Халиду, – ответила та.
Едва имя было произнесено, как взор женщины одновременно и вспыхнул, и подернулся грустью. В ее глазах было столько любви, столько тоски, ей так его не хватало! В них было столько всего: вынужденный отъезд, долгое путешествие, чтобы сюда добраться, все те, кого ей пришлось оставить там, в деревне. Но главным, конечно, был Халиду, ее ребенок, ее возлюбленный сынок. Тот, кого она не смогла взять с собой. Тот, кого она мысленно сжимала в объятиях бессонными ночами. Простит ли он ее когда-нибудь? Ах, как бы ей хотелось ему объяснить, почему она уехала. Почему взяла Сумейю, младшую сестренку, а не его. Ей хотелось объяснить, что делают с маленькими девочками у них, в Гвинее. Она отлично помнит день своего четырехлетия, когда ее отвели в отдельную хижину и женщины держали ее за ноги. Ей не забыть той пронзительной боли, разодравшей ее надвое, от которой она потеряла сознание, боли, возобновившейся потом в день свадьбы, повторявшейся при каждых родах, словно непрекращающееся наказание за что-то. Мерзостная традиция, передававшаяся из поколения в поколение. Настоящее преступление против женственности.
Она не хотела подобного для Сумейи.
Нет, только не это. Только не для Сумейи.
Но она знала, что это неизбежно. В Гвинее почти все женщины изуродованы таким образом. Однажды она слышала цифру по радио: девяносто шесть процентов женского населения. В школу она не ходила, но поняла, что означает эта цифра. Она означала, что через это прошли ее мать, сестры, соседки, кузины, подруги. Иными словами, все женщины ее квартала, все, кого она знала.
А значит, и Сумейе тоже придется.
Напрасно она умоляла мужа. Она знала, что решает не он, а его семья. Увы, слишком поздно, сказал он ей, день церемонии уже назначен. По традиции, это будет возложено на бабушку с отцовской стороны.
И тогда, чтобы спасти Сумейю, женщина решила бежать. Одна подруга рассказала ей, как нужно действовать. «Ты можешь взять только одного ребенка, – сказала она. – С двумя не получится». Тогда она выбрала. Это был самый страшный, самый душераздирающий выбор в ее жизни. Необходимый, неизбежный и жестокий. Выбор, который станет ее тайным укором до конца дней.
Во Дворец она прибыла год назад после нескольких месяцев мучительного путешествия. Сумейя была спасена.
Для нее, напротив, жизнь остановилась. От того, что ей довелось пережить, оправиться невозможно. Она отсекла один из своих членов, как в прямом, так и в переносном смысле. Сердце ее оказалось разрезанным надвое – одна часть осталась в Африке, другая – поселилась во Дворце.
Солен слушала ее не прерывая, потрясенная. Да и что можно было сказать после такого? Теперь она понимала, откуда в ее глазах эта неизбывная тоска, которую она несет в себе, как крест на Голгофу. Крест миллионов изуродованных женщин, которых калечили на протяжении веков согласно изуверской традиции предков, сохранившейся и в современном мире.
Многие из них теперь во Дворце, сумевшие спасти своих дочерей от этой участи. Они бежали сюда из Египта, Судана, Нигерии, Мали, Сомали, Эфиопии, где эта практика по-прежнему распространена. Солен подумала о девочке, пересекавшей фойе с конфетами, которая и не подозревала, от чего спасла ее мать. Мать разорвала этот адский круг, разбила одно из звеньев зловещей цепи. Она освободила не только Сумейю, но и всех будущих женщин ее рода. Последующие поколения никогда этого не испытают. На самом деле имя женщины было Бинта, но все звали ее Тата[20]. Этим именем здесь называли всех африканок, и, помимо прочего, было в нем что-то обнадеживающее, защищающее, материнское.
Тата подняла глаза на Солен. Она ждала. Несколько мгновений назад они еще не знали друг друга. Теперь же Солен обрела статус хранительницы ее прошлого. И она не знала, что ей делать с прошлым Бинты. Какие слова найти для Халиду? Какими словами можно это выразить? Как беспомощны и жалки все на свете слова перед лицом такого страдания. Эта женщина только что раскрыла перед ней свою жизнь, как раскрывают страшную тайну, тяжкий груз, кошмар. И теперь она с надеждой в глазах ждала слов, в которые Солен облечет ее историю.
Напишите, пожалуйста. Скажите сыну, что мне так жаль…
И в этот момент, точно в этот момент, Солен почувствовала: стена между ними внезапно обрушилась. Бурные эмоции завладели ей. Прямо напротив Бинты она разразилась рыданиями, вернее, даже захлебнулась в переполнявших ее рыданиях. Это были не просто потоки слез, а что-то несравненно большее. В этих слезах было все: Джереми, ребенок, которого у них с ним никогда не будет, пинетки, которые она неизвестно почему купила. В них были страдания Таты, оскверненной в четыре года, была маленькая девочка с конфетами, был Халиду, оставшийся в Гвинее. И не только это, но еще и горе, которое переполняло ее, которое она больше не могла нести в себе, не могла больше прятать от посторонних глаз. И пришел час излить его на мир, выплеснуть все без остатка, извергнуть из головы, из своего тела целиком.
Ох, как же ей стало стыдно, стыдно рыдать перед этой женщиной, пережившей настоящий ад. Перед женщиной, которая вдруг обняла ее и стала утешать, как это могла делать только мать. Поплачь, сказала ей Тата, ну давай, поплачь. Тебе полегчает. Тогда Солен окончательно перестала сдерживаться, отпустив на свободу всю свою тяжесть, душевную и сердечную. Она словно стала кем-то иным – сплошным потоком горя, излившимся на плечо Таты, стала маленькой девочкой в ее взрослых материнских объятиях, она стала Халиду, Сумейей, стала всеми несчастными детьми в одном лице.
Такое с ней случилось впервые. Никогда и не перед кем она не показывала истинных чувств. Когда ее бросил Джереми, она ни словечка не сказала. Лишь сделала недоверчивое лицо, зато потом тайно плакала долгими бессонными ночами.
Но не здесь. Не сегодня. В объятиях этой женщины Солен утратила всякую сдержанность. Словно каким-то образом ощутила, что именно Бинта могла ее поддержать, понять лучше, чем кто-либо другой. Они почти не были знакомы, но стали вдруг очень близки, близки в этот самый момент. Словно сестры, которым нет нужды в словах. Никаких слов, только объятия и разделенный миг выплеска чувств.
Тут подошли «чаевницы». Удивленные, они не сводили глаз с Солен. Что могло тут произойти? Жестом Бинта сделала им знак отойти, как волчица, оберегающая детеныша. Дайте ей прийти в себя.
Одна из них – женщина, которой возместили два евро, – сходила за чашкой чая, вторая принесла бумажные платочки. Постепенно Солен начала успокаиваться. Глаза у нее были красные, распухшие. Какова ирония, подумала она, адвокатша в слезах посреди приюта для женщин в трудной ситуации. А ведь это она должна оказывать им помощь…
Плевать на правила, плевать на то, как нелепо это выглядит. У Солен возникло ощущение, что она освободилась от неподъемного груза, который несла уже много лет, слишком тяжелой брони, которую наконец-то сбросила здесь, у ног Бинты, в этом большом фойе. Она сразу почувствовала себя легкой, как физически, так и морально.
Благодаря выпитому чаю и бумажным платкам она скоро пришла в себя. Все это время Бинта о чем-то советовалась с африканками, обступившими ее тесным кружком. Нельзя оставлять ее одну, сказала Бинта остальным. Какое-то время они еще совещались, а потом Бинта подошла к Солен и произнесла решительным тоном:
Пойдешь вместе с нами на зумбу.
Глава 11
Бланш вздрогнула под вязаной жакеткой. Альбен прав: ноябрьская ночь пробирала до костей. Холод проникал через кожу сапожек и подлезал под шерстяное пальто. Пронзал все тело, как лезвие ножа. Она больше не чувствовала ни ног, ни отяжелевших, промерзших рук. Пальцы шевелились с трудом. Но шевелить ими было необходимо. Сегодня она принимает участие в шествии команды «Полуночного супа» – новой атаки на голод и холод, которую они с Альбеном недавно придумали. Бланш решила сама проследить, как будут распределяться первые порции супа.
«Добрый вечер, госпожа генерал», – поприветствовала ее женщина-офицер.
Генерал. Бланш никак не могла привыкнуть, что к ней так обращаются. Нет, толики тщеславия она не была лишена, но сам титул вызывал у нее чувство особой гордости, в этом она могла бы признаться. Это было самое высокое офицерское звание в Армии спасения на национальном уровне. И титул, и ответственность они разделяли вместе с Альбеном, впрочем, как и все остальное. В общем, те, кого прежде именовали неопределенным собирательным «Пейроны», точно они составляли некое единство, оказались на вершине офицерской иерархии, став во главе национальной Армии спасения.
Путь их был долог и отнюдь не усеян розами. В годы, последовавшие за их свадьбой, Армия салютистов знавала далеко не лучшие дни. Из-за нехватки средств она едва не распалась. Почти везде один за другим закрывались опорные пункты. Города Франции, а особенно деревни, всячески сопротивлялись движению, возглавляемому английским пастором. И в особенности Париж. Париж, который Бланш любила как никакой другой город. Париж, которого она почти не знала, но где каждый камень мостовой казался ей до боли родным. Из всех битв, которые ей пришлось выдержать на своем пути, битва за Париж была для нее самой выстраданной. Париж, в котором социальное неравенство цвело пышным цветом, где жизнь обездоленных отличалась особой жестокостью и несправедливостью. Битва за Париж станет главной целью ее жизни.
За это время Бланш родила шестерых детей. Верная своим принципам, она не прерывала работы в Армии спасения, продолжая делать сборы в провинциях, за рубежом, не считаясь ни с постоянным недосыпанием, ни со все ухудшавшимся здоровьем. Почти постоянно беременная, она нередко отлучалась с очередной конференции, чтобы родить, а потом, едва оправившись, тут же отправлялась на новую битву.