– Но самое интересное, – добавил Нигидий Фигул, – что сегодня живы лишь четверо потомственных судей. Ты, Цезарь, твой кузен Луций Цезарь, Фабий Санга и Катилина, как ни странно! Все другие патрицианские семьи не принимали участия в суде, когда Горация судили за убийство своей сестры.
Филипп и Октавий явно скучали, поэтому Цезарь снова попытался сменить тему.
– Когда ожидаете прибавления? – спросил он Октавия.
– Через неделю.
– Это будет мальчик или девочка?
– Мы думаем, на этот раз мальчик. Третья девочка от двух жен – это было бы жестоким разочарованием, – вздохнул Октавий.
– Я помню, что перед рождением Туллии я был уверен, что появится мальчик, – усмехнулся Цицерон. – И Теренция тоже не сомневалась. А оказалось, что сына нам суждено было ждать целых четырнадцать лет.
– Не слишком ли велик перерыв между попытками, Цицерон? – спросил Филипп.
На это Цицерон ничего не ответил, только покраснел. Как большинство амбициозных «новых людей», взбиравшихся по социальной лестнице, он был обычно не в меру стыдлив, хотя иногда ему в голову помимо воли приходили потрясающие остроты. Надменные аристократы могли позволить себе соленое словцо. Цицерон – нет.
– Жена смотрителя курии говорит, что будет мальчик, – сказал Октавий. – Она привязала обручальное кольцо Атии к нитке и держала его перед животом. Оно быстро вращалось слева направо. Верный знак, сказала она.
– Ну, будем надеяться, что она права, – сказал Цезарь. – Моя старшая сестра рожала мальчиков, но в семье рождаются и девочки.
– Интересно, – спросил Варрон, – сколько людей фактически судили за perduellio во времена Тулла Гостилия?
Цезарь подавил вздох. Приглашать на обед троих ученых и двоих эпикурейцев – глупо. К счастью, вино оказалось великолепным, как великолепны были и повара Государственного дома.
Новости из Этрурии пришли через несколько дней после обеда у великого понтифика. О них сообщила Фульвия Нобилиор.
– Катилина послал Гая Манлия в Фезулы набирать армию, – доложила она Цицерону, устраиваясь на краю ложа и вытирая пот со лба, – а Публий Фурий делает то же самое в Апулии.
– Доказательства? – резко спросил Цицерон, чувствуя, как и у него вдруг выступила испарина.
– Никаких, Марк Туллий.
– Это тебе Квинт Курий сказал?
– Нет. Я подслушала, когда он говорил с Луцием Кассием прошлым вечером после обеда. Они думали, что я ушла спать. После выборов они вели себя очень тихо, даже Квинт Курий. Результат выборов оказался ударом для Катилины, и я думаю, ему было необходимо время, чтобы прийти в себя. Прошлым вечером я первый раз услышала, что они о чем-то шепчутся.
– Ты знаешь, когда Манлий и Фурий начали действовать?
– Нет.
– Значит, тебе неизвестно, как далеко могла продвинуться вербовка? Например, мог бы я получить подтверждение, если бы послал кого-нибудь в Фезулы?
– Не знаю, Марк Туллий. Хотела бы знать, но увы.
– А что Квинт Курий? Он – за открытую революцию?
– Я не уверена.
– Тогда постарайся узнать, Фульвия, – сказал Цицерон, пытаясь сдержать раздражение. – Если мы сможем убедить его дать показания в сенате, сенаторам придется поверить мне.
– Будь спокоен, муж, Фульвия сделает для тебя все, – сказала Теренция и выпроводила посетительницу.
Уверенный, что мятежники будут вербовать рабов, Цицерон послал в Фезулы очень сообразительного и приличного человека, дав тому указание записаться в армию. Зная, что многие в сенате считают его легковерным искателем сенсаций, жаждущим отличиться, Цицерон одолжил этого раба у Аттика. Поэтому раб мог свидетельствовать, не будучи зависимым от Цицерона. Но, увы, когда он возвратился, то мало что мог сообщить. Что-то определенно происходило, и не только в Фезулах. Беда в том, что рабы, как ему говорили, когда он стал собирать информацию, происходили не из Этрурии. В Этрурии достаточно свободных людей, чтобы служить интересам Этрурии. Трудно сказать, что означал этот ответ, так как, конечно, в Этрурии имелись и рабы – как в любом другом месте в Италии и за ее пределами. Весь мир зависел от рабов!
– Если это действительно восстание, Марк Туллий, – заключил слуга Аттика, – тогда это восстание свободных людей.
– И что дальше? – спросила Теренция за обедом.
– Честно говоря, не знаю, дорогая. Вопрос в том, как поступить: созвать ли сенат и повторить попытку или ждать, пока не смогу найти несколько вольноотпущенников-агентов и представить неопровержимые доказательства.
– У меня такое чувство, что найти неопровержимые доказательства будет очень трудно, муж. Никто в Северной Этрурии не доверяет чужакам, свободным или рабам. Они привержены своим семьям и очень скрытны.
– Тогда, – вздохнул Цицерон, – я созову собрание сената послезавтра. Если это и не даст результата, то по крайней мере покажет Катилине, что я продолжаю следить за ним.
Как и предвидел Цицерон, заседание оказалось безрезультатным. Сенаторы, которые не уехали на море, в лучшем случае отнеслись к заявлению старшего консула скептически, в худшем – стали оскорблять его. Особенно старался Катилина, который присутствовал на заседании, но держался удивительно спокойно для человека, чьи надежды на консульство потерпели крах. На этот раз он не разражался тирадами в адрес Цицерона. Он просто сидел на своем стуле и терпеливо, спокойно отвечал. Хорошая тактика, которая произвела впечатление на скептиков и вызвала восхищение у его сторонников. Шумного и жаркого спора не получилось. Разговор протекал вяло и постепенно сходил на нет, а затем заседание было прервано внезапным вторжением Гая Октавия, который показался в дверях, приплясывая и издавая радостные вопли:
– У меня сын! У меня сын!
Довольный тем, что получил предлог закрыть позорное для себя собрание, Цицерон отпустил своих чиновников и присоединился к толпе, собравшейся вокруг Октавия.
– Значит, гороскоп благоприятный? – спросил Цезарь. – Учти, они всегда благоприятны.
– Скорее удивительный, чем благоприятный, Цезарь. Если верить астрологу, мой сын Гай Октавий-младший в конце концов будет править миром, – хихикнул гордый отец. – Но я поверю этому! Я щедро вознаградил астролога.
– В моем гороскопе очень много говорится о непонятных грудных болезнях, если верить моей матери, – сказал Цезарь. – Но она никогда мне его не показывает.
– А мой сообщает, что у меня никогда не будет денег, – сказал Красс.
– Хорошее предсказание делает женщин счастливыми, – заметил Филипп.
– Кто пойдет со мной регистрировать рождение у Юноны Люцины? – спросил сияющий Октавий.
– Кто же, как не дядя Цезарь, великий понтифик? – обнял Цезарь Октавия за плечи. – И я требую, чтобы после этого мне показали моего новорожденного племянника.
Восемнадцать дней октября прошли без важной информации из Этрурии и Апулии. Не было ничего и от Фульвии Нобилиор. Иногда приходили письма от агентов Цицерона и Аттика, но они оставляли мало надежды на появление неопровержимых доказательств зреющего мятежа, хотя в каждом из этих посланий утверждалось, что что-то определенно происходит. Главная беда, казалось, заключалась в том факте, что не было реального ядра заговора. Только небольшое шевеление в одной деревне, потом в другой, в каком-нибудь заброшенном поместье центуриона или в таверне ветерана Суллы. Но как только появлялось незнакомое лицо, все начинали беспечно прохаживаться взад-вперед, посвистывая с невинным видом. В самих Фезулах, Арреции, Волатеррах, Эсернии, Ларине и других городских поселениях Этрурии и Апулии ничего не было замечено, кроме экономической депрессии и мучительной бедности. Везде дома и земельные участки выставлены на продажу, чтобы выплатить долги, но никаких признаков присутствия их прежних хозяев.
И Цицерон устал, устал, устал. Он знал, что все происходит прямо у него под носом, но не мог доказать этого. И начинал верить, что никогда не докажет – до того самого дня, когда эта революция наконец грянет. Теренция тоже пришла в отчаяние. Удивительно, но такое состояние делало жизнь с ней намного проще. Его плотские желания никогда не были сильны, но в эти дни Цицерон старался пораньше закончить дела, чтобы искать утешения со своей женой. Это озадачивало его, он считал это даже неприличным.
Они оба уже крепко спали, когда Тирон вошел и разбудил их. Это произошло вскоре после полуночи, в тот самый восемнадцатый день октября.
– Domine, domine! – прошептал любимый раб с порога. Его привлекательное лицо в отсвете лампы превращалось в лик обитателя подземного мира. – Domine, к тебе посетители!
– Который час? – спросил Цицерон, свешивая ноги с кровати.
Теренция пошевелилась и открыла глаза.
– Очень поздно, domine, – ответил раб.
– Посетители, ты сказал?
– Да, domine.
Теренция с трудом уселась на кровати, но не пыталась одеться. Она хорошо знала: что бы ни случилось, ее это не касается, она – женщина! Но снова заснуть она не могла. Ей придется ждать, пока Цицерон не вернется и не сообщит ей, в чем дело.
– Кто, Тирон? – спросил Цицерон, просовывая голову в ворот туники.
– Марк Лициний Красс и еще два знатных человека, господин.
– О боги!
Не было времени на омовение, на поиски обуви. Цицерон поспешил в атрий дома, внезапно почувствовав, что атрий этот слишком мал и слишком непритязателен для человека, который по завершении этого года будет зваться консуляром.
Конечно, это был Красс в сопровождении Марка Клавдия Марцелла и Метелла Сципиона – вот их только и не хватало! Управляющий зажигал лампы, Тирон принес писчую бумагу, перья и восковые таблички – на всякий случай. Шум, донесшийся из помещений для слуг, означал, что вино и закуски скоро появятся.
– Что случилось? – спросил Цицерон, отбросив церемонии.
– Ты был прав, друг мой, – сказал Красс и протянул Цицерону обе руки. В правой был лист бумаги, в левой он держал несколько еще запечатанных писем. – Прочти это, и ты узнаешь, что случилось.