– А ты, значит, слишком горд, чтобы попросить.
– Значит, да.
– Я знаю, как упрямы Юлии. Поэтому я сам предложил. Даже сказал «пожалуйста». Другие падают на колени, умоляют. А ты лучше упадешь на меч, и это будет позор. Я больше не буду об этом говорить, но ты – помни. Ты не будешь просить, потому что это я тебе предложил и сказал «пожалуйста». Вот в чем разница.
В конце февраля Пизон Фруги созвал трибутное собрание и вынес на голосование законопроект об обвинении Публия Клодия. Результат был катастрофический. Со дна колодца комиция молодой Курион выдал такую речь, что все собрание отчаянно аплодировало ему. Затем возвели мостки и отгородили коридоры для голосования. Но туда ринулись несколько десятков горячих молодых членов «Клуба Клодия», возглавляемых Марком Антонием. Они заняли все коридоры, храбро противясь ликторам и чиновникам. Возникла угроза полномасштабного бунта. Тогда Катон взял дело в свои руки. Он взобрался на ростру и стал ругать Пизона Фруги за столь плохо организованное собрание. Гортензий поддержал Катона. После этого старший консул распустил собрание и вместо него созвал сенат.
В битком набитой курии Гостилия – голосовать явились все сенаторы – Квинт Гортензий предложил компромисс.
– Мне совершенно ясно, что значительная часть собравшихся здесь, от простых сенаторов до младшего консула, намерена судить Публия Клодия, чтобы он ответил за осквернение Bona Dea, – спокойно, неторопливо начал Гортензий. – Поэтому те, кто против суда над Публием Клодием, должны хорошо подумать. Кончается уже второй месяц, а мы так и не смогли начать нормально работать, что приведет к полному краху. И все из-за простого квестора и его банды молодых хулиганов! Так продолжаться не может! Законопроект нашего уважаемого старшего консула необходимо уточнить и отредактировать таким образом, чтобы он удовлетворял всех. И если сенат разрешит мне, я потрачу следующие несколько дней на доработку этого законопроекта. Я намерен сотрудничать в этом вопросе с двумя непримиримыми противниками его настоящей формулировки. Я имею в виду нашего младшего консула Марка Валерия Мессалу Нигера и плебейского трибуна Квинта Фуфия Калена. Следующий комициальный день – четвертый день перед мартовскими нонами. Предлагаю Квинту Фуфию представить народу новую редакцию законопроекта как lex Fufia. Я настаиваю на том, чтобы сенат потребовал от народа поставить законопроект на голосование, – и без глупостей!
– Я против! – крикнул Пизон Фруги с побелевшим от ярости лицом.
– И я тоже! – послышался тонкий вопль с заднего яруса.
Клодий, спотыкаясь, спустился вниз, упал на колени на полу курии Гостилия и сложил руки в мольбе, оглашая сенат стонами. Это было так необычно, что весь сенат застыл, ошеломленный. Это он серьезно? Или играет? Были это слезы веселья или горя? Никто не знал.
Мессала Нигер, у которого были фасции на февраль, кивнул своим ликторам.
– Уберите, – коротко приказал он.
Упиравшегося Публия Клодия вынесли и оставили в сенаторском портике. Что с ним происходило потом, неизвестно, потому что ликторы закрыли дверь перед несчастным, несмотря на его выкрики.
– Квинт Гортензий, – сказал Мессала Нигер, – я бы добавил к твоему предложению еще одно. Когда народ соберется в четвертый день перед мартовскими нонами, мы предварительно вызовем гарнизон. А теперь будем делиться. Голосуем!
Присутствовали четыреста пятнадцать сенаторов. Четыреста проголосовали за предложение Гортензия. Среди проголосовавших против были Пизон Фруги и Цезарь.
Трибутное собрание поняло намек и утвердило lex Fufia. Собрание прошло исключительно спокойно – по Нижнему форуму были распределены солдаты гарнизона.
– Ну, – молвил Гай Пизон после собрания, – с Гортензием, Фуфием Каленом и Мессалой Нигером у Клодия проблем не будет.
– Они определенно смягчили первый вариант законопроекта, – сказал Катул не без удовольствия.
– Вы заметили, каким озабоченным выглядит Цезарь? – спросил Бибул.
– Его кредиторы настойчиво требуют уплаты долга, – весело заметил Катон. – Я слышал от банкира в Порциевой базилике, что судебные исполнители каждый день стучат в дверь Государственного дома и что наш великий понтифик не может нигде показаться без их сопровождения. Мы все-таки прижали его!
– Но он все еще на свободе, – напомнил менее оптимистичный Гай Пизон.
– Да, но теперь у нас цензоры, которые симпатизируют Цезарю значительно меньше, чем его дядя Луций Котта, – напомнил Бибул. – Они знают, что происходит, но не могут действовать, не имея решения суда. А решения суда не будет, пока кредиторы Цезаря не пойдут к городскому претору с требованием погасить долг. Впрочем, ждать этого уже недолго.
Да, долго ждать не приходилось. Если провинции не распределят в течение последующих нескольких дней, в мартовские ноны карьера Цезаря рухнет. Своей матери он ничего не сказал. И всякий раз, когда Аврелия появлялась поблизости, у него делалось такое выражение лица, что она не осмеливалась заговорить с ним о чем-нибудь, кроме того, что касалось весталок, Юлии или хозяйства в Государственном доме. Но Цезарь худел на глазах! Скулы его заострились, как лезвие ножа. Кожа на шее стала дряблой, точно у старика. Каждый день мать Цезаря ходила в храм Bona Dea, чтобы налить в блюдца настоящего молока для змей, не уснувших на зиму, полола грядки с целебными травами, оставляла яйца на ступенях, ведущих к закрытой двери храма Bona Dea. «Только не мой сын! Пожалуйста, Благая Богиня, только не мой сын! Я – твоя, возьми меня! Bona Dea, Bona Dea, будь милостива к моему сыну! Будь милостива к моему сыну!»
Жеребьевка по провинциям наконец состоялась.
Публию Клодию досталось быть квестором в Лилибее, в Западной Сицилии. Но он не мог уехать из Рима до суда.
Сначала казалось, что удача все-таки не покинула Цезаря. По жребию ему выпала Дальняя Испания, а значит, у него будут проконсульские полномочия и отвечать он будет только перед консулами года.
Новому наместнику полагалось жалованье – определенная сумма, которую казна ежегодно выделяла по графе «Расходы государства по поддержанию порядка в провинции». Из этих денег наместник должен платить легионам и государственным служащим, ремонтировать дороги, мосты, акведуки, дренажные и сточные трубы, общественные здания и оборудование. Сумма для Дальней Испании составляла пять миллионов сестерциев. Она становилась личной собственностью Цезаря. Некоторые наместники инвестировали деньги в Риме еще до отъезда в провинцию, надеясь, что из провинции можно будет выжать достаточно, чтобы покрыть все расходы. За время их наместничества оборот капитала в Риме давал приличный доход.
На собрании сената, где проходила жеребьевка, Пизон Фруги, имевший фасции на март, спросил Цезаря, даст ли тот показания в сенате относительно событий, имевших место в ночь первой мистерии Bona Dea.
– Я с удовольствием это сделал бы, старший консул, если бы мне было что сказать. Но мне сказать нечего, – твердо ответил Цезарь.
– Перестань, Гай Цезарь! – резко прервал его Мессала Нигер. – Тебя просят дать показания сейчас, потому что к тому времени, когда начнут судить Публия Клодия, ты уже будешь находиться в своей провинции. Если кто-нибудь из присутствующих здесь мужчин и знает, что происходило, так это ты.
– Уважаемый младший консул, ты сейчас произнес очень важное слово – «мужчина»! Меня не было на этом празднике. Показания – это торжественное заявление с принесением клятвы. Поэтому оно должно быть правдивым. А правда заключается в том, что я абсолютно ничего не знаю.
– Если ты ничего не знаешь, тогда почему ты развелся с женой?
На этот раз весь сенат ответил Мессале Нигеру:
– Жена Цезаря, как и вся семья Цезаря, должна быть вне подозрения!
На следующий день после жеребьевки тридцать ликторов курии собрались и провели leges Curiae, согласно которым каждый новый наместник наделялся империем.
И в этот же день, в час обеда, небольшая группа людей важного вида появилась перед трибуналом городского претора Луция Кальпурния Пизона. Это произошло как раз в тот момент, когда он собирался идти обедать, и без того уже задержавшись. С теми важными людьми явились субъекты значительно менее презентабельного вида, которые окружили трибунал и вежливо, но решительно отодвинули любопытных подальше, дабы те ничего не могли услышать. После этого один из группы потребовал, чтобы те пять миллионов сестерциев, которые были выданы Гаю Юлию Цезарю на дела провинции, пошли в счет погашения части его долга.
Этот Кальпурний Пизон был совсем не похож на своего кузена Гая Пизона. Внук и сын людей, которые сколотили колоссальные состояния на вооружении римских легионов, Луций Пизон являлся также близким родственником Цезаря. Его мать и жена происходили из рода Рутилиев – бабка Цезаря по матери была Рутилия из той же семьи. До сих пор пути Луция Пизона и Цезаря пересекались нечасто, но в сенате они обычно голосовали вместе и очень нравились друг другу.
Поэтому Луций Пизон, городской претор, грозно посмотрел на кредиторов своего родственника и отложил решение до тех пор, пока тщательно не изучит каждую из огромных пачек документов, представленных ему. А вынести грозный взгляд Луция Пизона было нелегко, ибо он был одним из самых высоких и самых смуглых аристократов в Риме, с огромными густыми черными бровями. Когда же его грозный взгляд сопровождался еще и оскалом зубов, черных и грязно-желтых, люди шарахались в ужасе, поскольку городской претор казался в этот миг свирепым людоедом.
Естественно, ростовщики ожидали, что решение будет принято тут же, на месте, но те из них, кто открыл было рот, чтобы протестовать и рекомендовать городскому претору поторопиться, так как он имеет дело с очень влиятельными людьми, теперь решили промолчать и возвратиться через два дня, как было им велено.
Луция Пизона отличала не только внушительная внешность, но и ум, поэтому он не стал закрывать трибунал сразу же после того, как удалились опечаленные истцы. Обед подождет. Он продолжал заниматься делами, пока не зашло солнце и его небольшой штат не начал зевать. К этому времени на Нижнем форуме почти никого не осталось. Околачивалось там только несколько довольно подозрительных лиц, старавшихся остаться не замеченными в комиции, но поглядывавших на верхний ярус. Судебные приставы ростовщиков? Определенно.