Сейчас…
Нет.
— Давай вставать, Лив, — ровно говорит он. — Позавтракаем и поедем.
Это задевает и его тоже.
Не выходит… Утреннее тепло в его глазах сменяет привычный вежливый блеск. Вдруг становится жаль…
Они собираются… завтракают, почти в тишине.
Вот только, когда он помогает ей запрыгнуть на лошадь, она даже не думает шарахаться. И он не спешит убирать руки… чуть дольше, чем это необходимо. И когда его рука, скользнув, ложится на ее запястье — в груди что-то тихо вспыхивает… искорка. Смущение.
Он отпускает. Отходит. Вскакивает на свою лошадь.
Потом едут по землям Остайна. Молча.
Выжженные поля. Это не сразу бросается в глаза, но заметив раз — не видеть уже невозможно. За лето трава поднялась, кое-где даже успели засеять по второму разу. Но видно все равно. И черные, покосившиеся стволы деревьев, без ветвей, словно столбы…
— Здесь были пожары? — осторожно спрашивает Оливия.
Сигваль бросает на нее взгляд, скрипит зубами.
— Вроде того, — говорит он. — Это ваши. Жгли, когда отступали.
Черная земля.
Почерневшие остовы домов, с провалами окон, с обвалившимися крышами. Оливия видит сначала вдалеке. Потом еще раз — вдоль дороги. Опустевшие, сгоревшие деревни.
Это страшно. А люди? Что стало с людьми, жившими здесь?
Хочется задать вопрос, но ответа она боится.
— А люди? — все же спрашивает она.
Сигваль молча стискивает крепче зубы, на скулах дергаются желваки. Ему не хочется говорить об этом.
— Что стало с людьми? — ей нужно знать.
— И людей тоже, — хмуро говорит Сигваль. — Не везде. Где успели.
Он отворачивается. Даже отъезжает чуть в сторону.
— Они собирали людей в домах, и поджигали, — вместо него говорит Юн, со злостью. — Всех. И мужчин, и женщин, и детей. Всех разом. Не щадя. Уверяли потом, что это лишь справедливость, что это были бейонские земли испокон веков. И это дед Сигваля отвоевал. А люди живущие здесь сейчас — пришлые из Остайна. И надо вернуть, очистить землю для своих. И чистили. Где успели — мы смогли отбить. Но не везде.
Оливии кажется, что темнеет в глазах.
Вот здесь, совсем недавно, творилось такое.
Но на их земле, где прошлись войска Сигваля, не тронули даже поля. Так, прибрали слегка для личных нужд и обеда. Но не мстили в ответ.
Отец долго отказывался верить в серьезность намерений Сигваля. Помнится, даже пытался уверять, что сжечь Лурж, как грозится, Сигваль не посмеет. Кишка тонка. Он же не делал этого раньше, и не сделает сейчас… Он пожалеет людей, мальчишка и слюнтяй, он не сможет. Но когда к стенам подвезли катапульты, снаряды, обмазанные смолой, когда в округе вырубили лес на дрова — отец испугался. И предпочел скорее сдаться, чем сгореть.
Но, что бы отец ни говорил, он боится Сигваля. И все видят, насколько сильно он боится.
Говорят, даже обмочил штаны после личных переговоров за закрытыми дверями. Это все…
Когда войска подошли близко, Оливию с сестрами отослали подальше, в безопасное место, она не застала. Говорят, что отец тоже хотел сбежать, но не успел. Его не пустили.
Но позже, он пытался уверять, что свои угрозы Сигваль не выполнит. Что можно наплести ему, наобещать, подписать все бумаги… и не сделать ничего. Потому, что он не посмеет. Потому, что у отца свои люди при Остайнском дворе. Сигвалю не дадут. Он даже не король! Он ничего не решает!
Вот значит… они жгли его деревни, а он не стал делать того же в ответ.
И, после этого, всего лишь трахнуть принцессу на глазах у всех… От него ждали куда большего.
Но его боятся все равно.
Ему выплатили золотом и зерном, в полном объеме, как он требовал. И Керольские земли он заберет, можно не сомневаться. Для того и оставил войска. Он получит все. И торговые уступки тоже. Отец выполнит, что бы там ни говорил.
Вот только она — заложница этих слов.
«Он не посмеет тронуть тебя! Не посмеет, поняла! Он мальчишка! Трус!» Зато отец посмеет нарушить договор и наплевать на нее. Когда войска ушли и никто не держит тебя за яйца — уже не так страшно.
И Сигвалю придется решать.
«Я не король, Оливия. И пока не все решения принимаю я. Могу сказать только, что не позволю забрать у меня жену…»
Становится страшно. И за себя, и, вдруг, за него тоже.
Вон он, едет чуть впереди, отстраненно и хмуро. Ему тяжело. Он устал. Он почти не спал сегодня ночью, да и без того…
— Сигваль… — она подъезжает чуть ближе, толком не зная, с чего начать. Но так хочется… поддержать его, наверно.
Он оборачивается, смотрит на нее.
Она кусает губы. Поддержать… сказать что-то хорошее? Даже обнять. Она почти уже тянет руку, чтобы дотронуться до его руки.
И тут что-то дергается в его лице. Он вздрагивает, словно от пощечины. Крылья носа раздуваются.
— Не лезь, — тихо и страшно говорит он. Так страшно, что сжимается сердце. Резко, зло.
Кажется, еще немного, еще одно слово, и он обматерит ее, и хорошо, если не ударит.
Что она сделала? Что произошло?
Оливия пытается понять.
Что?
Жалость. Он испугался жалости, мелькнувшей в ее глазах.
20. Оливия, фальшь
— Оливия… — Юн уводит ее в сторону. — Не трогайте его, он сейчас отойдет. А если не отойдет, то мы его вечером напоим в трактире. Ничего. И не обижайтесь, он не со зла.
Она не обижается, просто не может понять.
— Мне не стоило…
Сделала что-то не так?
— Даже не думайте, вы ничего не сделали и ничего не сказали такого, — говорит Юн. — Все хорошо. Дело в нем самом, это больная тема.
Оливия кивает.
Дело в нем.
Сигваль едет впереди, чуть ссутулившись, весь в своих мыслях.
А ведь сегодня утром она точно так же сама оттолкнула его. Не так резко, но так же испугалась его нежности. Испугалась, когда он взял ее за руку. Не знала, как быть, не смогла принять. И сейчас — он. Нет, он не специально, конечно, не из мести. Но… Точно так же.
Если бы тогда она бы обняла его в ответ, он бы не шарахался. Или нет?
Обняла бы, да. Он почти ее муж. Они спали в одной постели, она во сне прижималась к его плечу, у нее даже след от его рубашки на щеке остался.
Он далеко не ангел, не праведник, совсем не хороший мальчик, но больше у нее нет никого.
— Я не понимаю, как мне быть, — говорит Оливия, даже не Юну, а, скорее, сама себе. — Не понимаю, как вести себя.
Юн пожимает плечами, ухмыляется
— Да кто же знает, как правильно? — говорит он. — Просто будьте честной, ваше высочество. С ним и, в первую очередь, самими с собой. Не бойтесь его, не бойтесь говорить то, что думаете. Сиг всегда это ценит. И если захотите обнять его — тоже не бойтесь.
— Я… я не…
Она краснеет.
— Да ладно, — Юн ухмыляется шире. — Я вижу, как вы на него смотрите. Что в этом такого? И я вижу, как он смотрит на вас. Поверьте мне, я знаю Сигваля много лет, и вы чем-то крепко зацепила его, это не игра.
Краснеет… все это как-то не так.
Если уж быть честной…
— Я попыталась… не обнять, но… — Оливия кусает губы, это все сложно.
— Вы просто забыли сказать ему, что он ведет себя, как упрямый баран, — Юн смеется… но потом вздыхает. — Не переживайте, все наладится.
Говорить прямо — не просто.
— А как давно вы его знаете?
— О-оо, — говорит Юн. — Мне было восемь, когда отец привез меня в Таллев. Сигу шесть. Он был чем-то похож на Бранда, своего брата, вы увидите, такой же балбес с шилом в заднице. Только Сиг, конечно, всегда был покрепче, да… И всегда делал вид, что ничего не боится.
— Только делал вид?
— Да, мастерски делал вид. Первое время, я все пытался взять его на слабо, надеялся, что он испугается и сдастся. Он ведь младше, но уделывал меня в любой драке. Как-то раз… Я знал, что он не умеет плавать и, к тому же, боится высоты. Но потащил к речке, у нас там недалеко хороший обрыв, очень высоко. Исключительно по дури. И прямо по дороге принимаюсь снимать ботинки. И говорю ему: «давай, кто первый в воду?!». Он соглашается и тоже начинает разуваться. Я не поверил тогда. «Бежим!». Не думал, что он сможет. Но он обогнал меня и прыгнул первым. Я потом за шкирку вытаскивал его из воды, ему было семь лет и плавать он не умел, упал, и ко дну. Потом его даже рвало в кустах, от пережитых чувств. Я ему: «а пошли прыгать снова!» А он такой утирает рот, шмыгает носом, и говорит: «пошли». Зеленый, на трясущихся ногах, слезы в глазах. Меня тогда проняло… Чуть было сам не сбежал. А он ничего, где-то на третий раз, даже сам плавать начал, вынырнул и поплыл к берегу. Сейчас, кстати, вообще плавает, как рыба, мне не угнаться. Его Эйдис учила.
— Эйдис… — Оливия невольно улыбается.
— Вам уже разболтали эту историю? — оценив, хмыкает Юн. — Эйдис невероятна. Моя первая и самая безумная любовь!
Сигваль сам подходит и садиться рядом. Днем, на привале.
— Лив… прости меня.
И что-то вдруг колет в сердце. Она даже не сразу решается посмотреть на него, ему в глаза. А когда решается — щеки заливает краской.
Раскаянья в его глазах нет. Но есть что-то другое, от чего сердце бешено колотится.
— Я не… я…
Хочется сказать, что ничего страшного. Но не выходит.
Он осторожно берет ее руку, тихонько гладит пальцами.
— У меня тоже иногда сдают нервы, — говорит он. И легкая, едва уловимая фальшь в его голосе. Что не так?
Фальшь. Что-то важное ломается, идет трещинами.
Оливия поворачивается к нему. Хмурится даже.
— Я понимаю, — говорит она. — Ничего страшного.
Ее пальцы в его ладонях. Он подносит к губам… Не целует, но просто держит совсем рядом, она чувствует его дыхание. Это безумно волнующе и нежно, он так смотрит на нее…
Совсем не так, как утром.
— Ты очень дорога мне, Лив.
Но она, вдруг, не верит. Утром верила в искренность, сейчас — нет.
Не понимает… как это объяснить?
Пытается вытянуть ладонь из его рук. Смущение тут не при чем. Это какая-то игра, а ей не нравятся игры.