Потом повернулся к Веттию, все еще державшему в руке письмо:
– Луций Веттий, ты вступил в заговор против меня. Чей ты клиент?
Пораженная толпа все больше волновалась. Она не знала, за кем следить. То ли за тем, как Цезарь расправляется с Веттием, то ли за Фабием, который, присев на корточки, развязывал пучок березовых прутьев, связанных ритуальным перекрестием красными кожаными ремнями. Тридцать тонких, гибких прутьев по числу курий были собраны в аккуратный, ровно подрезанный пучок в форме цилиндра.
Глаза Веттия расширились. Казалось, он не мог оторвать их от Фабия и прутьев.
– Чей ты клиент, Веттий? – резко повторил Цезарь.
Трясясь от страха, Веттий ответил:
– Гая Кальпурния Пизона.
– Благодарю. Это все, что мне нужно было знать.
Цезарь повернулся к толпе, собравшейся внизу. В передних рядах стояли сенаторы и всадники.
– Римляне, – громко обратился к ним Цезарь, – этот человек, находящийся у моего трибунала, принес фальшивое свидетельство против меня. Он доставил это фальшивое свидетельство судье, который не имел права принимать это свидетельство. Веттий – трибун эрарий. Он знает закон. Он знает, что не должен был этого делать. Но он очень хотел положить два таланта на свой счет в банке. Плюс еще то, что обещал заплатить ему его патрон Гай Пизон. Я не вижу здесь Гая Пизона, чтобы он мог ответить мне. Но такое поведение характерно для него. Будь он здесь, он присоединился бы к Луцию Новию в тюрьме Лаутумия. Я как городской претор имею право применить coercitio к римскому гражданину Луцию Веттию. И я воспользуюсь этим правом. Его нельзя пороть плетью, но прутом – можно. Ликтор, ты готов?
– Да, praetor urbanus, – ответил Фабий, которому за всю его долгую службу одного из десяти префектов коллегии ликторов никогда еще не приходилось развязывать фасции.
– Выбери прут.
Как бы тщательно ни следили за прутьями, прожорливые маленькие грызуны ухитрялись обгладывать их. Поэтому фасции – а они были одними из самых почитаемых предметов в Риме – с большими церемониями сжигали и заменяли новыми пучками. Таким образом, Фабию не пришлось выбирать самый крепкий из прутьев. Он просто взял первый попавшийся под его дрожавшую руку и медленно поднялся.
– Держите его, – обратился Цезарь к двум ликторам, указывая на Веттия, – и снимите с него тогу.
– По какому месту бить? Сколько ударов? – с волнением прошептал Фабий.
Цезарь сделал вид, что не слышит:
– Поскольку этот человек – римский гражданин, я не унижу его, сняв с него тунику или задрав ее. Ликтор, шесть ударов по левой икре и шесть ударов по правой. – И тихо добавил, передразнивая шепот Фабия: – Бей изо всей силы, иначе наступит твоя очередь, Фабий!
Он вырвал письмо из ослабевших рук Веттия, быстро пробежал его глазами, потом прошел к краю трибунала и протянул письмо Силану, который в этот день заменял Мурену (и очень жалел, что тоже не сослался на безумную головную боль).
– Старший консул, отдаю тебе это свидетельство, чтобы ты прочитал его. Почерк не мой. – Цезарь держался надменно. – И стиль не мой. Значительно ниже! Он напоминает мне слог Гая Пизона, который никогда не мог связать двух слов.
Порка проходила под вскрикивания и подпрыгивания Веттия. Старшему ликтору Фабию очень нравился Цезарь – еще с тех дней, когда он служил ему как курульному эдилу, а потом как судье в суде по делам об убийствах. Старший ликтор думал, что знает Цезаря. Но сегодня он узнал его лучше. Поэтому удары наносил на совесть.
Пока продолжалась порка, Цезарь спустился с возвышения и прошел в задние ряды толпы, где в оцепенении стояли простые люди. Он коснулся правого плеча каждого, кто был одет в поношенные или домотканые тоги – а таковых Цезарь насчитал человек двадцать, – и сказал им, чтобы они прошли к трибуналу и ждали его внизу.
Порка закончилась. Веттий стоял, пританцовывая и посапывая от боли. Синяки покрывали не только его икры, но и его самолюбие. Очень многие из свидетелей порки знали Веттия и исступленно поощряли Фабия.
– Слыхал я, что Луций Веттий любит хорошую мебель! – сказал Цезарь. – Порка прутом быстро забывается, не оставляя следов. Но Луций Веттий должен запомнить сегодняшний день надолго! Поэтому я приказал конфисковать часть его имущества. Те двадцать квиритов, чьего плеча я коснулся, пройдут с Луцием Веттием до его дома и выберут себе по одному предмету мебели. Больше ничего не трогать – ни рабов, ни посуды, ни позолоты, ни скульптур. Ликторы, проводите этого человека до его дома и проследите, чтобы мои указания были выполнены.
И хромающий и стонущий Веттий ушел под конвоем в сопровождении двадцати довольных счастливчиков, тихо посмеивающихся и делящих между собой трофеи: кому нужна была кровать, кому ложе, кресло, кому рабочий стол.
Когда Цезарь сошел со своего трибунала, один из двадцати вернулся.
– А матрасы с кроватей можно брать? – крикнул он.
– Кровать без матраса бесполезна, никто не знает этого лучше, чем я, квирит! – засмеялся Цезарь. – Кровати брать вместе с матрасами, ложи вместе с валиками, но никаких покрывал. Понятно?
Цезарь пошел домой, чтобы привести себя в порядок. День был полон событиями, время прошло незаметно, а у него назначено свидание с Сервилией.
Ненасытная Сервилия выматывала все силы. Она лизала, она целовала, она сосала как безумная. Она была откровенна до предела и пыталась добиться от него того же. Она совершенно опустошала его, но требовала еще и еще.
Лежа пластом на спине, уже засыпая, Цезарь думал, что это – лучший и единственный способ снять огромное напряжение, которое вызывали такие дни, как сегодняшний.
Но Сервилия не желала, чтобы Цезарь спал. Недовольная отсутствием у него лобковых волос, за которые можно было бы потянуть, она больно ущипнула кожу у него в паху.
– Это тебя разбудит!
– Ты дикарка, Сервилия.
– Я хочу поговорить.
– А я хочу спать.
– Потом, потом!
Вздохнув, он повернулся на бок и перекинул через нее ногу.
– Давай говори.
– Я думаю, ты их победил, – сказала она, помолчала и добавила: – Во всяком случае, на некоторое время.
– Правильно, на некоторое время. Они никогда не успокоятся.
– Они успокоились бы, если бы ты оставил место и для их dignitas.
– А почему я должен это делать? Они даже не понимают значения этого слова. Если они хотят сохранить свое dignitas, им лучше оставить в покое мое. – Он хмыкнул с горькой насмешкой. – Одно тянет за собой другое, и чем старше я становлюсь, тем быстрее вынужден крутиться. У меня портится характер.
– Я вижу. Ты можешь исправить это?
– Не уверен, что хочу. Моя мать всегда твердила, что характер и отсутствие терпения – два моих худших недостатка. Она была беспощадным и очень строгим критиком. Уезжая на Восток, я думал, что избавился от обоих недостатков. Но тогда я еще не знал ни Бибула, ни Катона, хотя потом я часто встречал Бибула. Одного его я еще мог терпеть, но в союзе с Катоном он в тысячу раз невыносимее.
– Катон заслуживает смерти.
– Чтобы я остался без ярых противников? Дорогая моя Сервилия, я не хочу, чтобы Катон или Бибул были мертвы. Чем больше у человека врагов, тем лучше работает его ум. Мне нравится оппозиция. Нет, меня беспокоит то, что сокрыто во мне самом. Мой характер.
– Я думаю, – сказала Сервилия, похлопывая его по ноге, – что у тебя совершенно особый характер, Цезарь. Большинство просто слепнут от ярости, в то время как ты, кажется, в гневе мыслишь еще яснее. Это одна из причин, почему я люблю тебя. Я такая же.
– Ерунда! – засмеялся он. – Ты хладнокровна, Сервилия, но твои эмоции весьма сильны. Ты думаешь, что соображаешь быстрее и лучше, когда тебя провоцируют. Нет, эмоции, наоборот, только мешают. Под влиянием момента ты планируешь, замышляешь что-то, хочешь чего-то достигнуть, а получив желаемое, вдруг понимаешь: последствия – катастрофические. Мастерство – в том, чтобы остановиться там, где необходимо, и не переходить черту. Заставить всех дрожать от страха перед тобой, а затем явить милосердие и справедливость. Это трудно. И мои враги повторить такого не могут.
– Жаль, что ты не отец Брута.
– Если бы я был его отцом, он не был бы Брутом.
– Это я и имею в виду.
– Оставь его, Сервилия. Ослабь немного тиски. Когда ты появляешься, он дрожит, как кролик. Но он не слабак, ты же знаешь. Да, в нем нет ничего от льва. Немного волка, немного лисы. Однако зачем же считать его кроликом только потому, что в твоем присутствии он ведет себя как кролик?
– Юлии теперь четырнадцать, – сказала Сервилия, как-то странно уходя в сторону.
– Правильно. Я должен послать Бруту записку. Поблагодарить его. Ей понравился его подарок.
Сервилия села на кровати, удивленная:
– Рукопись Платона?
– А что, ты считаешь это неподходящим подарком для моей дочери? – Он усмехнулся и ущипнул ее так же больно, как она его. – Я подарил ей жемчуг, и он ей очень понравился. Но не так, как Платон Брута.
– Ревнуешь?
Цезарь расхохотался.
– Ревность, – сказал он, успокоившись, – это проклятие. Она гложет, она разъедает. Нет, Сервилия, во мне много лишних качеств, но я не ревнив. Я был рад за нее и очень благодарен ему. На будущий год я подарю ей философа. – Цезарь игриво посмотрел на Сервилию. – К тому же намного дешевле жемчуга.
– Брут печется о своем состоянии и зря не тратит.
– Отличное качество для самого богатого молодого человека в Риме, – серьезно согласился Цезарь.
Марк Красс наконец возвратился в Рим после долгого отсутствия. Это случилось как раз после того памятного дня на Форуме. Красс инспектировал свои многочисленные предприятия. Теперь он относился к Цезарю с еще большим уважением.
– Однако не могу сказать, будто мне жаль, что я нашел предлог для отсутствия, после того как Тарквиний обвинил меня в сенате, – сказал Красс. – Согласен, это было интересно, но моя тактика очень отличается от твоей, Цезарь. Ты хватаешь за горло. Я предпочитаю не торопиться и возделывать свое поле как вол, которого, как говорят, я напоминаю.