— Не забывайте меня, дети! — сказала я.
Они покрестились на угол, пожелали мне счастливого Нового года и спокойно пошли домой. Я поспешно оделась, взяла свою ручную сумочку и вышла на улицу.
День был ясный и холодный, на небе ни облачка. Улица была почти пуста, только изредка появлялись прохожие, направлявшиеся в церковь, недалеко от моего дома был мост, на котором стоял городовой. Держа в руке мою сумочку, я прошла мимо него. Скоро, однако, я вернулась назад и начала ходить взад и вперед недалеко от моего дома, несколько минут спустя я увидела издали товарища Шпайзмана, идущего медленными, размеренными шагами ко мне. В руке он держал ящик, перевязанный красной лентой: это была бомба. Он прошел по мосту и остановился в 70 или 80 шагах от меня. Я поняла, что он хочет бросить бомбу с того места, где он остановился. Я продолжала ходить взад и вперед недалеко от дома губернатора. Товарищ Шпайзман нагнал меня и прошептал, проходя мимо:
— Я вижу его. Помни, держись подальше от меня, чтобы случайно не разорвалась твоя бомба, когда разорвется моя.
— Хорошо, — прошептала я в ответ.
— Прощай, — сказал он и быстро пошел на свое прежнее место.
Я проводила его глазами, слегка обернувшись. Улица по-прежнему была пуста. Вдруг показались казаки верхом на лошадях и между ними карета. Товарищ Шпайзман немедленно сошел с тротуара. В этот момент карета поравнялась с ним. Он поднял руку и бросил бомбу к карете. Бомба упала на снег и не разорвалась. Полицейский чиновник, который ехал впереди губернатора, прыгнул к товарищу Шпайзману, и я услышала револьверный выстрел. Карета остановилась на момент; но, очевидно, поняв положение, кучер начал стегать лошадей и пустил их галопом ко мне навстречу. Я сошла на середину мостовой и бросила бомбу в окно кареты. Страшный удар оглушил меня. Я почувствовала, что поднимаюсь на воздух.
Когда я пришла в сознание и открыла глаза, я стояла возле извозчика, и меня поддерживала какая-то женщина. Она говорила что-то извозчику, но я ничего не могла расслышать. Она посадила меня в сани, и извозчик поехал. Он проехал мимо моего дома, переехал через мост, где всегда стоял городовой, но в этот момент его там не было. Мы проехали вдоль всей улицы и не встретили ни одного живого существа.
«Что это значит? Где же все люди?» — подумала я.
Извозчик повернул в какую-то улицу и остановился перед домом. Вывеска больницы моментально привела меня в полное сознание. Я поняла, что каким-то чудом уцелела при взрыве и что меня везли не в тюрьму, а в больницу. Я заплатила извозчику, подождала, пока он скрылся за углом, и пошла дальше. Я шла долго, совершенно не зная, ни где я нахожусь, ни куда я иду. Я чувствовала, что силы оставляют меня и что скоро я упаду среди улицы. Случайно я увидела открытые ворота. Я вошла во двор и села на снег. Мысль о том, что я спаслась, не утешала меня. Я знала, что всякий, кто захотел бы скрыть меня, погибнет вместе со мной.
Чтобы остановить кровь, струившуюся из раны на голове, я положила снегу в носовой платок и приложила его к голове. Это немного освежило меня. Тогда я сняла с себя меховое пальто и легла на него. Я почувствовала страшную слабость во всем теле, и тяжелое оцепенение охватило члены. Я не знаю, долго ли я лежала там, как вдруг я почувствовала, что кто-то меня дергает за рукав. С трудом я открыла глаза. Возле меня стоял юноша. Он наклонился близко к моему уху, и я ясно расслышала:
— Это вы убили губернатора? Вы?[155]
Юноша поднялся, взглянул еще раз на меня и ушел, не сказав ни слова. Не прошло и пяти минут, как он вернулся назад вместе с согбенным стариком. Они подняли меня и внесли в дом. Теплый воздух и холодная вода, которой они смочили мне голову, совсем привели меня в сознание. Я сообразила, что эти бедные евреи подвергают себя опасности.
— Я должна уйти отсюда, — сказала я старухе-хозяйке, которая уговаривала меня лечь на их единственную кровать.
— Но мой сын просил, чтобы мы позаботились о вас, — отвечала она.
Юноша — это был Яша Лейкин, а старики — его родители — вернулся откуда-то сильно взволнованный и сказал, что полиция проследила меня по кровавым следам и скоро, вероятно, будет здесь.
— Ох! ох! — застонала старуха и в ужасе стала бегать по комнате. Я подошла к двери с намерением уйти, но старуха закричала:
— Что вы делаете? полиция увидит вас, и мы все погибнем.
Вдруг она открыла потайной шкаф, толкнула меня в него и заперла дверцу. Подавленная и обессиленная, я прислонилась к дверце шкафа, не смея дышать. Отдаленный шум достиг до меня. Он становился все ближе и ближе. Я слышала топот многих ног недалеко от того места, где меня спрятали. Мои колена согнулись, и я потеряла сознание.
Поздно ночью я нашла себя сидящей за столом. Комнату освещала одна свеча. Старуха шептала мне на ухо:
— Благодаря бога, мне удалось спровадить их.
Я не могла понять, о чем она говорит. Я чувствовала острую боль в голове; все тело мое горело. Я ни о чем не думала и желала только покоя.
Вошел Яша Лейкин, неся в руках солдатскую шинель и шапку; они одели меня и, поддерживая под руки, вывели во двор. Они посадили меня в сани, Лейкин сел возле меня, и мы поехали. Мы долго ездили по городу, проезжая кое-где мимо патрулей из солдат и полиции.
Наконец, мы благополучно выехали из города и к утру приехали в Городню. В этом маленьком городишке, где я должна была сесть на поезд, мы были остановлены полицейским приставом с солдатами. Они забрали нас в полицейский участок и держали там до прихода отряда казаков. Меня посадили в закрытую карету и повезли обратно в Чернигов. Мы приехали туда вечером. В камере полицейского участка, куда сначала поместили меня, было совершенно пусто. Я легла на пол. Жандарм с обнаженной саблей стоял около меня. Как только я начинала засыпать, жандарм будил меня и спрашивал:
— Кто ваши соучастники? Как их зовут?
Несмотря на мою слабость и полное изнеможение, этот вопрос всегда приводил меня в сознание. Я отлично знала, зачем жандарм спрашивал это, и молчала.
Такая пытка продолжалась недолго. Жандармы поняли, что их ухищрения не могут достичь цели, и перестали будить меня.
При допросе у прокурора я не отрицала факта покушения, но отказалась назвать себя и предстала перед судом, как «неизвестная». Скрыв свое имя, я надеялась оградить моих родителей от страданий за дочь, которая должна умереть на виселице, и товарищей от ареста.
Вскоре я была переведена в военную тюрьму. Мне объявили, что на следующий день меня будет судить военный суд. В 10 часов утра тов. Шпайзман, Яша Лейкин и я предстали перед военным судом. Когда нас ввели в зал суда, он был наполнен жандармами и полицией. В углу сидели несчастные старики, родители Лейкина. Кроме них, публики не было.
Церемония суда продолжалась недолго. Нам предложили сказать наше «последнее слово». Тов. Шпайзман и я, подтвердив свою принадлежность к боевой дружине с.-р. и покушение на Хвостова, категорически заявили, что Лейкин никакого участия в покушении не принимал и не имел никакого отношения к боевой дружине. Лейкин виновным себя не признал.
Прокурор в своей речи требовал смертной казни для всех троих.
После этого суд удалился совещаться о приговоре, а нас увели в камеры. Ужас охватил меня при мысли, что они могут повесить Лейкина. В течение нескольких часов я шагала по своей камере. Солнце село. Стало темно, а судьи все еще совещались. Часы пробили полночь. Кто-то тихо открыл дверь.
— Пожалуйте в судебный зал.
Жандарм говорил шепотом. В коридоре был полумрак. Слышался звон шпор, бряцание сабель и шум торопливых шагов. Жандармы и полиция были повсюду. Зал суда был слабо освещен, и лица судей выглядели утомленными и угрюмыми. Наконец председатель суда, старый генерал, стал читать приговор:
— «Неизвестный»[156] приговаривается к смертной казни через повешение. «Неизвестная» приговаривается к смертной казни через повешение. Яков Лейкин приговаривается к каторжным работам на 10 лет.
Мы почувствовали себя так, как будто огромная тяжесть свалилась с наших плеч. Мы стали поздравлять Лейкина и прощаться с ним.
— Десять лет каторжных работ! — сказала я громко. — Вы и года не отбудете, как Россия будет свободна.
Судьи глядели с удивлением на наши оживленные лица, а один жандарм прошептал другому:
— Они, вероятно, не расслышали своего приговора.
Нас отвели назад в наши камеры.
«Это смертный приговор? — спрашивала я себя, оставшись одна. — Но почему на душе у меня так светло? Почему я не чувствую того, что случится через 24 часа?» — Я заглядывала в каждый уголок моей души, я прислушивалась к самым сокровенным ее движениям и мыслям, но не находила там признака смерти. Наконец, я забылась…
— Одевайтесь! Одевайтесь!
Этот голос сразу привел меня в сознание.
— Неужели прошло уже 24 часа? — невольно спросила я жандарма. — Который час?
— Шесть часов утра, — отвечал он.
«Несколько часов раньше или позже повесят меня, не все ли равно», — подумала я.
Солнце еще не всходило. А мне так хотелось увидеть солнце!
— Где это будет? — спросила я жандарма, но он смотрел на меня в смущении и не отвечал. Вдруг я вспомнила о письме, которое я приготовила для родителей; это было мое последнее слово к ним. Я оглянулась кругом. Никого не было, кроме этого жандарма.
— Послушайте, — сказала я ему. — Я не могу спокойно пойти на виселицу, не отослав этой записки моим родителям. Это последнее желание женщины, идущей на смерть, и вы не можете ей отказать. Кто бы вы ни были, у вас есть или были родители, и вы должны понять их горе.
Я вложила письмо в его руку. Он спрятал письмо и сказал:
— Хорошо, я отошлю его. Но сейчас я повезу вас не на место казни, а в тюрьму.
— Они там меня повесят, — уверяла я его.
Позже я узнала, что мои родные никогда не получали этого письма. Но, во всяком случае, он был славный, этот жандарм, потому что мысль о том, что мои родители получат мое последнее слово, придавала мне много бодрости, и я могла умереть спокойно.