«Құлыным, жаным, жүрегім»[135], – говорила красивому короткостриженому парню тетя Гульнара. В ответ звучало что-то непонятное, пока наконец не раздалось отчетливое «мама».
Смутившись, что оказалась свидетелем личного разговора, девушка уже было собиралась выйти из кухни, как няня сказала:
– Балам[136], это тетя Райхан. Помнишь, я говорила, что смотрю за Асланчиком, это его мама, – и повернула камеру.
Райхан стало не по себе: на нее смотрел интересный взрослый мужчина с глубоким выразительным взглядом, очень похожий на свою мать.
– Самик, поздоровайся, тетя Райхан, – повторила Гульнара.
Красивый мужчина, по виду старше Райхан, сказал почти непонятно:
– Здравствуйте, тетя.
– Привет, – ответила она, будто перед ней первоклассник. – Как дела?
Ответ она не разобрала: то ли из-за его проблем с речью, то ли из-за боли в своем сердце. «Какая жестокость – сотворить настолько красивого человека и лишить его шанса на обычную жизнь!» Наверное, из-за этого Райхан обесценила пусть не блестящую, не грандиозную, но все-таки жизнь молодого человека, за которую в своих намазах не переставая благодарила Гульнара. Аллах подарил ей сына, который, даже потерявшись во времени, пространстве и воображаемых им мирах, всегда ждал маму, радовался, когда его навещали сестры Алтуша и Акмуша, хвастался медсестрам, что у него есть невеста Аселя. Он дурачился, подпрыгивал от счастливого нетерпения, когда шел с мамой под руку в кафе, где они ели сочный шашлык, запивая его шипучей колой. Любил новую одежду, которую ему раз в сезон покупала мама, потому что та пахла магазином. Он любил озеро Алаколь, которое охлаждало его ступни и камешками делало массаж, и тогда его мысли останавливали хаотичный пляс и наступала блаженная тишина.
Мать же продолжала вести беседу, понимала ответы сына, что-то говорила, кажется, спрашивала, когда его купали, подстрижены ли ногти, хорошо ли спит. Оба улыбались, а Райхан не могла сдержать слез. Отвернувшись, она начала суетиться на кухне, а когда горький комок едко вцепился в горло, не выходя наружу громкими рыданиями, не растворяясь внутри с желудочными соками, и вовсе ушла в спальню. Чтобы жалостью или всхлипами не оголить чужую боль, она до красноты растерла лицо полотенцем и поспешно вернулась. Мать с сыном прощались. Тетя Гульнара, в отличие от Райхан, выглядела спокойной, улыбалась безмятежно, любила.
А сын…
А сын сказал:
– Пока, мама! Мама… ты красивая, мама.
«Ты тоже, – подумала Райхан, услышав его последние слова, – как много красоты в твоем лице и в твоей нежности к маме. Может, это тоже счастье, когда есть сын, любящий безусловно и так часто зовущий тебя "мамой". Сколько на свете матерей, которым не звонят здоровые сыновья в своем круговороте событий».
– Так мило он сказал, что вы – красивая.
– Да, – улыбнулась няня, – он очень милый мальчик. А почему вы заплакали?
– Да… мне стало обидно, что такой красивый парень… – начала Райхан и осеклась, – ну, что так несправедлив Аллах.
– Не все с этой болезнью живут так долго, поэтому я благодарю Аллаха, что мой сын рядом, – искренне сказала няня, – и в исламе говорится, что такие люди за свои мучения точно попадут в рай.
– Вы сильная женщина с тяжелой долей, – отметила Райхан, – которую Бог за пройденные испытания уже в этой жизни наградил мудрой, светлой любовью.
– Может быть, – пожала плечами тетя Гульнара, улыбнулась отстраненно, машинально погладила телефон и вышла из-за стола.
Экран загорелся – и Райхан увидела заставку: тетя Гульнара в объятиях светлого, смеющегося мужа.
Свекр
Каждое утро мужчина просыпается ни свет ни заря. Полежит секунду-другую и поднимается. Он не вскакивает, не опаздывает, не торопится. В его жизни все размеренно, все с неведомым для чужих глаз смыслом. Потом он умывается, обязательно бреется, хоть уже давно не ходит на службу, выпивает стакан теплой воды и делает зарядку.
Я лишь догадываюсь о таком распорядке. Ведь этот ритуал начала дня происходит, пока все дома спят.
Часам к семи утра я слышу, как на кухне открывается кран, с характерным завыванием включается микроволновая печь и раздаются три-четыре щелчка газовой плиты. Эти звуки для меня как будильник. Я вскакиваю с постели, скидываю растянутую футболку, надеваю скромное удлиненное платье, которое потом весь день будет мне мешать своим широким подолом, собираю на ходу густые, жесткие волосы, которые сгибаются нехотя, как пальцы рук после крепкого сна, и залетаю на кухню с видом, что совсем не спала. Ведь я этому человеку – келін.
Обычай таков, что келін должна лечь спать позже всех, а ранним утром разбудить домашних ароматом свежеиспеченного хлеба. Так вот, у меня с этим не складывается. Нет, я не сплю до обеда, но и подъем в шесть утра не осиливаю.
Потому, услышав звуки ожившей кухни, я залетаю туда с видом, как будто все это время ткала ковер в своей спальне. Свекр делает вид, что так и думал. Смущенно накрываю на стол, на ходу выхватывая у ата[137] приготовленный им скромный завтрак. Обычно это горячая лепешка из тандырной, которую свекр покупает у узбеков, в отличие от меня встающих в шесть утра, варенье из слив и яблок, сваренное и охлажденное накануне золовкой, сливочное масло, сыр, печенье. Я тут же начинаю варить кашу или мешать творог со сметаной, а если на ужин были манты, то жарю их. Да, неправильное питание, но он так любит.
В этой утренней суете у плиты краем глаза замечаю букет цветов. Обязательный букет цветов, собранный свекром в саду. Уважение ли и внимание к женщинам этой кухни или проявление романтической натуры за суровым взглядом – не знаю, могу лишь догадываться.
Наконец, сажусь напротив свекра, наливаю смешанный чай (черный – для цвета, зеленый – для здоровья), а иногда заговорщицки, пока свекровь не видит, – кофе. Кофе с недавних пор ему запретили.
И начинаю рассказывать о проделках его внуков накануне вечером: Алькей разбил одно за другим несколько яиц, Сымбат хотела остаться жить у соседей из-за кошки, которая родила котят. Он мягко улыбается.
Затем спрашивает про молчаливого, как он сам, сына и его службу.
– Все хорошо вроде. Он ждет, когда выйдет приказ на досрочное звание. Ему же обещали. После того как он раскрыл то дело, слышали? Нет? В общем, ему поступило дело на проверку от следователя: мужчину поймали, обнаружили в кармане наркотики. И привлекают за хранение, хотя тот идет в отказную. Максата смутили показания подозреваемого: слишком отчаянно утверждал, что его подставили. Чуйка сработала, видимо. Хотя мужчина уже привлекался то ли за хранение, то ли за сбыт. Отсидел лет семь. И вот сидит перед ним, товарищем называет, дрожит… – доверительно рассказываю. – «Может, ломка, черт его знает», – думал ваш сын, но дослушал. Потом изъял оперативную съемку с места задержания. И знаете что? Не поверите! Максат просматривал раз за разом кадры: как скручивают подозреваемого, валят, поднимают – и хопс! Рука одного из оперов почти на долю секунды у кармана того несчастного! – Уже вскочив из-за стола, в действиях показываю. – И через секунду-другую именно из этого кармана вытаскивают маленький белый сверток с наркотиком! Представляете! Максат потом отправил запись на экспертизу, и действительно! – Делаю круглые глаза. – Оказывается, рецидивиста-наркошу подставили полицейские! Потом все завертелось, завели дело на оперов. Они даже выходили через знакомых на Максата: пытались давить, подкупать, типа «знаешь же, руководство требует раскрываемость, у нас семьи, дети, а тут наркоша, отброс общества».
Свекр мешает ложкой чай, слушает, в какой-то момент улыбается краешком губ, а после цокает языком, покачивая головой.
– Пусть будет осторожен. И честен, – говорит свекр.
– Да вы не переживайте! Он честный, справедливый, все по совести делает. Когда рассказал мне это, конечно, немного жалел тех полицейских. Он же знает, какая это скотская работа. И что руководство толкает порой на разные вещи. У него у самого семья, дети. Жалко, что так получилось. Но он поступил по совести и закону, – заканчиваю я. Хочу еще добавить: «Спасибо, что воспитали сына именно таким» или «Вы можете гордиться сыном», но, кажется, это прозвучит неуместно, как-то панибратски из уст невестки. И лишь добавляю, предчувствуя терзающий свекра вопрос: – Он не берет взятки, честно говорю.
– Деньги – хороший слуга, но плохой хозяин, – говорит он в ответ задумчиво.
Наливаю чай. И размышляю о свекре.
Я приехала в его дом в полночь. По южным традициям девушку должны проводить из отчего дома в дом жениха до наступления нового дня. Я сидела еще в машине, когда в темноте увидела высокого мужчину с чуть опущенными плечами; ноги его облепили маленькие дети. Это был отец моего жениха с внуками.
В следующий раз я его увижу наутро по дороге в ванну. Он скажет куда-то мимо меня, что спать долго не полезно. Я не на шутку испугаюсь замечания свекра и даже не осмелюсь ответить, что легли после всех обычаев пару часов назад. Лишь опущу глаза и побегу на кухню. Так мне привычнее, так я росла в своей семье со строгим, немногословным отцом. На кухне, посреди стола, в вазе впервые увижу букет цветов: без блестящей бумаги и ленточек, не вчерашний – свадебный, не модный, не вылизанный, но совершенный в своей скромности и честной красоте – садовый. «Ого», – подумаю я от неожиданности, улыбнусь теплу в новой семье и пристроюсь в уголке кухни, недалеко от мойки, поскольку мало представляю, куда деть себя в новом доме на следующий день после узату[138]. Первые два дня буду покидать свой почетный пост разве что в туалет. Остальное время стану вжиматься в стену и подслушивать, подсматривать, улыбаться да опускать глаза.
Свекровь окажется женщиной деловой, энергичной. Каждое утро она принимает душ, укладывает короткие волосы, рисует черной подводкой яркие стрелки, натягивает платье-футляр и капроновые колготки даже в пятидесятиградусную жару и, выпив на ходу кофе, убегает на работу. Она важный начальник.