– Я вызову гарнизон, – сказал Силан.
– Ерунда, Силан! Гарнизон уже там, с плотниками и каменщиками!
– Тогда что нам делать? Вернуть армию из Этрурии?
– Пожалуйста, если хочешь, чтобы следом за ней пожаловал Катилина!
– Что же нам делать?
– Идите по домам и заприте двери, почтенные отцы, – сказал Филипп, отворачиваясь. – Лично я именно так и поступлю.
Но прежде чем кто-то смог найти в себе силы последовать его совету, раздался страшный рев. Лица и кулаки, обращенные к лестнице Весталок, развернулись в другую сторону.
– Смотрите! – взвизгнул Мурена. – Цезарь!
Толпа раздвинулась перед Цезарем, образуя коридор от Государственного дома. Цезарь был одет в простую белую тогу, он направлялся к ростре. Он словно не замечал оглушительной овации, не смотрел по сторонам, и когда он взошел на платформу оратора, то не сделал ни одного движения, которое наблюдатели на Палатине могли бы классифицировать как поощрение масс.
Когда Цезарь заговорил, мгновенно все стихло. Силан и остальные, теперь стоявшие с двадцатью магистратами и с сотней сенаторов, не слышали слов. Цезарь говорил почти час, и по мере того, как он говорил, толпа успокаивалась. Потом он распустил их движением руки и улыбнулся так широко, что блеснули его зубы.
Онемев от удивления, аудитория наверху лестницы Весталок смотрела, как огромная толпа стала расходиться, устремилась в Аргилет, растеклась вокруг рынков, по Священной дороге к высоте Велия и далее, в другие районы Рима. Все явно обсуждали речь Цезаря, но больше уже никто не сердился.
– Как принцепс сената, – высокомерно сказал Мамерк, – я созываю сенат в храме Юпитера Статора. Это подходящее место, ибо Цезарь остановил явный бунт. Немедленно! – рявкнул он, резко повернувшись к съежившемуся Силану. – Старший консул, пошли своих ликторов за Гаем Цезарем, раз ты посылал их, чтобы снять его с должности.
Когда Цезарь вошел в храм Юпитера Статора, Гай Октавий и Луций Цезарь приветствовали его аплодисментами. К ним постепенно присоединялись остальные. Даже Бибул и Агенобарб вынуждены были хотя бы сделать вид, что тоже аплодируют. Катон прятался.
Силан поднялся со своего места:
– Гай Юлий Цезарь, от имени сената я хочу поблагодарить тебя за мирное разрешение крайне опасной ситуации. Ты действовал очень корректно и заслуживаешь похвалы.
– Какой ты зануда, Силан! – крикнул Гай Октавий. – Лучше спроси этого человека, как он добился своего! Мы же все умрем от любопытства!
– Сенат желает знать, что именно ты говорил, Гай Цезарь.
Все еще в простой белой тоге, Цезарь пожал плечами:
– Я просто сказал им, чтобы они разошлись по домам и занялись своими делами. Они ведь не хотят, чтобы их считали нелояльными, неуправляемыми? О чем они думали, когда собрались в таком количестве – и все из-за простого претора, на которого наложили взыскание? Я сказал им, что Римом управляют компетентные люди и все будет хорошо и впредь, если они наберутся терпения.
– А за простыми словами скрывается угроза, – шепнул Бибул Агенобарбу.
– Гай Юлий Цезарь, – очень официально сказал Силан, – надень свою toga praetexta и вернись к обязанностям городского претора. Сенату ясно, что ты действовал как должно и что так же ты действовал на собрании позавчера, заметив подозрительные лица и вызвав гарнизон. Никакого суда на основании lex Plautia de vi в связи с событиями того дня не будет.
Никто не поднял голос в знак протеста в храме Юпитера Статора.
– Что я тебе говорил? – сказал Метелл Сципион Бибулу, покидая собрание сената. – Опять он нас побил! А мы что сделали? Только потратили уйму денег, нанимая гладиаторов.
К ним подбежал Катон, запыхавшийся, какой-то потрепанный.
– Что? Что было? – спросил он.
– А что с тобой? – спросил Метелл Сципион.
– Я был болен, – коротко объяснил Катон.
Бибул и Метелл Сципион поняли его правильно: эту ночь он провел с Афинодором Кордилионом и с бутылкой вина.
– Как обычно, Цезарь взял верх, – сообщил Метелл Сципион. – Он отправил толпу по домам, и Силан восстановил его в должности. Судебного слушания в суде Бибула не будет.
Катон буквально завизжал, да так громко, что последний еще не ушедший сенатор вздрогнул. Катон повернулся к одной из внешних колонн храма Юпитера Статора и бил по ней кулаком до тех пор, пока несколько человек не схватили его за руку и не оттащили от колонны.
– Я не успокоюсь, я не успокоюсь, я не успокоюсь, – все повторял он, когда они вели его по Палатинскому спуску, через поросшие лишайником ворота Мугония. – Я уничтожу его, даже если для этого мне придется умереть!
– Он как феникс, – мрачно проговорил Агенобарб. – Восстает из пепла с каждого погребального костра, на который мы его кладем.
– Однажды он не восстанет. Я – с Катоном! Я не успокоюсь, пока он не будет уничтожен, – поклялся Бибул.
– Ты знаешь, – молвил Метелл Сципион задумчиво, глядя на распухшую руку и кровоточащее лицо Катона, – от Цезаря у тебя ран больше, чем от Спартака.
– А ты, Сципион, – свирепо сказал Гай Пизон, – напрашиваешься на взбучку!
Январь близился к концу, когда с севера пришло долгожданное известие. С начала декабря Катилина двигался к Апеннинам, но между ним и адриатическим побережьем оказались Метелл Целер и Марций Рекс. Все пути из Италии были отрезаны. Катилине придется остановиться и дать сражение – или сдаться. Сдача была немыслима, поэтому Катилина все поставил на кон в одном сражении в узкой долине возле города Пистория. Но Гай Антоний Гибрида не стал сражаться. Эту честь он предоставил военному человеку Марку Петрею. О, как болит его палец! Гибрида ни разу не покинул безопасную, уютную палатку командующего. Солдаты Катилины дрались отчаянно. Свыше трех тысяч мятежников решили лучше умереть на месте, чем сдаться. Так же поступил и Катилина, убитый с серебряным орлом в руке, когда-то принадлежавшим Гаю Марию. Люди говорили, что, когда его нашли среди тел павших, на его лице застыла сияющая улыбка – такая знакомая всем, от Катула до Цицерона.
Больше не осталось никаких причин для чрезвычайного положения. Senatus consultum ultimum был наконец отменен. Даже Цицерон не мог набраться смелости, чтобы выступить за его продление до тех пор, пока не изловят всех заговорщиков. Некоторым преторам поручили расправиться с отдельными очагами сопротивления. Бибула послали в земли пелигнов, горного сабинского племени в Апеннинах, а Квинта Цицерона – в скалистый Бруттий.
В феврале начались суды. На этот раз не предвиделось ни казней, ни немедленных ссылок. Сенат решил организовать специальный суд.
Бывший эдил Луций Новий Нигер был назначен его председателем, поскольку не нашлось никого, кто захотел бы занять эту должность. Преторы, оставшиеся в Риме, радостно ссылались на огромный объем работы в собственных судах. Так поступали все, от Цезаря до Филиппа. Согласие Новия Нигера объяснялось его характером и обстоятельствами, ибо он представлял собой одно из тех противных созданий, у которых амбиций больше, чем талантов. Он рассматривал эту работу как своеобразный способ добиться консульства. Опубликованные им эдикты в основном выглядели впечатляюще: никто не минует проверки, никто не получит поблажки, никто не откупится; список присяжных будет благоухать лучше клумбы фиалок в Кампании. Однако последний его эдикт пришелся римлянам не по вкусу. В нем говорилось, что Нигер заплатит два таланта за информацию, ведущую к осуждению. Разумеется, награда будет выплачена из штрафа и конфискованного имущества, казне она ничего не будет стоить! Но большинство считали, что это слишком напоминает проскрипции Суллы. Поэтому когда председатель открыл свой специальный суд, профессиональные завсегдатаи Форума были о нем плохого мнения.
Сначала разбирали дело пятерых, чья вина не вызывала сомнения: оба брата Суллы, Марк Порций Лека и двое пытавшиеся убить Цицерона – Гай Корнелий и Луций Варгунтей. В помощь разбирательству сенат заслушал Квинта Курия, секретного агента Цицерона, приурочив его выступление к открытию слушаний в суде Новия Нигера. Естественно, Новий Нигер привлек значительное число любопытных, поскольку суд занимал обширную территорию пустующего пространства Форума.
Первым и последним информатором оказался некий Луций Веттий. Младший всадник статуса tribunus aerarius, он пошел к Новию Нигеру и объявил, что у него имеется сведений более чем достаточно, чтобы получить приличную сумму в пятьдесят тысяч сестерциев в качестве награды. Давая показания в суде, он признался, что на ранней стадии заговора у него возникала идея присоединиться к нему, но…
– Я знал, кому я должен быть предан, – сказал он, вздохнув. – Я римлянин, я не мог причинить зла Риму. Рим для меня слишком много значит.
После многократного повторения одного и того же он перечислил имена людей, которые, без тени сомнения, входили в заговор.
Новий Нигер тоже вздохнул:
– Луций Веттий, все эти люди не могут быть привлечены к суду немедленно. Мне кажется, что шансы получить достаточно свидетельств, чтобы начать слушания, очень малы. Есть ли кто-нибудь из этого списка, против кого у тебя имеются вещественные доказательства? Например, письмо. Возможно, есть надежные свидетели, кроме тебя?
– Ну… – протянул Веттий, потом вдруг вздрогнул, энергично затряс головой и громко произнес: – Нет, никого!
– Успокойся, ты находишься под защитой моего суда, – сказал Новий Нигер, чуя жертву. – С тобой ничего не случится, Луций Веттий, даю тебе слово! Если у тебя есть конкретное доказательство, ты обязан представить его мне!
– Большая, большая рыба, – пробормотал Луций Веттий.
– Никакая рыба не является слишком большой для меня и для моего суда.
– Ну…
– Да говори же, Луций Веттий!
– Письмо.
– От кого?
– От Гая Цезаря.
Присяжные выпрямились, толпа загудела.
– От Гая Цезаря, но кому?
– Катилине. Оно написано самим Гаем Цезарем.
После этих слов небольшая группа клиентов Катула в толпе разразилась аплодисментами, но их заглушили свист, гиканье, оскорбления. Прошло некоторое время, прежде чем судебные ликторы смогли восстановить порядок и позволить Новию Нигеру возобновить допрос.