Цезарь повернулся к Бибулу и простер к нему руки, взывая:
– Марк Бибул, почему ты отвергаешь очень хороший и очень нужный закон? Неужели ты не найдешь в себе сил помочь народу, вместо того чтобы мешать ему? Неужели, глядя на эти лица, ты не видишь, что народ не отвергнет моего законопроекта? Этот закон нужен всему Риму! А ты собираешься наказать Рим только потому, что тебе не нравлюсь я? Ты караешь весь Рим из-за одного-единственного человека по имени Гай Юлий Цезарь? Разве это достойно консула? Разве это достойно Кальпурния Бибула?
– Да, это достойно Кальпурния Бибула! – выкрикнул с ростры младший консул. – Я – авгур, я вижу зло, когда смотрю на него! Ты – зло, и все, что ты делаешь, – зло! Ничего хорошего нельзя ждать от любого твоего закона! По этой причине я объявляю, что каждый комициальный день до конца этого года объявляется feriae и ни одного собрания народа или плебса не будет!
Он приподнялся на цыпочки, вытянув вдоль тела руки, сжатые в кулаки. Массивные складки тоги, которые он держал на согнутой левой руке, стали распускаться.
– Я делаю это, так как знаю, что прав, прибегая к религиозному запрету! Ибо говорю тебе сейчас, Гай Юлий Цезарь: мне безразлично, что каждая душа во всей Италии, пребывающая во мраке невежества, хочет этого закона! Пока я консул, они его не получат!
Ненависть была настолько ощутимой, что присутствующие – из тех, кто не принадлежал к политической партии того или другого консула, – вздрогнули и украдкой просунули большой палец руки между средним и безымянным, а указательный и мизинец вытянули, как два рога, – знак, ограждающий от сглаза.
– Тритесь об него, как собаки! – кричал Бибул толпе. – Целуйте его, предлагайте ему себя! Если уж вы так хотите этого закона, тогда давайте приступайте! Но пока я консул, вы никогда не получите его! Никогда, никогда, никогда!
Что тут началось! Шиканье, насмешки, крики, проклятия, свист. И это было так громогласно и ужасно, что Бибул перекинул тогу через левую руку, повернулся и спустился с ростры. Но ушел он не очень далеко – только чтобы быть в безопасности. Он и его ликторы встали на ступени курии Гостилия и стали слушать.
И как по волшебству, ругань превратилась в приветственные крики, которые были слышны даже на овощном рынке. Это Цезарь вывел на передний край ростры Помпея.
Великий Человек был в гневе. Гнев помог ему подобрать нужные слова и дал силу произнести их. То, что он сказал, не понравилось ни Бибулу, ни Катону, стоявшему рядом с ним.
– Гней Помпей Магн, окажешь ли ты мне поддержку против оппонентов этого закона? – громко крикнул Цезарь.
– Пусть только кто-нибудь посмеет обнажить меч против твоего закона, Гай Юлий Цезарь, и я подставлю свой щит! – так же громко ответил Помпей.
Затем на ростре появился Красс.
– Я, Марк Лициний Красс, заявляю, что это лучший закон из всех, что когда-либо принимался Римом! – гаркнул он. – Тем из вас, кто беспокоится о своей собственности, даю слово: ни один человек не лишится этой собственности! Напротив, все заинтересованные лица могут ожидать прибыли!
Потрясенный Катон повернулся к Бибулу.
– О боги, Марк Бибул, ты видишь то же, что вижу и я? – еле выговорил он.
– Эта тройка – вместе!
– Закон о земле – это вообще не Цезарь! Это Помпей! Мы не на того нападали!
– Нет, Катон, ты не прав. Цезарь – олицетворение зла. Но я вижу то же, что видишь и ты. Помпей – главный инициатор. Конечно он! Что получит Цезарь, кроме денег? Он работает на Помпея. Все это время он работал на Помпея. И Красс тоже в этом участвует. Тройка негодяев во главе с Помпеем. Именно его ветераны выиграют от Цезарева закона о земле, мы ведь это знали заранее. Но Цезарь пустил нам пыль в глаза, приплел сюда городских бедняков – о, тени Гракхов и Сульпиция!
Аплодисменты гремели оглушительно. Бибул с Катоном сошли с лестницы курии Гостилия и направились в сторону Аргилета.
– Немного изменим нашу тактику, Катон, – сказал Бибул, когда они отошли довольно далеко от вопящей толпы и могли слышать друг друга. – Отныне наша цель – Помпей.
– Его легче сломать, чем Цезаря, – проговорил Катон сквозь зубы.
– Любого сломать легче, чем Цезаря. Но не волнуйся, Катон. Уничтожив Помпея, мы разорвем эту коалицию. Как только Цезарь окажется один, мы и его достанем.
– Это был хороший ход – объявить все комициальные дни feriae до конца года, Марк Бибул.
– Я заимствовал его у Суллы. Но на этом я не остановлюсь. Я пойду дальше Суллы, уверяю тебя. Если я не смогу помешать им издавать законы, то объявлю их действия незаконными, – отозвался Бибул.
– Я начинаю думать, что Бибул не в себе, – сказал Цезарь Сервилии вечером того дня. – Этот внезапный бред о воплощенном зле просто внушает ужас, волосы встают дыбом. Ненависть – это одно, но тут примешивается что-то еще. В этом нет здравого смысла, нет логики. – Светлые глаза Цезаря словно полиняли, теперь они стали похожи на глаза Суллы. – Народ это тоже почувствовал, и ему не понравилось увиденное. Политическое поношение – это одно, Сервилия, с этим можно как-то справляться. Но сегодняшнее поведение Бибула открыло, что наша с ним распря находится вне плоскости обычных человеческих отношений. Словно мы – две силы. Я – абсолютное зло, он – абсолютное добро. Почему именно так получилось – для меня загадка. Отсутствие здравого смысла почему-то должно казаться стороннему наблюдателю демонстрацией добра. Люди считают, что именно зло должно быть логически обоснованным. Так, совершенно не понимая, что он делает, Бибул поставил меня в невыгодное положение. Фанатик представляет силы добра, а думающий человек в сравнении с ним представляется злом. Все это абсурдно, правда?
– Нет, – сказала Сервилия.
Она стояла над ним, распростертым на кровати. Ее руки сильно и ритмично массировали его спину.
– Я понимаю, что ты хочешь сказать, Цезарь. Эмоция очень сильна без всякой логики. Словно она существует отдельно от разума. Бибул не склонится, даже будучи в замешательстве, в невыгодном положении, даже будучи унижен и вынужден склониться. Он не мог объяснить, почему он выступает против твоего закона. И все же он упорно продолжал быть против, с таким рвением, с такой силой! Я думаю, тебя ждут неприятности похуже.
– Ну спасибо, – проговорил Цезарь, повернув голову и глядя на нее с улыбкой.
– Я не смогу тебя утешить, говоря правду.
Сервилия присела на край кровати. Он подвинулся, освободив ей место возле себя. Затем она произнесла:
– Цезарь, я понимаю, что этот закон о земле должен частично удовлетворить нашего дорогого Помпея, – даже слепой это видит. Но сегодня, когда вы трое стояли рядом, это выглядело как нечто большее, чем бескорыстная попытка решить одну из самых настоятельных проблем Рима – что делать с демобилизованными ветеранами!
Цезарь поднял голову:
– Ты была там?
– Была. У меня есть укромное местечко между курией Гостилия и Порциевой базиликой, так что я не пытаюсь подражать Фульвии.
– Ну и что, по-твоему, происходило? Я имею в виду, между нами троими.
– Вероятно, когда ты вывел Помпея, это показалось лишь тонким политическим ходом. Но появление Красса заставило меня насторожиться. Я вспомнила те времена, когда они с Помпеем были консулами. Однако сегодня между ними находился ты. Они стояли спокойно, не глядели друг на друга со злобой. Вы трое казались похожими на трехглавую гору. Впечатляюще! Толпа быстро забыла Бибула, и это хорошо. Признаюсь, мне было интересно. Цезарь, неужели ты заключил союз с Помпеем Магном?
– Конечно нет, – твердо сказал он. – У меня союз с Крассом и с несколькими банкирами. Но Магн не дурак, даже ты это признаешь. Я ему нужен, чтобы получить землю для ветеранов и ратифицировать его восточные соглашения. С другой стороны, моя главная задача – разобраться в финансовой неразберихе, которую внесли его завоевания на Востоке. Во многих отношениях Магн скорее затруднил положение Рима, чем помог ему. Все очень много тратят и делают слишком большие уступки выборщикам. Моя политика на этот год, Сервилия, – выселить из Рима как можно больше бедных, чтобы уменьшить количество дешевого зерна. Это облегчит положение казны и позволит выйти из тупика, в который мы зашли с контрактами по сбору налогов. Обе проблемы чисто фискальные, уверяю тебя. Я намерен идти дальше, чем Сулла. Я не позволю наместникам ворочать провинциями, как своей собственностью. Все это сделает меня героем в глазах всадников.
Она немного успокоилась. В его словах был смысл. Но, возвращаясь домой, Сервилия все-таки чувствовала какую-то тревогу. Цезарь хитрый. И безжалостный. Если это в интересах политики, он может и солгать ей. Вероятно, он – самый умный человек за всю историю Рима. Сервилия наблюдала за ним в те несколько месяцев, пока он работал над своим lex agraria, и удивлялась четкости его мысли. На верхнем этаже Государственного дома Цезарь поместил сто писарей и заставил их делать копии всего, что он диктовал им – без единой запинки. Закон весом в один талант. Заранее подготовленный, убедительный.
Да, Сервилия любила его. Даже ужасное оскорбление – когда он отверг ее – не оттолкнуло Сервилию. Могло ли что-либо отвратить ее от этого человека? Ей было необходимо считать своего любовника умнее, одареннее, способнее всех в Риме. Если она будет так думать, это успокоит ее гордость. Она, Сервилия, – и чтобы приползла обратно к человеку, который не был лучшим во всем Риме? Невозможно. Нет, человек из рода Цезарей не свяжется с выскочкой Помпеем из Пицена! Особенно если дочь Цезаря помолвлена с сыном человека, которого Помпей убил.
Брут ждал ее.
Сервилия была не в настроении разговаривать с сыном. Раньше она могла просто велеть ему уйти. Но в эти дни она стала с ним более терпеливой. Не потому, что Цезарь сказал ей, будто она слишком строга с сыном, а потому, что отказ Цезаря жениться на ней изменил ситуацию. Впервые ее разум (зло?) не смог справиться с ее эмоциями (добро?). Возвратившись домой после того ужасного разговора, Сервилия дала волю своему горю, гневу, боли. Домашние были потрясены, слуги разбежались. Брут закрылся у себя в комнатах. Он слушал. Потом Сервилия ворвалась в его кабинет и рассказала ему, что она думает о Гае Юлии Цезаре, который не желает жениться на ней, потому что она была неверной женой.