– Как не рожаю? Я перехаживаю! У меня схватки! Я еле стою на ногах! – возмущалась Карлыгаш в приемном покое. – Вызовите заведующую отделением, у меня с ней договоренность.
Заведующая была женщиной строгой и молчаливой. Она зашла в предродовую важно, сдвинув брови, разузнала, в чем скандал, и, едва взглянув на беременную, велела отправить ее в одиночную палату, «раз уж женщина настаивает».
Карлыгаш шла по коридору, словно самый тяжелый бой остался позади, оставалось только родить и начать радоваться материнству. Но схватки в стенах больницы стушевались и пропали, как тараканы на свету, девушка же это поняла, когда от усталости прилегла на казенную кровать и проспала часов пять. Проснулась она от неожиданного визита дежурного врача, который пришел справиться о ее состоянии. Что оставалось ей делать после того, как она штурмом брала приемный покой? Конечно, бить себя в грудь, а для убедительности – и по столу, что вот они, схватки, просто она боевая, терпит.
Когда начали шпарить настоящие схватки, рядом, не считая тяжелого храпа из коридора, никого не оказалось. Еще бы, на дворе ночь с тридцатого на тридцать первое декабря. Карлыгаш ходила по узкой палате взад и вперед, останавливалась, ложилась животом на кровать, поджимая ноги и зажмуриваясь каждые пять минут. Иногда непроизвольно вырывался жалобный вздох, но не такой требовательный, чтобы разбудить спящую в коридоре акушерку. Больно, страшно и безнадежно, и единственное, чего она ждала, было солнце! Да, с рассветом все будет хорошо! «Все проснутся и вспомнят про меня, мама придет, страшно и больно уже не будет, врач с настроением, позавтракав, примет роды…» – думала она, покачиваясь на стуле и глядя в окно.
Но роды случились лишь на закате того солнца. Рядом были все: врачи, и позавтракавшие, и даже пообедавшие, акушерки, ставящие системы с окситоцином. Карлыгаш уже и не двигалась толком: она устала, а на каждой схватке только плакала и шептала молитву, которую даже не знала.
– Долгий безводный период, КТГ плохой, будем оперировать, – издалека донеслось до сознания беременной.
– Нет, вы что… Я же столько мучилась, – еле прошептала Карлыгаш.
– У тебя нет сил рожать, ребенок не может ждать. Задохнется!
– Не-е-ет! – протяжно и глухо зарыдала девушка. – Вы просто хотите домой! Но я же промучилась! Давайте подождем!
– Пишите отказ, – ругалась гинеколог, – и будем ждать сколько угодно и чего угодно! Повезет – хорошего!
– И напишу! – зло и из последних сил закричала девушка.
Едва врач вышел из родзала, хлопнув дверью, как мама, плакавшая все это время в углу, бессильная, чтобы помочь своему ребенку, подбежала к дочери и принялась уговаривать подписать согласие…
– Ну мама! Не предавай меня! Что ты делаешь? Ты должна быть на моей стороне! – обиделась Карлыгаш. – Я все решила! Будь что будет!
– Доча, тут Марат звонит.
– Нет, мам! – разрыдалась в голос девушка. – Я не хочу никого слушать!
– Алло, – прошептал муж.
– Ау?
– Малыш? – непринужденно звучал любимый голос. – Ну, ты как? Чувствую, держишься молодцом? Полроддома разгромила, говорят?
– В процессе, – мрачно пошутила девушка.
– Давай уже дочку вытащим, да? Кончай прогревать аудиторию, – как-то смешно и по-родному сказал муж.
– Давай, – улыбнулась вдруг Карлыгаш.
– Люблю тебя и бунтарку внутри тебя.
– Я никогда не похудею теперь, – снова разрыдалась она. – У тети Марал валик от кесарева на животе так и остался. «И не уходит, как бы ты ни худела», – говорит!
– Ты все равно будешь самой красивой на выписке, у тебя же эта крутилка с собой.
– Плойка! Крутилка называется плойкой, сто раз говорила, – пробурчала напоследок женщина.
– Видишь, у нас вырисовывается неплохой план, – чувствовалось, что по ту сторону трубки на лице у мужа расплывается добрая, мягкая улыбка.
Карлыгаш как можно злее и размашистее написала, что согласна на операцию. Ей сделали спинномозговую анестезию, положили на каталку и обнаженную повезли под простыней в операционную. Девушка лежала на столе, вокруг собирались врачи, ставили музыку, переговаривались, а у будущей матери текли слезы. «Я же старалась, – говорила она Богу. – Почему так?» Ее не усыпили, а лишь обезболили, поэтому она слышала все разговоры в операционной на отвлеченные темы, ощущала давление, расшатывание из стороны в сторону – и вот, наконец, услышала крик дочери. Карлыгаш молчала, а когда ей принесли теплого, липкого ребенка, отвернула голову. И маленький комочек оказался в большом мире… без гарантированного для всех младенцев маминого тепла. Просто комочку было невдомек, что мама в этом большом мире тоже еще оставалась крохой.
Карлыгаш чувствовала себя побежденной, лишенной кульминации, недомамой и недоженщиной и обвиняла в проигрыше чересчур жестокого Бога, спешащих домой врачей, свое подлое тело, которое не справилось с природной задачей, мужа, который был в командировке и не проживал с ней все сорок два часа схваток, а ждал готовый сверток с розовым бантом, маму, которая плакала в углу, вместо того чтобы бороться за интересы дочери, и даже младенца… за то, что не помог.
Жадно упиваясь обидой еще несколько дней, она не издала ни единого звука, когда акушерки неистово давили на грудь, чтобы пошло молоко, хотя было больно. Но Карлыгаш, наказывая себя за слабость в родах, не допускала слабины после. Она ходила, несмотря на боль в животе, она не просила помощи по уходу за дочкой, сама подмывала, сама переодевала и… не смотрела на нее. А в свободное время сидела в интернете, выискивая похожие истории, перепроверяя все диагнозы, которые привели к экстренному кесареву, и засыпала за полночь, наревевшись от обиды в подушку, пока однажды ночью не прочла короткое чужое сообщение на каком-то форуме: «Я же так старалась. Почему Бог забрал его у меня? Я даже не вдохнула запах своего сына».
Карлыгаш замерла, а потом, испугавшись настоящей жестокости Бога, побежала к прозрачной коробке, которую откатила в другой угол палаты, вытащила оттуда спящую дочку и, впервые прижав ее к груди, уткнулась в сладко пахнущую макушку.
«Прости! Прости, доча! Прости меня, дуру! Как я могла отвернуться от тебя, когда ты нуждалась во мне, когда тебе было в тысячу раз сложнее, когда ты задыхалась, но ждала! Прости, родная! Люблю тебя! Ты знай! Я всегда тебя люблю! Я возмещу эти дни лучшим материнством! Я буду лучшей мамой! Ты забудешь, что пришла в мир, где я отвернулась, как дура! Отвернулась от маленького существа, для которого весь мир – это я», – шептала и плакала без остановки Карлыгаш, неуклюже покачиваясь из стороны в сторону, пока от усталости не легла, свернувшись вокруг ребенка.
В ту ночь родилась мать.
Сейчас уже в другом роддоме первое, что увидела Карлыгаш, открыв глаза после долгожданных естественных родов, была ходившая из угла в угол небольшого родильного зала Зайтуна Гадиловна. Переводила дыхание. Ведь минутой ранее она приняла роды у женщины, отчаянно желавшей самой родить пятикилограммового ребенка.
Зайтуна Гадиловна была акушером-гинекологом с сорокалетним опытом, по совместительству и главврачом роддома номер три. В интернете писали, что она помогала женщинам в самых сложных случаях, к тому же за время ее руководства в больнице не было ни одной материнской и младенческой смерти. Карлыгаш воодушевилась, но не знала, как уговорить врача взять ее на роды. В глазах общества естественные роды после кесарева – показание к новой операции. Придумали еще – постродовая травма!
Несколько месяцев назад, не найдя общих знакомых, женщина решила просто дождаться приемных часов.
Когда Карлыгаш зашла в кабинет, Зайтуна Гадиловна, красивая, статная женщина шестидесяти лет, сидела за большим столом перед монитором компьютера.
– Слушаю, – сказала она, едва взглянув на девушку.
Карлыгаш, до последнего придумывавшая основания, которые не дадут врачу отказать, забыла все и выпалила как на духу:
– Хочу! Хочу стать мамой, как заложено природой! Я чувствую, я знаю, я смогу! Мне надо! Я готова! Я выстою! Помогите мне, будьте просто рядом на всякий… – сглотнув страх, тихо договорила она, – вдруг шов от прошлого кесарева разойдется.
Зайтуна Гадиловна посмотрела на Карлыгаш пронзительным взглядом, попросила обменную карту, долго всматривалась в анализы, записи, снимки УЗИ, затем – в календарь и сказала спокойно:
– Мы не волшебники, ничего не обещаем, но постараемся.
Карлыгаш вылетела из кабинета, не чувствуя ста своих килограммов и симфизита, что не давали ей последние месяцы ходить, лежать, переворачиваться… Но в тот момент она ничего не чувствовала, кроме окрыляющей надежды и безопасности!
Эти чувства поймут лишь те, кто перенес экстренное кесарево сечение после затяжных и безрезультатных схваток. Те, кто однажды утратил доверие к собственному телу. Те, кто разуверился в своей женской силе и природе. Те, кто хотел наконец освободиться от разрушающих мыслей и поисков виновного. Те, кто желал испытать радость облегчения после мучительных потуг. Те, кто был лишен кульминации после сорокачасовых схваток.
Но судьба, Всевышний, Вселенная будто решили проверить женщину на преданность идее. Вновь шла сорок первая неделя, и консилиум врачей решил, что дальнейшее ожидание может иметь плохие последствия. К тому же дело осложнялось: ребенок принял неоптимальное положение, вырос, обмотался пуповиной, судя по УЗИ, к тому же у роженицы просматривался клинически узкий таз.
Все изменилось в ночь со среды на четверг, когда Карлыгаш почувствовала схватки. Выпив чаю в предрассветной тишине, она включила сериал и села рубить тазик оливье. «Еще успеется в роддом! Нужно ехать с хорошим раскрытием, а то счет на минуты пойдет, едва переступлю порог приемного покоя, не дождутся и порежут», – убеждала она себя, несмотря на усиливавшуюся боль внизу живота.
Проснувшаяся семья застала беременную в хорошем настроении. Карлыгаш крутилась на кухне, периодически зажмуриваясь и прислоняясь к стене или опираясь на стул. К полудню она залезла на фитбол и, прыгая на нем, взбивала венчиком яичные белки до пиков.