Женщины Цезаря — страница 126 из 178

торговцы, которые доставляют еду и питье, – они-то могут и дают ему голоса! Вспомните цветы Гая Цезаря, когда он был курульным эдилом! А закуски, чтобы набить животы двухсот тысяч простолюдинов, не заслуживающих этого! Прибавьте еще продавцов рыбы и цветов, которые тоже голосуют за Гая Цезаря. Но это законно, к нему нельзя применить наши постановления о взятках…

Тут Помпей встал и вышел. За ним последовали остальные сенаторы. Когда солнце зашло, только четыре человека слушали одну из лучших обструкций Катона: Бибул, Гай Пизон, Агенобарб и несчастный консул с фасциями, Луций Афраний.


И Помпей, и Красс послали письма Цезарю на Марсово поле, в гостиницу Миниция. Еле живой от усталости – потому что, несмотря на свою силу, он уже не мог грести без вреда для себя целыми днями, – Бургунд тихо сидел в углу гостиной Цезаря и глядел, как его любимый хозяин негромко разговаривает с Бальбом, который решил составить Цезарю компанию. Бальб не желал вступить в Рим без него.

Письма принес посыльный. Чтение не заняло много времени. Цезарь поднял голову, посмотрел на Бальба.

– Кажется, мне не удастся зарегистрировать мою кандидатуру in absentia, – спокойно проговорил он. – Сенат не прочь был дать согласие, но Катон говорил так долго, что голосовать было уже поздно. Скоро сюда явится Красс. Помпей не придет. Он считает, что за ним следят. Вероятно, он прав.

– О Цезарь! – воскликнул Бальб, готовый заплакать.

Но что он хотел сказать, осталось неизвестным. В комнату ворвался Красс. Он был в ярости:

– Лицемерные, кичливые свиньи! Я ненавижу Помпея Магна и презираю таких идиотов, как Цицерон, но Катона я готов убить! Какого лидера получило это охвостье после смерти Катула! Катул, по примеру своего отца, задохнулся бы от испарений свежей штукатурки, если бы только узнал! Кто сказал, что неподкупность и честность – самые ценные качества? Я скорее буду иметь дело с самым нечестным, самым отвратительным ростовщиком в мире, чем с неподкупным Катоном. Я отказываюсь даже мочиться в сторону Катона! Он – бо́льший выскочка, чем любой «новый человек», который когда-либо топал по Фламиниевой дороге, жуя соломинку! Mentula! Verpa! Cunnus! Тьфу!

Всю эту тираду Цезарь выслушал с удивлением, с улыбкой от уха до уха.

– Дорогой мой Марк, я и не думал, что когда-нибудь скажу это тебе, но – успокойся! Зачем подставлять себя под удар из-за таких, как Катон? Он не победит, несмотря на всю его превознесенную до небес честность.

– Цезарь, он уже победил! Ты теперь не можешь стать консулом до следующего года! Что будет с Римом? Если у Рима не будет консула, достаточно сильного, чтобы раздавить таких слизняков, как Катон и Бибул, я не знаю, что случится! Тогда не будет Рима! И как я смогу восстановить мою репутацию среди всадников восемнадцати центурий, если ты не сделаешься старшим консулом?

– Все хорошо, Марк. Правда. Я буду старшим консулом в новом году. Даже если Бибула изберут моим коллегой.

Гнев испарился. Красс, открыв рот, уставился на Цезаря.

– Ты хочешь сказать, что откажешься от триумфа? – пронзительно крикнул он.

– Конечно. – Цезарь повернулся в кресле. – Бургунд, пора тебе повидать Кардиксу и сыновей. Ступай в Государственный дом и оставайся там. Передай моей матери следующее: я буду дома завтра вечером. Пусть она сегодня же пришлет мне мою toga candida. Завтра на рассвете я пересеку померий и войду в Рим.

– Цезарь, это слишком большая жертва! – простонал Красс, чуть не плача.

– Ерунда! Какая жертва? У меня еще будут триумфы. Я не намерен отправляться в укрощенную провинцию после консульства, уверяю тебя. Пора бы тебе уже знать меня, Марк. Если бы я отметил триумф в иды, что это было бы за зрелище? Что угодно, только не триумф, достойный меня. Хочется посоревноваться с Магном, которому понадобилось для парада два дня. Нет, когда я буду отмечать триумф, я буду готовить его, не торопясь. И ни на чей триумф он не будет похож. Я – Гай Юлий Цезарь, а не Метелл Козленок Критский. Рим должен говорить о моем параде несколько поколений. Я никогда не соглашусь быть посредственностью.

– Не верю своим ушам! Отказываться от триумфа? Гай, Гай, да это же вершина человеческой славы! Посмотри на меня! Всю мою жизнь триумф не давался мне, и это единственное, чего я хотел бы, прежде чем умру!

– Тогда нам нужно сделать так, чтобы у тебя был триумф. Не горюй, Марк. Сядь и выпей лучшего вина Миниция, а потом поужинаем. Оказывается, если грести двенадцать часов в день на протяжении двенадцати дней, аппетит появляется просто волчий.

– Мне хочется убить Катона! – не унимался Красс, усаживаясь.

– Я не устаю повторять глухим, что смерть – это не наказание, даже для Катона. Смерть лишает противника возможности видеть свое поражение. И в этом заключается некий минус в одержанной победе. Мне нравится противостоять катонам и бибулам. Они никогда не победят.

– Как ты можешь быть так уверен?

– Очень просто! – удивился Цезарь. – Они не хотят победить так отчаянно, как я.

Гнев совсем погас, но Крассу все еще не удавалось обрести своего обычного невозмутимого выражения лица. Немного смущаясь, он сказал:

– Я хочу сказать тебе еще что-то. Не такое важное… Но вероятно, это не покажется тебе столь уж незначительным.

– О-о!

Красс колебался.

– Потом. Мы тут болтаем так, словно твоего друга, сидящего вон там, не существует.

– О боги! Бальб, прости меня! – воскликнул Цезарь. – Иди сюда, познакомься с плутократом, еще более богатым, чем ты. Луций Корнелий Бальб-старший – Марк Лициний Красс.

«И это, – подумал Цезарь, – рукопожатие равных. Не знаю, какое удовольствие они получают от делания денег, но, объединившись, они, вероятно, смогли бы купить и продать весь Иберийский полуостров. Как же они рады, что наконец-то познакомились! Неудивительно, что они раньше не встречались. Пребывание Красса в Испании закончилось, когда о Бальбе там еще никто не знал. И это первая поездка Бальба в Рим, где, я очень надеюсь, он поселится».

Втроем пообедали. У всех было хорошее настроение. Казалось, невозмутимому человеку, вырванному из своей невозмутимости, трудно обрести прежнее состояние. Но после того как унесли блюда и подрезали фитили ламп, Красс снова вернулся к новостям для Цезаря.

– Я должен еще кое-что сказать тебе, Гай, и тебе это не понравится, – заговорил он.

– Что именно?

– Непот выступил в сенате с короткой речью по поводу твоей петиции.

– Не в мою пользу.

– Ты угадал.

Красс замолчал.

– Что он сказал? Давай, Марк, не может же быть так плохо.

– Может.

– Расскажи!

– Он сказал, что ни за что не сделает одолжения такому общеизвестному гомосексуалисту, как ты. И это самая вежливая его фраза. Ты же знаешь, какой язык у Непота. Остальное прозвучало очень выразительно. И касалось царя Вифинии Никомеда. – Красс снова замолчал. Цезарь не проронил ни слова, и он поспешил продолжить: – Афраний приказал писарям вычеркнуть его выступление и запретил Непоту посещать собрания сената в те месяцы, когда фасции будут у него. Фактически Афраний очень хорошо справился с ситуацией.

Цезарь не смотрел ни на Красса, ни на Бальба. К тому же свет был неяркий. Он не шелохнулся, выражение его лица оставалось абсолютно спокойным. Но почему в комнате вдруг стало намного холоднее?

Пауза была короткая. Цезарь заговорил своим обычным голосом:

– Непот поступил глупо. Он был бы более полезен boni в сенате. Должно быть, он присутствует на всех советах boni и крепко дружит с Бибулом. Много лет я ждал, когда же они вспомнят эту выдумку. Почти полжизни назад Бибул усиленно ее распространял. Потом, казалось, все забыли об этом. – Он вдруг улыбнулся, но как-то невесело. – Друзья, попомните мои слова: эти выборы будут очень грязными.

– Сенату это не понравилось, – сказал Красс. – Можно было услышать, как мотылек сел на тогу. Наверное, Непот и сам понял, что зашел слишком далеко и навредил скорее себе, чем тебе, потому что, когда Афраний вынес ему приговор, он так же грубо ответил и Афранию. Обозвал его сыном Авла – и вышел.

– Я разочарован в Непоте. Я думал, что он более тактичен.

– Или, может быть, у него самого есть склонность к гомосексуализму, – громко сказал Красс. – Было очень смешно видеть, как он вел себя на собраниях плебса, когда был трибуном. Он хлопал ресницами и посылал воздушные поцелуи таким тупицам, как Терм.

Когда Цезарь вернулся в гостиную, проводив Красса, он увидел, что Бальб вытирает слезы.

– Горюешь из-за такой банальности? – спросил он.

– Я знаю, что ты горд, поэтому понимаю, как это больно.

– Да, – вздохнув, согласился Цезарь. – Это больно, Бальб, но я никогда не признался бы в этом ни одному римлянину моего класса. Одно дело, если бы это было правдой, но это неправда. И в Риме обвинение в гомосексуализме очень серьезно. Страдает dignitas.

– Я думаю, Рим не прав, – тихо сказал Бальб.

– Я тоже так думаю. Но это не имеет значения. Имеет значение mos maiorum, столетия наших традиций и обычаев. По какой-то причине – мне неизвестной – гомосексуализм не одобряется. И никогда не одобрялся. Почему, ты думаешь, двести лет назад Рим так сопротивлялся всему греческому?

– Но в Риме это тоже, наверное, существует.

– Еще как, Бальб, и не только среди простых людей. Катон Цензор говорил так и о Сципионе Африканском. И конечно, таким же был Сулла. Но ничего, ничего. Если бы жизнь была проста, было бы очень скучно.


Палатка, в которой старший консул Квинт Цецилий Метелл Целер регистрировал кандидатов, стояла на Нижнем форуме совсем близко к трибуналу городского претора. Там Целер рассматривал многочисленные заявки от желающих стать преторами или консулами. В его обязанности также входило проведение двух туров других выборов, которые пройдут позднее, в квинтилии. Это до некоторой степени оправдывало предложение Катона раньше прекратить регистрацию кандидатов на курульные магистратуры, чтобы чиновник-регистратор мог уделить должное внимание курульным кандидатам, прежде чем ему придется иметь дело с народом и плебсом.