– Но они – не мои клиенты! – тупо возразил Цицерон.
– Знаю. Но было решено, что они будут проситься к тебе в клиенты в надежде, что ты поддержишь их возвращение на публичную арену. Проникнув в дом, они начнут настаивать на личной беседе у тебя в кабинете, чтобы изложить свою просьбу с глазу на глаз. Там они заколют тебя и скроются, прежде чем твои клиенты узнают о случившемся, – сказала Фульвия.
– Тогда это просто, – сказал Цицерон, вздохнув с облегчением. – Я запру все двери, поставлю часовых в перистиле и откажусь от приема клиентов по причине болезни. И весь день просижу дома. А теперь пора действовать. – Он встал, похлопал Фульвию Нобилиор по руке. – Огромное спасибо тебе, и скажи Квинту Курию, что он заслужил полное прощение. Но еще передай ему, что если он объявит обо всем этом в сенате послезавтра, то станет героем. Я даю ему слово, что не допущу, чтобы с ним что-нибудь случилось.
– Передам.
– Что же именно планирует Катилина на время Сатурналий?
– У них где-то спрятано много оружия. Квинт Курий не знает где. И это оружие раздадут всем сторонникам. Двенадцать пожаров должны вспыхнуть по всему городу, включая один на Капитолии, два на Палатине, два в Каринах и по одному на обоих концах Форума. Определенные люди должны войти в дома всех магистратов и убить их.
– Кроме меня, ведь я уже буду мертв.
– Да.
– Тебе лучше уйти, Фульвия, – сказал Цицерон, кивнув жене. – Варгунтей и Корнелий могут явиться сюда раньше времени, а мы не хотим, чтобы они тебя увидели. Тебя кто-нибудь сопровождал?
– Нет, – прошептала она, опять побелев от страха.
– Тогда я пошлю с тобой Тирона и еще четверых.
– Ничего себе заговор! – рявкнула Теренция, врываясь в кабинет Цицерона, как только дала указания провожатым Фульвии Нобилиор.
– Дорогая моя, без тебя я уже был бы мертв.
– Сама знаю, – сказала Теренция, плюхаясь в кресло. – Я отдала распоряжения слугам. Они запрут двери, как только вернутся Тирон и все остальные. А теперь напиши крупно печатными буквами объявление, что ты болен и никого не принимаешь. Я прикажу приколоть его на входную дверь.
Цицерон послушно написал объявление и отдал жене, чтобы она позаботилась об организации обороны. Какой бы полководец из нее получился! Ничего не забудет, замурует все входы и выходы.
– Тебе нужно увидеться с Катулом, Крассом, Гортензием, если он вернулся с побережья, Мамерком и Цезарем, – сказала она после того, как все приготовления были закончены.
– Не раньше вечера, – слабым голосом отозвался Цицерон. – Сначала надо убедиться, что я вне опасности.
Тирон расположился наверху, у окна, из которого была хорошо видна входная дверь. Через час после рассвета он сообщил, что Варгунтей и Корнелий наконец ушли. Несколько раз они безуспешно пытались открыть замок прочной входной двери дома Цицерона.
– Это отвратительно! – воскликнул старший консул. – Я, старший консул, заперт в собственном доме? Тирон, разошли людей ко всем консулярам Рима! Завтра я заставлю Катилину убраться из города.
Пятнадцать консуляров явились на зов – Мамерк, Попликола, Катул, Торкват, Красс, Луций Котта, Ватия Исаврийский, Курион, Лукулл, Варрон Лукулл, Волькаций Тулл, Гай Марций Фигул, Глабрион, Луций Цезарь и Гай Пизон. Ни консулов следующего года, ни будущего городского претора Цезаря не пригласили. Цицерон решил созвать только военный совет.
– К сожалению, – медленно начал он, когда все собрались в атрии, слишком маленьком для того, чтобы с комфортом разместить столь большую и представительную компанию (непременно нужно будет как-то заработать денег, чтобы купить дом побольше!), – я не могу убедить Квинта Курия дать показания, а это значит, что у меня нет полноценного дела. Фульвия Нобилиор тоже не будет свидетельствовать, даже если сенат согласится выслушать показания женщины.
– Теперь я верю тебе, Цицерон, – сказал Катул. – Я не думаю, что ты выдумал те имена.
– Ну, спасибо тебе, Квинт Лутаций! – резко прервал его Цицерон, метнув гневный взгляд. – Твое одобрение согревает мне сердце, но не помогает решить, что сказать завтра в сенате.
– Сосредоточься на Катилине и забудь обо всех других, – посоветовал Красс. – Вытащи из своего волшебного ящика одну из твоих потрясающих речей и нацель ее на Катилину. Ты должен заставить его уехать из Рима. Остальные из его банды могут остаться, но мы будем внимательно следить за ними. Отрежь голову, которую Катилина в противном случае посадит на шею сильного, но безголового тела Рима.
– Если он до сих пор не уехал, то не уедет, – мрачно сказал Цицерон.
– А может, и уедет, – сказал Луций Котта, – если нам удастся убедить определенных людей не подходить к нему в сенате. Я попробую пойти к Публию Сулле, а Красс может увидеться с Автронием, он знает его хорошо. Эти двое – самая крупная рыба в пруду Катилины. Готов поспорить: если другие увидят, что они избегают Катилину, даже те сторонники, чьи имена мы услышали сегодня, покинут его. Инстинкт самосохранения сильнее преданности. – Он встал, ухмыляясь. – Поднимайте свои задницы, коллеги-консуляры! Оставим Цицерона писать его величайшую речь.
То, что Цицерон действительно потрудился над речью, стало видно уже на следующий день, когда он собрал сенат в храме Юпитера Статора на Велии. Это место было трудно атаковать, но легко защитить. Вокруг храма была расставлена охрана, и это, конечно, привлекло большую любопытную толпу завсегдатаев Форума. Катилина пришел рано, как и предсказывал Луций Котта, так что предательство его приверженцев было очевидно. Только Луций Кассий, Гай Цетег, вновь избранный плебейский трибун Бестия и Марк Порций Лека сидели возле него, с негодованием глядя на Публия Суллу и Автрония.
Вдруг в Катилине произошла перемена. Сначала он повернулся к Луцию Кассию и что-то прошептал ему на ухо, а потом и всем прочим, кто находился рядом с ним. Все четверо энергично замотали головами, но Катилина настоял на своем. Молча они встали и покинули его.
После этого Цицерон начал свою речь. Он говорил об одном ночном собрании – о собрании, на котором заговорщики составляли план падения Рима, он назвал имена всех людей, присутствовавших на этом собрании, и имя человека, в чьем доме это происходило. Несколько раз за речь Цицерон требовал, чтобы Луций Сергий Катилина покинул Рим и освободил город от своего зловещего присутствия.
Только один раз Катилина прервал его.
– Ты хочешь, чтобы я добровольно уехал в ссылку, Цицерон? – громко спросил он. Двери были открыты, толпа хотела слышать каждое слово. – Давай, Цицерон, спроси сенат, должен ли я уехать в добровольную ссылку! Если сенат скажет, что я должен сделать это, я уеду!
Цицерон ничего не ответил. «Исчезни, покинь Рим, уезжай из Рима» – таков был сквозной мотив всей его речи.
Но все закончилось очень просто. Когда Цицерон умолк, Катилина поднялся с величественным видом:
– Я ухожу, Цицерон! Я уезжаю из Рима! Я не хочу оставаться здесь, когда Римом правит человек из Арпина, не римлянин и не латинянин! Ты – самнит-деревенщина, Цицерон, грубый крестьянин с гор, без предков, без влияния! Ты думаешь, это ты заставил меня уйти? Нет, не ты! Это – Катул, Мамерк, Котта, Торкват! Я уезжаю потому, что они покинули меня, а не потому, что ты что-то там сказал! Когда человека покидают равные ему, с ним действительно покончено. Вот почему я уеду.
Снаружи слышались смущенные голоса, когда Катилина стремительно шел сквозь толпу завсегдатаев Форума. Потом – тишина.
Сенаторы встали и отодвинулись от тех, чьи имена Цицерон назвал в своей речи. Даже брат покинул брата – Публий Цетег решил отойти от Гая, чтобы не иметь ничего общего со всей этой конспирацией.
– Надеюсь, ты счастлив, Марк Туллий, – сказал Цезарь.
Это была победа. Явная победа. Но все-таки что-то было не так. Даже после того, как на следующий день Цицерон обратился к толпе с ростры на Форуме. Катул, явно уязвленный заключительными словами Катилины, взял слово, когда сенат собрался через два дня после этого, и прочитал полученное им письмо от Катилины, в котором тот отрицал свою вину и поручал свою жену Аврелию Орестиллу заботе Катула. Начали циркулировать слухи. Дескать, Катилина действительно собрался в добровольную ссылку и выехал из Рима по Аврелиевой дороге (правильное направление) всего с тремя спутниками незнатного рода, включая его друга детства Тонгилия. Это было ответным ударом Катилины. Теперь люди начали сомневаться – то ли Катилина виновен, то ли он жертва.
Ситуация для Цицерона могла осложниться еще больше, если бы не известие из Этрурии, которое пришло несколько дней спустя. Катилина не уехал в ссылку в Массилию. Вместо этого он облачился в toga praetexta и консульские регалии, одел двенадцать человек в алые туники и выдал им фасции с топорами. Его видели в Арреции с его сторонником Гаем Фламинием из обнищавшей патрицианской семьи. Теперь он щеголяет серебряным орлом, который, как он объявил, дал его легионам сам Гай Марий. Этрурия, всегда бывшая главным источником военной силы для Мария, теперь собиралась под этим орлом.
Это, конечно, положило конец неодобрению консулярами, такими как Катул и Мамерк (Гортензий, похоже, решил, что подагра в Мизене лучше головной боли в Риме, однако при этом подагра младшего консула Антония Гибриды в Кумах становилась уже неприличной).
Тем не менее кое-кто из сенаторской мелочи все еще винил Цицерона, полагая, что его постоянные обвинения толкнули Катилину на подобные действия. Среди таковых был и младший брат Целера Метелл Непот, которому вскоре предстояло вступить в должность плебейского трибуна. Катон, который тоже был избран плебейским трибуном, напротив, хвалил Цицерона, что заставляло Непота кричать еще громче, потому что он ненавидел Катона.
– О-о, вызывало ли когда-нибудь восстание столько споров и сомнений? – пожаловался Цицерон Теренции. – По крайней мере, Лепид высказался. Патриции, патриции! Они не могут заблуждаться! А я вот никак не в силах обвинить кучку негодяев в том, что они незаконно отводят себе воду! Что уж тут говорить об измене!