– Миниций! – рявкнул Помпей.
– Да, Гней Помпей? – с готовностью откликнулся хозяин гостиницы.
– Принеси нам письменные принадлежности.
– Однако, – заметил Цезарь, закончив писать короткое письмо, – думаю, будет лучше, если петицию с просьбой зарегистрировать мою кандидатуру in absentia огласит Марк Красс. Я передам ему это письмо с посыльным.
– А почему я не могу огласить твою петицию? – спросил Помпей, которому не понравилось, что Цезарь предпочел Красса.
– Потому что я не хочу, чтобы boni поняли, что мы с тобой пришли к какому-то соглашению, – терпеливо объяснил Цезарь. – Ты уже их удивил тем, что бросился вон из сената, объявив, что отправляешься на Марсово поле – увидеться со мной. Не надо недооценивать их, Магн, пожалуйста. Они умеют отличить редиску от рубина. Наш альянс стоит сохранить в секрете на некоторое время.
– Да, я понял, – сказал Помпей, немного успокоившись. – Я только не хочу, чтобы ты сотрудничал с Крассом теснее, чем со мной. Я не против того, чтобы ты помог ему с законами о сборщиках налогов и взятках, направленными против всадников. Но сейчас намного важнее получить землю для моих солдат и ратифицировать договоры на Востоке.
– Согласен, – спокойно ответил Цезарь. – Отправь Флавия к плебеям, Магн. Это способ втереть очки некоторым.
В этот момент прибыли Бальб и Бургунд. Помпей радостно приветствовал гадитанского банкира, а Цезарь обратил внимание на крайне усталый вид Бургунда. Его мать сказала бы, что Цезарь жестоко обошелся с таким пожилым человеком, как Бургунд, заставляя его грести по двенадцать часов в течение двенадцати дней.
– Я ухожу, – объявил Помпей.
Цезарь проводил Великого Человека до выхода из гостиницы:
– Веди себя тихо. Пусть все думают, что ты борешься сам, без чьей-либо помощи.
– Крассу не понравится, что ты послал за мной.
– Может быть, он и не узнает. Он был в сенате?
– Нет, – усмехнулся Помпей. – Он говорит, что это слишком вредно для его здоровья. Когда он слушает Катона, у него начинает болеть голова.
Когда сенат собрался через час после рассвета в четвертый день июня, Марк Красс попросил слова. Луций Афраний милостиво позволил ему выступить и принял петицию Цезаря с просьбой разрешить ему зарегистрироваться in absentia.
– Это очень разумная просьба, – сказал Красс в конце довольно искусной речи, – которую сенат должен удовлетворить. Все вы хорошо знаете, что нет ни малейшего намека на недостойное поведение Гая Цезаря в его провинции. А именно недостойное поведение послужило причиной закона нашего консуляра Марка Цицерона о запрещении баллотироваться in absentia. Цезарь – человек, который все делал правильно, включая решение досадной проблемы, от которой Дальняя Испания страдала много лет. Гай Цезарь внес лучший и справедливейший закон о взыскании долга, и ни один человек, ни должник, ни кредитор, на это не жаловался.
– Конечно, это тебя не удивляет, Марк Красс, – нарочито медленно проговорил Бибул. – Если кто и знает, каково быть должником, так это Гай Цезарь. Вероятно, он и в Испании назанимал денег.
– В таком случае тебе лучше обратиться за информацией прямо к нему, Марк Бибул, – отозвался Красс, как всегда невозмутимо. – Если тебе удастся стать консулом, ты будешь по уши в долгах, чтобы подкупить выборщиков. – Он кашлянул, ожидая ответа, но, не услышав, продолжил: – Повторяю, это очень разумная просьба, которую сенат должен удовлетворить.
Афраний последовательно давал слово другим консулярам, которые все согласились с Крассом. Несколько действующих преторов хотели что-то добавить, но поднялся Метелл Непот:
– Почему сенат должен оказывать всяческое содействие этому общеизвестному гомосексуалисту? Разве вы забыли, как наш великолепный Гай Цезарь потерял свою невинность? Во дворце царя Никомеда, лежа на животе с царским пенисом в заднице! Делайте что хотите, отцы, внесенные в списки, но если вы согласны предоставить такому гомосексуалисту, как Гай Цезарь, привилегию стать консулом, да еще так, чтобы он не показывал в Риме своего красивого личика, то меня увольте от подобных решений! Я не делаю особых одолжений человеку с хорошо разработанным анусом!
Настала мертвая тишина. Казалось, никто не дышал.
– Возьми свои слова обратно, Квинт Непот! – резко приказал ему Афраний.
– Засунь их себе в задницу, сын Авла! – крикнул Непот, выходя из курии Гостилия.
– Писари, вычеркните все, что говорил Квинт Непот, – приказал Афраний, покраснев так, словно его вот-вот хватит удар. – Я заметил, что манеры членов сената Рима заметно деградировали за годы моего пребывания в этом органе правления, раньше считавшемся достойным уважения. Я запрещаю Квинту Непоту посещать собрания сената в те месяцы, когда у меня будут фасции. Кто еще хочет высказаться?
– Я, Луций Афраний, – подал голос Катон.
– Говори, Марк Порций Катон.
Казалось, Катону потребовалась вечность, чтобы успокоиться. Он переминался с ноги на ногу, не знал, куда деть руки, несколько раз глубоко вдохнул, пригладил волосы, поправил тогу. Наконец открыл рот и пролаял:
– Отцы, внесенные в списки, нравственный облик Рима – это трагедия. Потому что мы, вознесенные над всеми остальными, мы, члены верховного органа управления Римом, ведем себя аморально. Сколько мужчин, присутствующих здесь, виновны в прелюбодеянии? Сколько жен присутствующих здесь сенаторов виновны в прелюбодеянии? Сколько их детей виновны в прелюбодеянии? У моего прадеда Цензора – лучшего человека во всем Риме! – имелись свои представления о нравственности, как и обо всем другом. Он никогда не платил за раба больше пяти тысяч сестерциев. Он никогда не стремился завлечь римлянку, тем более вступить с ней в связь. После смерти жены он довольствовался рабыней, как и подобает немолодому человеку. Но когда его сын и невестка пожаловались на то, что эта рабыня стала вести себя как хозяйка, он отказался от девушки и женился снова. Но он не выбрал жену из своего круга, ибо считал себя слишком старым, чтобы быть достойным мужем для знатной римлянки. Поэтому он женился на дочери своего вольноотпущенника Салония. Я – из той ветви семьи и горжусь этим. Катон Цензор был человеком высоких моральных качеств. Честным человеком, украшением римского общества. Он любил грозу, потому что при раскатах грома его жена в ужасе прижималась к нему и тогда он мог позволить себе обнять ее в присутствии слуг и свободных членов своего семейства. Потому что, как мы все знаем, скромный, высоконравственный муж-римлянин не должен выставлять напоказ свои чувства. Свою личную жизнь, свое поведение я строил по примеру моего прадеда, который перед смертью запретил тратить большие суммы на его похороны. Он взошел на скромный погребальный костер, и его прах был помещен в керамическую урну. Его могила совсем проста. Тем не менее она расположена на Аппиевой дороге, всегда украшенная цветами. Эти цветы куплены гражданами, которые восхищаются им. А что, если бы Катон Цензор ходил по улицам сегодняшнего Рима? Что бы увидели его чистые глаза? Что бы услышали его чуткие уши? Какие мысли посещали бы этот огромный и ясный ум? Мне страшно говорить об этом, отцы, внесенные в списки, но, боюсь, я должен. Сомневаюсь, что он смог бы жить в этой клоаке, которую мы называем Римом. Женщины сидят в сточных канавах, до того пьяные, что их рвет. Мужчины таятся в темных аллеях, чтобы грабить и убивать. Дети обоих полов продают себя возле храма Венеры Эруцины. Я даже видел, как на вид респектабельные мужчины задирают свои туники и испражняются прямо на улице, когда общественная уборная в нескольких метрах от них! Уединение при физиологических отправлениях и скромность в поведении считаются устаревшими, нелепыми, смехотворными. Катон Цензор заплакал бы, пошел бы домой и повесился. О, как часто я боролся с искушением сделать то же самое!
– Не надо, Катон, больше не надо бороться! – крикнул Красс.
Но Катон продолжил, сделав вид, что не слышал:
– Рим – это публичный дом. Но чего еще можно ожидать, когда люди, сидящие в сенате, совращают чужих жен? Они не думают о святости их плоти. Они грезят лишь о вожделенном отверстии, куда можно сунуть свой mentula. Катон Цензор плакал бы. Посмотрите же на меня, почтенные отцы! Посмотрите, как я плачу! Как может государство быть сильным, как может оно править миром, когда люди, которые правят им, – развращенные, нездоровые, гниющие язвы на его теле? Мы должны перестать копаться в мелких проблемах вроде азиатских публиканов и посвятить целый год прополке грядок римской морали! Мы обязаны вернуть Риму скромность как нашу первостепенную обязанность! Привести в действие законы, которые делают невозможным для мужчин оскорблять других мужчин, для патрициев-правонарушителей открыто хвастаться своими кровосмесительными связями, для наместников наших провинций сексуально эксплуатировать детей. Женщин, которые совершают прелюбодеяние, надо казнить, как было в старые времена. Женщин, которые появляются на публичных собраниях на Форуме, чтобы освистывать выступающих и грубо оскорблять их, следует казнить! Почему, спросите вы, в былые времена не существовало законов против женщин, которые появляются на Форуме и освистывают выступающих? Потому что в прежние времена ни одна женщина не помыслила бы о таком поступке! Женщины вынашивают и рожают детей, и это их единственная обязанность! Но где законы, которые нам нужны, чтобы утвердить нравственные нормы? Их нет, почтенные отцы! Однако, если Риму суждено выжить, они должны появиться!
– Можно подумать, – шепнул Цицерон Помпею, – что он выступает перед населением идеальной республики Платона, а не перед людьми, вынужденными копаться в дерьме Ромула.
– Он собирается продолжать обструкцию до захода солнца, – жестко произнес Помпей. – Какую чушь он несет! Мужчины есть мужчины, женщины есть женщины. Что при первых консулах, что сегодня, при Целере и Афрании, – их уловки и поступки остаются прежними.
– Учтите, – ревел Катон, – сегодняшние скандальные условия – это прямой результат тлетворного влияния Востока! С тех пор как мы подчинили себе Анатолию и Сирию, мы, римляне, приобрели омерзительно грязные привычки, вывезенные из этих сточных канав порока! На каждое вишневое или апельсиновое дерево, доставленное в Рим, чтобы увеличить урожаи нашей любимой родины, приходится десять тысяч зол. Не надо стремиться завоевать весь мир, и я не стесняюсь говорить это. Пусть Рим продолжает быть таким, каким он был в старину, – сдержанным, высоконравственным! Пусть он остается Римом, которому было все равно, что делается в Кампании или Этрурии, не говоря уже об Анатолии или Сирии! Тогда каждый римлянин был счастлив и доволен. Все изменилось с тех пор, как жадные и амбициозные люди начали считать себя выше других. «Мы должны контролировать Кампанию, мы должны учредить наше правление в Этрурии, каждый италиец должен стать римлянином, и все дороги должны вести в Рим!» И появился червь – денег уже недостаточно, и власть пьянит больше, чем вино. Посмотрите на количество похорон за счет государства! Часто ли в старину государство тратило свои деньги, чтобы похоронить людей, способных оплатить собственные похороны? Как часто государство делает это теперь? Иногда кажется, что мы оплачиваем похороны самое малое раз в неделю! Я был городским квестором, я знаю, сколько государственных денег тратится на такие пустяки, как похороны и праздники! Почему государство должно оплачивать общественные пиры, чтобы простолюдины могли обжираться угрями и устрицами, а потом еще брать домой остатки в мешках? Я скажу вам почему! Чтобы некий амбициозный человек мог купить себе консульство! «Но простые люди не могут прибавить мне голосов, – кричит он. – Я римский патриот, я просто люблю доставлять удовольствие тем, кто не может получить его сам!» Да, простые люди не могут дать ему голоса! Но все