что Самат просто другой, не совсем здоровый. Знаете, какими жестокими могут быть детские шутки… Вот и обзывали, дурили сына, который, как счастливый щенок, бегал за ними. Только сестра злилась, зная, в какие игры на самом деле играют ребята. Она, мне не сказав, даже записалась на секцию карате в школе. Это потом выяснилось, что она хотела научиться драться и защищать братишку. Соседи знали, что я работаю в магазине продавщицей, чуть что прибегали ко мне и жаловались на сына, который то кирпич кинет в чужую машину, то другую какую глупость сделает – ребята подговорят. Но однажды прибежали и сказали, что Алтынай залезла на местного задиру и бьет его кулаком по лицу. Когда я прибежала, дочка, вся зареванная, ждала моего наказания, рядом стояли другие дети, родители того задиры, сам задира и Самик. Мы жили в микрорайоне, где в основном были русские. Поэтому я на русском поругала дочь при всех, а на казахском, не меняя выражения лица, сказала: «Қорықпа, сенікі дұрыс, үйде айтып бересің»[134], – рассмеялась женщина.
– Это, наверное, очень тяжело – быть одной с детьми, когда один из них такой, – искренне промолвила Райхан.
– Конечно, я уставала, бывало, ругала их, что вся зарплата уходит на восстановление чужого имущества, бывало, плакала. Но даже мысли не допускала расстаться с ним. Как он, малыш, будет без меня и Алтуши в незнакомом месте?
– А как получилось, что сейчас он в интернате? Его насильно забрали?
– Нет, насильно в такие заведения не помещают. Знаете, какая там очередь? Люди годами ждут направления. А получают место только в одном случае. Догадайтесь сами.
– В случае смерти? – осторожно прошептала Райхан.
– Да, но, как правило, умственно отсталые – физически крепкие люди. Поэтому физическая смерть наступает обычно в старости. А в нашем интернате, единственном на всю область, всего сто девяносто три места. А нуждающихся в специальном уходе гораздо больше.
– Как вы его получили?
– Сравнительно быстро, через знакомых. Когда Самату исполнилось семнадцать, он влюбился. Это была соседская девочка, все детство росли вместе, она работала официанткой в кафе недалеко от нашего дома. Вот мой сын и повадился ходить к ней на работу в конце смены, помогал переворачивать стулья, возвращались они пешком вместе. Помню, было второе января, стояли страшные морозы, а он сказал, что собрался к Аселе. Я запретила: погода жуткая, он до конца смены будет на улице ходить, околеет, внутрь же его не пускали, чтобы не доставлять неудобства посетителям, мало ли что выкинет. Самат ни в какую, начал злиться, кричать, а я дверь закрыла на ключ и ключ положила в карман халата. Тогда он и бросился на меня, как зверь. Я испугалась, побежала к соседям, мужчины силой его удержали, иначе не знаю, что он мог сделать с собой в таком состоянии.
– А вы не боялись, что он мог сделать что-то с вами?
– Нет, не боялась. Я боялась за него. И моих сил на него не хватило бы. Тогда я вызвала скорую, ему вкололи успокоительное. Поругали, что я не даю лекарства, прописанные психиатром. А я не могла их давать. Он сразу становился сонным, вялым, неживым, лежал, не вставая с постели. Мне было больно лишать его привычной жизни. Он же ощущал себя сорванцом-шестилеткой. Пускай так, но зато задорно, с интересом, живо.