Ни один цензор, сказал Клодий, не сможет вычеркнуть члена сената или гражданина первого класса из списков без обстоятельного слушания и письменного согласия обоих цензоров. Пример, приведенный Клодием, прозвучал зловеще для Цицерона: Клодий утверждал, что отчим Марка Антония Лентул Сура (который был незаконно казнен Марком Туллием Цицероном с согласия сената) был вычеркнут из сенаторских списков цензором Лентулом Клодианом из соображений личной мести. «Больше не будет чисток – ни сенаторских, ни всаднических!» – крикнул Клодий.
Четыре разных закона обсуждались в течение декабря. На этом Клодий прервал свою законотворческую деятельность. Он оставил Цицерона содрогаться от ужаса. Оратору оставалось только гадать: обвинит его Клодий или не обвинит? Никто этого не знал, а Клодий молчал.
С самого начала апреля никто в Риме не видел младшего консула Марка Кальпурния Бибула. Но в последний день декабря, на закате солнца, он вышел из своего дома, чтобы сложить полномочия.
Цезарь смотрел на него и его эскорт, состоящий из «хороших людей». Двенадцать ликторов впервые почти за девять месяцев несли фасции. Как он изменился! Всегда очень маленький, казалось, Бибул еще больше сжался и одичал, шел, словно у него болели все кости. Лицо – мертвенно-бледное, заостренное, невыразительное, только холодное презрение сверкнуло в ясных глазах, когда они на секунду остановились на старшем консуле и расширились. Больше восьми месяцев прошло с тех пор, как Бибул видел Цезаря в последний раз, и то, что он увидел, явно обескуражило его. Он усох, а Цезарь вырос.
– Все, что Гай Юлий Цезарь сделал за этот год, недействительно! – крикнул Бибул собравшимся в комиции.
И увидел, что все смотрят на него неодобрительно. Младший консул содрогнулся и больше не проронил ни слова.
После молитв и жертвоприношений Цезарь выступил вперед и дал клятву в том, что выполнял обязанности старшего консула, насколько позволяли ему знания и способности. Затем он произнес свое прощальное слово, над которым размышлял несколько дней, так и не решив, что именно сказать. Пусть его прощание будет кратким. Пусть оно не будет иметь ничего общего с этим ужасным консульством, которое наконец-то закончилось.
– Я – римский патриций из рода Юлиев. Мои предки служили Риму со времен царя Нумы Помпилия. Я, в свою очередь, служил Риму как flamen Dialis, как курульный эдил, как судья, как великий понтифик, как городской претор, как проконсул в Дальней Испании и как старший консул. Все – in suo anno, в положенное время. Я вошел в сенат более двадцати четырех лет назад и наблюдал, как его сила убывает – так же неотвратимо, как убывает жизненная сила в стареющем человеке. Ибо сегодня сенат – это глубокий старик. Урожай созревает и убирается. В один год он богатый, в другой – случается недород. Я видел зернохранилища Рима полными и видел их пустыми. Я был свидетелем первого настоящего диктаторского правления в Риме. Я видел бесправных плебейских трибунов и был свидетелем расцвета трибуната. Я видел Римский форум, освещенный неподвижной холодной луной, молчаливый, как могила. Я видел Римский форум, залитый кровью. Я видел ростру, ощетинившуюся человеческими головами. Я видел, как дом Юпитера Всеблагого Всесильного рухнул в пламени, и видел, как он вновь возродился. И я видел появление новой силы – безымянных, доведенных до нищеты воинов, которым после окончания службы приходилось умолять отечество дать им пенсию. И очень часто я видел, как им отказывают. Я жил в переломное время, ибо с тех пор, как я родился – сорок один год назад, – Рим очень сильно изменился. К его владениям добавились провинции Киликия, Киренаика, Вифиния-Понт и Сирия. Прежние провинции теперь не узнать. В мое время Срединное море стало воистину Нашим морем. Наше море – из конца в конец. Гражданская война прокатилась по всей Италии, и не один раз, а семь. За мою жизнь римлянин впервые обратил войска против своего города. Против Рима, его родины. И Луций Корнелий Сулла не был последним, кто сделал это. Но за всю мою жизнь ни один иноземный враг не ступил на италийскую землю. Могущественный царь, который боролся с Римом двадцать пять лет, потерпел поражение и умер. Он стоил Риму жизни почти ста тысяч граждан. Но даже он не обошелся Риму так дорого, как гражданские войны. Все это случилось только на моем веку. Я видел, как храбро умирают люди, слышал предсмертные стоны; я видел децимацию и распятие. Но больше всего гневит меня травля выдающихся людей и губительное упорство посредственностей. Каким Рим был, есть и будет – это зависит от нас, римлян. Любимые богами, мы – единственный народ в мире, который понимает, что сила распространяется во всех направлениях: вперед и назад, вверх и вниз, вправо и влево. Таким образом, римляне в некотором роде равны своим богам, в отличие от всех других народов. Потому что ни один другой народ не понимает себя. Мы должны постараться понять себя. Понять, чего требует от нас наше положение в мире. Понять, что междоусобная борьба и постоянная оглядка на прошлое погубят нас. Сегодня я перехожу от вершины моей жизни, от года моего консульства, к другим делам. Нужно стремиться к новым вершинам, ибо ничто не стоит на месте. Я – римлянин от основания Рима, и прежде, чем я уйду, мир узнает этого римлянина. Я молюсь Риму, я молюсь за Рим. Я – римлянин!
Цезарь покрыл голову краем тоги с пурпурной полосой:
– О Юпитер Всеблагой Всесильный, если ты желаешь, чтобы так к тебе обращались, назову тебя так, если нет – назову любым другим именем, какое ты изберешь! О великий бог или богиня – какой пол пожелаешь ты избрать, о ты, являющийся духом Рима! Молю тебя, наполняй и впредь Рим и всех римлян твоей животворной силой. Молю, чтобы ты и Рим стали еще могущественней. Да будем мы всегда соблюдать и чтить наш договор с тобой! Да здравствует Рим!
Никто не шелохнулся. Все молчали. Лица собравшихся были спокойны.
Цезарь отступил вглубь ростры и милостиво склонил голову в сторону Бибула.
Тот заговорил:
– Клянусь перед Юпитером Всеблагим Всесильным, Юпитером Феретрием, богом солнца Индигетом, богиней земли Теллус и Янусом Запирающим в том, что я, Марк Кальпурний Бибул, выполнял обязанности младшего консула, удалившись в мой дом, как предписано в Книгах Сивилл, и наблюдал за небесами. Я клянусь, что мой коллега по консульству Гай Юлий Цезарь – nefas, потому что он нарушил мой эдикт…
– Вето! Вето! – завопил Клодий. – Это не клятва!
– Тогда я буду говорить без клятвы! – крикнул Бибул.
– Я налагаю вето на твою речь, Марк Кальпурний Бибул! – громко провозгласил Клодий. – Я лишаю тебя возможности оправдать целый год полного бездействия! Отправляйся домой, Марк Кальпурний Бибул, следи за небесами! Солнце как раз закатилось для худшего консула в истории Республики! И благодари свои звезды, что я не вношу закон о вычеркивании твоего имени из фасций и не заменяю его консульством Юлия и Цезаря!
Жалкий, унылый, сердитый, зачахший, Бибул повернулся и заковылял прочь, не дожидаясь попутчиков. Около Государственного дома Цезарь щедро заплатил своим ликторам, поблагодарил их за год преданной службы, а потом спросил Фабия, согласен ли он и другие сопровождать его в Италийскую Галлию, где он будет проконсулом. Фабий принял предложение от лица всех.
Помпей и Красс оказались рядом, следуя за высокой фигурой Цезаря, исчезающей в туманных сумерках.
– Ну, Марк, когда мы с тобой были консулами, у нас получилось лучше, чем у Цезаря с Бибулом, хотя мы и не нравились друг другу, – сказал Помпей.
– Ему не везло каждый раз, когда Бибул становился его коллегой на всех старших должностях. Ты прав, мы действительно лучше работали в упряжке, несмотря на наши разногласия. По крайней мере, мы закончили наш год по-дружески. Никто из нас не изменился. Но Цезарь за этот год стал другим. Менее терпимым, более жестоким. Он сделался холоднее, и мне это не нравится.
– Кто может его винить в этом? Ведь его хотели просто разорвать на куски. – Некоторое время Помпей шел молча, потом опять заговорил: – Ты понял его речь, Красс?
– Думаю, понял. Во всяком случае, то, что лежит на поверхности. А ее скрытый смысл – кто знает? Каждое его слово имеет много значений.
– Признаюсь, я ничего не понял. Его речь звучала мрачно. Словно он предупреждал нас. И что он имел в виду, когда сказал, что «покажет миру»?
Красс повернул голову и вдруг широко улыбнулся:
– У меня такое странное чувство, Магн, что однажды ты это узнаешь.
В мартовские иды женщины Государственного дома устроили званый обед. Шесть весталок, Аврелия, Сервилия, Кальпурния и Юлия собрались в столовой, надеясь приятно провести время.
Как хозяйка дома (Кальпурния и не мечтала взять на себя эту роль), Аврелия подала всевозможные деликатесы, включая сласти для детей, липкие от меда и начиненные орехами. После обеда Квинтилию, Юнию и Корнелию Мерулу отослали в перистиль играть, а взрослые женщины удобно расположились в креслах. Теперь никто из детей не мог их подслушать.
– Цезарь уже более двух месяцев на Марсовом поле, – сказала Фабия, выглядевшая усталой от забот.
– Как держится Теренция? – осведомилась Сервилия. – Уже прошло несколько дней с тех пор, как Цицерон сбежал.
– Хорошо. Она, как всегда, разумна. Хотя думаю, что она скрывает свои истинные чувства.
– Цицерону не следовало уезжать, – сказала Юлия. – Я знаю, Клодий провел общий закон, запрещающий казнить римских граждан без суда, но мой ле… То есть Магн утверждает, что Цицерон допустил ошибку, добровольно уехав в ссылку. Он думает, что, если бы Цицерон остался, Клодий не осмелился бы принять специальный закон, назвав имя Цицерона. Но сделать это в отсутствие Цицерона оказалось совсем просто. Магну не удалось отговорить Клодия.
Аврелия слушала скептически, но ничего не сказала. Мнение Юлии о Помпее и ее собственное отличались слишком сильно, чтобы высказывать его вслух перед одурманенной любовью молодой женщиной.
– Подумать только, ограбить и поджечь его красивый дом! – сказала Аррунция.