– Они отвратительны! – крикнул Катон, впервые подав голос. – Я – правнук Катона Цензора, я не склонюсь перед этим высокородным аристократом! Даже если на его стороне всадники! Будь прокляты эти всадники!
Зная, что его мечта о согласии между сословиями уже в прошлом, Цицерон вздохнул и умоляюще протянул руки:
– Катон, дорогой, поклянись! Я понимаю, что ты чувствуешь по отношению к всадникам! Ты прав! Они хотят все делать по-своему. Они оказывают на нас мощное давление. Но что мы можем сделать? Мы вынуждены ладить с ними, потому что не в состоянии обойтись без них. Сколько человек в сенате? Определенно недостаточно, чтобы показать всадникам палец. Отказываясь дать клятву, ты оскорбляешь всадническое сословие, которое слишком сильно, чтобы простить тебе такую выходку.
– Я скорее перенесу шторм, – сказал Целер.
– Я тоже, – сказал Катон.
– Да будьте же вы разумными людьми! – не выдержал Цицерон. – «Перенесу шторм»! Да вы сразу пойдете ко дну, вы оба! Решите же, наконец! Дать клятву и выжить или отказаться и потерпеть политический крах.
Цицерон видел, что никто из них не собирается сдаваться. Поэтому он решился и продолжил:
– Целер, Катон, поклянитесь, умоляю вас! В конце концов, если посмотреть на это здраво, чем вы рискуете? Что важнее: уступить Великому Человеку на этот раз или уйти в политическое небытие? Если вы совершите политическое самоубийство, вы уже не сможете продолжать борьбу. Неужели вы не понимаете, что важнее остаться на арене, чем быть вынесенным на щите, даже если, лежа на щите, вы и будете выглядеть эффектно?
И так далее, и так далее… Даже после того, как сдался Целер, Цицерону понадобилось еще часа два, чтобы убедить Катона. Но все-таки сдался и он. Целер и Катон поклялись. И они не нарушили клятвы. В свое время Цезарь узнал от Цинны секретик – как сделать клятву недействительной – и позаботился о том, чтобы ни у того ни у другого не оказалось камня в кулаке.
– Какой ужасный год! – с болью пожаловался Цицерон Теренции. – Мне кажется, что я смотрю на гигантов, разбивающих молотами толстую стену! Не хотел бы я видеть все это!
Она похлопала его по руке:
– Муж, ты выглядишь совсем измученным. Почему ты остаешься здесь? Если ты не уедешь, ты заболеешь. Давай прокатимся в Анций или Формию? Мы замечательно отдохнем, а в мае или июне вернемся. Вспомни о ранних розах! Я знаю, ты любишь бывать в Кампании в начале весны. Можем заехать в Арпин – посмотрим, как обстоят дела с сыром и шерстью.
Цицерон представил себе все это, и увиденное ему понравилось. Но он покачал головой:
– Теренция, я все отдал бы, чтобы поехать! Но это невозможно. Гибрида возвращается из Македонии, а половина Македонии уже прибыла в Рим, чтобы обвинить его в вымогательстве. Бедняга был хорошим коллегой, когда мы были с ним консулами, что бы они ни говорили на его счет. Никогда он не доставлял мне неприятностей. Поэтому я буду защищать его. Это самое малое, что я смогу сделать для него.
– Тогда обещай мне, что уедешь, как только приговор будет вынесен, – сказала она. – Я отправляюсь с Туллией и Пизоном Фруги. Туллия очень хочет посмотреть игры в Анции. Кроме того, маленькому Марку нездоровится – он жалуется на боли. Я боюсь, что он унаследовал от меня ревматизм. Нам всем нужен отдых. Пожалуйста!
Теренция – и просит? Это было так необычно, что Цицерон согласился. Как только суд над Гибридой закончится, он присоединится к своей семье в Анции.
Проблема заключалась в том, что настоятельное требование Цезаря убедить Целера и Катона не выходило у Цицерона из головы, когда он принялся за защиту Гая Антония Гибриды. Было оскорбительно действовать в качестве Цезарева прислужника. Особенно для человека, чья храбрость и решительность спасли страну.
Поэтому понятно, что, когда наступил момент выступать с финальной речью – перед тем, как жюри оправдает или осудит его коллегу, – Цицерону было очень трудно сосредоточиться на теме выступления. Свою привычную работу он выполнил хорошо: превознес Гибриду до небес, дал понять жюри, что этот яркий представитель римской знати никогда не отрывал даже крылышек у мухи, будучи ребенком, не говоря уж о том, чтобы калечить греческих граждан, будучи молодым человеком, и не говоря уже о каком-нибудь преступлении, о котором толкует половина провинции Македония.
– Ах, – вздохнул Цицерон в конце разглагольствований, – как я скучаю по тем дням, когда Гай Гибрида и я были консулами! Каким порядочным и благородным был тогда Рим! Да, у нас был Катилина, готовый уничтожить наш славный город, но я и Гибрида – мы вместе справились с этим, мы спасли отечество! Но для чего, уважаемые присяжные? Для чего? Если бы я знал! Если бы я мог сказать вам, для чего Гай Гибрида и я не оставили наших постов и вынесли те ужасные события! И все оказалось напрасно, если посмотреть на Рим сегодня! Сегодня, когда консулом является человек, недостойный носить toga praetexta! Нет, я не имею в виду знатного и порядочного Марка Бибула! Я имею в виду этого жадного волка – Гая Цезаря! Он нарушил согласие между сословиями, он посмеялся над сенатом, он опоганил консульство! Он ткнул нас носом в грязь из Большой клоаки. Он вымазал нас с ног до головы, он вылил говно на наши головы! Как только этот суд закончится, я покину Рим! Я намерен долго не возвращаться, потому что не могу видеть, как Цезарь гадит на Рим! Я поеду к побережью, а после пересяду на корабль, чтобы посмотреть такие места, как Александрия, истинную гавань умного и доброго правления…
Речь была закончена, жюри проголосовало. CONDEMNO. Гай Антоний Гибрида должен отправиться в ссылку на остров Кефалления, место, хорошо ему известное. Его там тоже прекрасно знали. Что касается Цицерона, он собрал вещи и удрал из Рима в тот же день. Теренция отбыла еще раньше.
Суд закончился утром. Цезарь присутствовал незаметно, в задних рядах толпы, чтобы послушать Цицерона. Прежде чем жюри объявило свой вердикт, он ушел, разослав в разных направлениях посыльных.
Этот суд представлял для Цезаря интерес во многих отношениях, начиная с того, что он сам когда-то пытался обвинить Гибриду в убийствах и увечьях, нанесенных греческим гражданам в те времена, когда тот был командиром эскадрона в кавалерии Суллы у озера Орхомен. Цезарю очень понравился молодой человек, который выступил обвинителем Гибриды. Будучи протеже Цицерона, он теперь сражался в суде против своего покровителя – защитника. Марк Целий Руф, симпатичный, хорошо сложенный, блестяще построил обвинение и задвинул Цицерона в тень.
Как только Цицерон произнес первые слова своей речи в защиту Гибриды, Цезарь понял, что с Гибридой покончено. Репутация Гибриды слишком хорошо известна, поэтому никто не поверил, что, будучи мальчиком, он не отрывал крылышек у мух.
А затем последовало лирическое отступление Цицерона о славных днях их былого совместного консульства.
Терпение Цезаря кончилось. Он сидел в своем кабинете в Государственном доме, кусая губы, в ожидании тех, кого он вызвал к себе.
«Стало быть, Цицерон считает себя неуязвимым? Воображает, будто может говорить все, что захочет, не боясь наказания? Хорошо, Марк Туллий Цицерон, скоро ты запоешь по-другому! Я сделаю твою жизнь невыносимой. Ты заслуживаешь этого. Ты продолжаешь нападать на меня – даже теперь, когда твой любимый Помпей дал тебе понять, что он хотел бы, чтобы ты поддержал меня. Весь Рим знает, почему ты любишь Помпея: он спас тебя от необходимости взять в руки меч во время Италийской войны. Помпей защитил тебя от своего отца, когда вы оба были на службе у Мясника. Но даже ради Помпея ты не хочешь довериться мне. Поэтому я сделаю так, чтобы Помпей помог мне подчинить тебя. Я оконфузил тебя с Рабирием. Более того, подвергнув суду Рабирия, я показал тебе, что твоя собственная шкура ничем не защищена. Теперь ты узнаешь, что такое угроза ссылки. Почему они считают, что могут безнаказанно оскорблять меня? Может быть, то, что я собираюсь сделать с Цицероном, научит их уму-разуму. У меня хватит решимости отомстить. До сих пор я молчал по одной-единственной причине: я боялся, что не смогу остановиться».
Публий Клодий прибыл первым, сгорая от любопытства. Он схватил предложенный Цезарем бокал вина и плюхнулся в кресло. Вскочил, снова сел, заерзал.
– Ты можешь сидеть спокойно? – спросил Цезарь.
– Ненавижу.
– Попробуй.
Чувствуя, что его ждут хорошие новости, Клодий попробовал. Конечности кое-как подчинились, но козлиная бородка продолжала дрожать, а подбородок ходил ходуном, когда Клодий втягивал и вытягивал нижнюю губу. Цезарю показалось это довольно забавным, он не выдержал и рассмеялся. Странно, что смех Цезаря не раздражал Клодия так, как, например, злил его смех Цицерона.
– Почему ты носишь этот смешной пучок на подбородке? – спросил Цезарь, успокоившись.
– Мы все его носим, – ответил Клодий, словно это все объясняло.
– Я заметил. Все, кроме моего кузена Антония.
Клодий захихикал:
– Он не идет бедняге Антонию. Подействовал на него жутко угнетающе. Вместо того чтобы свисать вниз, бородка торчала вверх и щекотала ему кончик носа.
– Позволь угадать, почему вы отрастили бороды.
– Думаю, ты знаешь, Цезарь.
– Чтобы дразнить boni.
– И всех других, кто по глупости реагирует на это.
– Настоятельно советую тебе сбрить ее, Клодий. Немедленно.
– Объясни хотя бы почему! – потребовал Клодий.
– Патриций может позволить себе быть эксцентричным, но плебеи – недостаточно древнее сословие. Плебеи должны соблюдать mos maiorum.
Широкая улыбка озарила лицо Клодия.
– Ты хочешь сказать, что я получил согласие жрецов и авгуров?
– Да. Подписано, запечатано и доставлено.
– И Целер не противился?
– Целер вел себя как ягненок.
Залпом проглотив вино, Клодий вскочил:
– Пойду разыщу Публия Фонтея – моего приемного отца.
– Сядь, Клодий! За твоим новым отцом уже послали.
– О, я могу стать плебейским трибуном! Величайшим в истории Рима, Цезарь!