своих политических противников, а отсутствие полноценных политических партий не давало возможности строить даже краткосрочные планы. Отдельные политики пытались планировать на годы вперед, но зачастую их сторонники выступали против того, что казалось им узурпацией прав и идей других людей.
Одно время меня не покидала мысль о спуске красного флага на Яникуле. В древних источниках имеются неопровержимые доказательства того, что суд над Рабирием в центуриях непременно должен был закончиться осуждением, несмотря на жалкий вид подсудимого и его почтенный возраст. Почему же спуск красного флага так внезапно прервал процесс? И почему центурии собирались осудить разбитого старика за нечто случившееся тридцать семь лет назад? Почему, почему, почему? И как мне описать этот суд, чтобы поверил любой читатель – от ученых-историков до тех, кому абсолютно ничего не известно о республиканском Риме?
Инцидент с красным флагом преследовал меня. Например, древние источники говорят, что Метелл Целер поднялся на вершину Яникула и лично приказал спустить красный флаг. И я сопоставляю время. Измеряю его шагами и на транспорте. Даже на такси довольно долго добираться от Пьяцца дель Пополо до места, находящегося позади отеля «Хилтон»! Целеру пришлось либо воспользоваться паромом, либо срезать путь от Сервиевой стены до Эмилиева моста (Фабрициев мост все еще перестраивали), а потом бежать по Аврелиевой дороге и по ее ответвлению к крепости на вершине Яникула. Такой путь занял бы не менее двух часов, даже если бы он ехал верхом. Это одна из тех логических проблем, с которыми я все время сталкиваюсь при написании исторических романов. Поразительно, куда могут привести такие проблемы! Если спуск красного флага был идеей Целера, тогда должен ли он был возвратиться на септу, прежде чем забить тревогу, или же мог послать кого-то другого следить, в какой момент спустится красный флаг? Или, если все это было заранее условлено между ним и Цезарем, почему ему вообще понадобилось идти туда? Почему бы не разработать систему сигналов для того, кто находится на Яникуле? И поскольку красные флаги с незапамятных времен ассоциировались с опасностью, почему римляне не поднимали красный флаг, когда угрожала опасность? Почему они, наоборот, спускали его?
Но все это не так уж важно в сравнении с последствиями спуска того красного флага. Голосование, очевидно уже заканчивавшееся, было немедленно остановлено. Центурии побежали по домам вооружаться против захватчика. Несмотря на mos maiorum, римляне времен Республики выглядят людьми с очень независимым складом ума. Они были вспыльчивыми, быстро выходили из себя, пуская в ход кулаки, но паника – необычная для них реакция, даже в тех случаях, когда ситуация становилась неуправляемой. До 21 октября все население Рима (кроме Цицерона) полагало, что в Италии царит мир, и только во второй половине ноября большинство римлян удалось убедить в том, что к северу от Рима вспыхнуло вооруженное восстание.
Существует один ответ на эти волнующие вопросы о красном флаге: его спуск спровоцировал мгновенную панику, потому что во время суда над Рабирием было уже известно, что Катилина с армией находится в Этрурии. Голосующие в септе должны были хорошо помнить Лепида и битву у Квиринала – если не появление у стен Рима Суллы в 82 г. до н. э. Многие ожидали, что Катилина попытается напасть на Рим. И хотя Рим направил против мятежника армии, все считали Катилину прекрасным военным тактиком. Он явно превосходил Антония Гибриду. Для одной армии никогда не составляло трудности незаметно пройти мимо другой и атаковать ее в самом уязвимом месте. Из-за отсутствия легионов на своей территории Рим был уязвим. И те, кто жил в Риме, очень хорошо сознавали это.
Если допустить, что красный флаг спустили из-за присутствия в Этрурии Катилины с армией, тогда легче определить временной отрезок, когда это могло произойти. Суд над Рабирием должен был происходить сразу после того, как Катилина соединился с Манлием и с ветеранами Суллы – предположительно около Фезул. Конечно, можно возразить, что Манлий и один представлял значительную угрозу. Однако если Катилина находился в Риме (он покинул его 8 ноября или сразу после этого), то приходится допустить, что Манлий вынужден был выступить в поход самостоятельно. Мягко говоря, неубедительное предположение. Очевидно, Катилина присоединился к Манлию между 14 и 18 ноября (последнее число – дата, когда Катилина и Манлий были объявлены врагами народа).
Теперь акцент сдвигается с Целера и красного флага на Цезаря и Лабиена. Другой конец временного отрезка – 9 декабря, последний день Лабиена на посту плебейского трибуна. Приблизительно шестнадцать дней проходит между серединой ноября и захватом аллоброгов на Мульвиевом мосту. Это дни, когда действовал senatus consultum ultimum, Катилина и Манлий официально были вне закона, и Рим пытался узнать, кто именно в городе тайно поддерживает Катилину. Имена называли, но доказательств не было. Заговорщики внутри Рима ничем себя не выдавали. Вероятно, суд над Рабирием происходил в какой-то из этих шестнадцати дней.
То, что я предпочла шестое декабря девятому – четыре дня разницы, – объясняется моими представлениями о характере Цезаря. Пятого декабря он выступал в сенате, призывая помиловать заговорщиков. Один из них был его родственником по браку, мужем сестры Луция Цезаря. Поэтому между ними продолжала существовать amicitia, несмотря на тот факт, что несколько лет назад Цезарь выступил обвинителем брата первого мужа Юлии Антонии. В случае Лентула Суры Цезарь мог лишь просить о милосердии (и хотя древние источники утверждают, что все консуляры голосовали за смертный приговор, вероятно, Луций Цезарь воздержался). Это Катон поднял волну. Именно он был способен заставить Цезаря потерять терпение. У нас есть примеры того, как быстро и с какими разрушительными последствиями мог Цезарь выходить из себя. Мы также знаем, что Цезарь умел действовать со скоростью, которая поражала современников. Четырех дней могло оказаться недостаточно для других, но так ли это было для Цезаря?
Наконец, если все же предположить, что суд над Рабирием происходил между пятым и девятым декабря, то единственное серьезное возражение – это неповоротливость римского правосудия. Однако процесс Горация, описанный у Ливия, показывает: суд с двумя судьями был очень кратким и апелляция Рабирия к центуриям могла быть подана сразу же после слушания.
Мы знаем, что римляне, даже первого класса, крайне негативно отнеслись к тому, что римские граждане были официально казнены сенатом без суда и без объявления их врагами народа, как полагалось по закону. Может быть, это был единственный случай, когда сразу же после тех казней центурии (традиционно выступавшие против осуждения людей, обвиненных в измене) захотели бы осудить старика за аналогичное убийство граждан без суда, имевшее место тридцать семь лет назад? Для меня тот факт, что центурии проявили готовность осудить Рабирия, является решающим аргументом в пользу того, что суд состоялся сразу после казни пяти заговорщиков.
С одной стороны, суд над Рабирием, как о нем сообщается в древних источниках, выглядит настолько странным, что и древние, и современные ученые не могут объяснить ту важность, которую он, по-видимому, имел в то время. Но сдвинем это событие к дате, непосредственно примыкающей к роковому 5 декабря, – и все сразу же приобретает смысл.
Также трудно поверить, что лишь угрозы Публия Клодия привели Цицерона в ужас перед последствиями тех казней. Клодий в роли плебейского трибуна, уличные банды и волнения на Форуме были еще впереди. Определенно в 60-е годы до н. э. Клодий не был способен выполнить свои угрозы, поскольку его попытки перейти из патрициев в плебеи до сих пор не удавались. Очевидно, они не могли бы увенчаться успехом без помощи Цезаря. Я считаю, что страх Цицерона был вызван событиями, предшествовавшими угрозам Клодия. Если суд над Рабирием состоялся после 5 декабря, тогда ужас Цицерона вполне объясним. Ненависть Цицерона к Цезарю зародилась во время его консульства. Достаточно ли было речи Цезаря, призывавшего к милосердию, чтобы спровоцировать вражду, длившуюся до самой смерти Цицерона? Достаточно ли было для этого суда над Рабирием, если бы тот происходил до заговора Катилины?
В своих поздних трудах Цицерон ничего не говорит о суде над Рабирием. Но это не удивительно, поскольку для Цицерона вообще характерна тенденция выпускать моменты, затемняющие его блеск. Еще в 58 г. до н. э. в Риме оставалось немало таких, кто сожалел о казни граждан без суда, и главную вину за случившееся возлагали на Цицерона, а не на Катона. Отсюда – добровольная ссылка. Цицерон отправился в изгнание, не дожидаясь, пока плебс сошлет его.
Хотя моя гипотеза представляется вполне логичной и психологически оправданной, я не могу настаивать на своей правоте. Я только утверждаю, что суд над Рабирием – такой, каким я его описала, – имеет определенный смысл. Остается решить, готов ли читатель принять хронологию, предлагаемую Цицероном в его письме Аттику в июне 60 г. до н. э. Консульские речи Цицерона были опубликованы именно в той последовательности, которую он указал. Поэтому все позднейшие авторы следуют ей. Но верна ли эта последовательность? Или же Цицерон предпочел похоронить Рабирия, чтобы увенчать свою карьеру речами против Катилины, принесшими ему титул отца отечества?
Должна извиниться перед сторонниками чистоты латинского языка за использование латинского наречия «boni» в качестве существительного. Это сделано для удобства изложения. По той же причине могут встретиться и другие нарушения латинской грамматики.
Ради сохранения логики повествования мною были допущены отдельные незначительные неточности в описаниях и хронологии, в частности это касается диалога между Цицероном и Клодием, которые сопровождали кандидатов на курульных выборах.
Наконец, я хочу выразить благодарность. Моему классическому редактору, доктору Аланне Ноббс из Университета Магуайра, Сидней, и ее мужу, доктору Раймонду Ноббсу. Моим друзьям в этом университете – Джозефу Мерлино, который разыскал для меня прекрасный английский перевод Моммзена. Пэм Крисп, Кайе Пендлтон, Рие Хоуэлл, Ивонне Баффетт, Фрэн Джонстон и остальным сотрудникам «Out Yenna» – и особенно Джо Ноббсу, который помогает мне во всем, от кресел до машинисток. Благодарю доктора Кевина Кури, который ободряет меня, когда мои кости начинают давать о себе знать. И наконец, моя благодарность самому большому болельщику, моему любимому мужу Рику Робинсону.