– Сейчас? – спросил он Цицерона.
– Сейчас, – твердо ответил Цицерон.
– Без подготовки? Без милосердия? Без омовения, чистой одежды, без должного настроя? Разве мы дикари?
– Это необходимо сделать сейчас, – с жалким видом сказал Цицерон, – до захода солнца. Пожалуйста, дай пройти.
Луций Цезарь нарочито отошел в сторону.
– Да сохранят меня боги от того, чтобы чинить препятствия римскому правосудию! – фыркнул он. – Ты уже сообщил моей сестре, что ее муж должен умереть без омовения, в грязной одежде?
– У меня не было времени! – крикнул Цицерон первое, что пришло ему на ум.
О-о, это было ужасно! Он же только выполняет свой долг! Но как объяснить это Луцию Цезарю? Как?
– Тогда я пойду в ее дом, пока он еще принадлежит Суре! – резко проговорил Луций Цезарь. – Несомненно, завтра ты соберешь сенат, чтобы отобрать у нее все имущество.
– Нет, нет! – чуть не плача, возразил Цицерон. – Я дал слово твоему кузену Гаю, что конфискации не будет!
– Великодушно с твоей стороны, – сказал Луций Цезарь.
Он посмотрел на своего шурина, хотел что-то сказать, но передумал, покачал головой и отвернулся. Помочь ему он не мог. К тому же он считал, что Лентул Сура ничего не слышит. Шок лишил его способности соображать.
Не в состоянии унять дрожь после этой встречи, Цицерон стал спускаться по лестнице Весталок на Нижний форум, полный народа. Далеко не все из собравшихся были завсегдатаями Форума. Когда ликторы прокладывали для старшего консула дорогу в толпе, Цицерон замечал знакомые лица. Неужели это – молодой Децим Брут Альбин? Нет, это не может быть Публий Клодий! Отверженный сын Геллия Попликолы? Почему они смешались с простыми людьми, живущими на задворках Рима?
Нечто витало в воздухе, и природа этого «нечто» пугала и так уже колеблющегося Цицерона. Глухой ропот, мрачные взгляды, угрюмые лица; люди нехотя расступались, давая дорогу старшему консулу и его жертве, ведомой за руку. Ужас охватил Цицерона. Ему захотелось убежать отсюда. Но он не мог. Это был его долг. Он обязан проследить, чтобы все совершилось сейчас. Он – отец отечества. Он один спас Рим от шайки патрициев.
За лестницей Гемоний, которая вела в крепость на вершине Капитолия, находилась полуразвалившаяся (и единственная в Риме) тюрьма Лаутумия. Ее первым и самым древним строением был Туллиан. В стене, выходившей на спуск Банкиров и на Порциеву базилику, имелась единственная дверь – толстое деревянное убожество, всегда закрытое на замок.
Но в этот вечер дверь стояла распахнутой. На пороге ждали шестеро полуголых палачей. Государственные палачи Рима. Разумеется, рабы. Они жили в бараках на Прямой улице, за границей померия, вместе с другими государственными рабами. В отличие от прочих обитателей этих бараков, палачи пересекали померий и входили в город только в тех случаях, когда требовалось кого-то казнить. Своими ручищами они ломали шею осужденным. Их обязанности обычно ограничивались только иноземцами. Как правило, это случалось один-два раза в год, во время триумфального парада. Уже очень давно они не ломали шею римлянам. Разумеется, Сулла убил много римлян, но никогда это не делалось официально в Туллианской темнице. Марий тоже убил много римлян, но тоже неофициально.
К счастью, расположение камеры для казни не позволяло первым рядам толпы быть свидетелями происходящего, а к тому времени, как Цицерон собрал всех пятерых обреченных и выставил между ними и народом стену ликторов и солдат гарнизона, вообще мало что можно было увидеть.
Когда Цицерон поднялся на несколько ступенек и встал у двери, ему в нос ударила страшная вонь. Резкий запах тлена. Никто никогда не чистил эту камеру. Осужденный входил, приближался к отверстию, вырубленному в середине пола, и спускался вниз. Там его хватал палач, чтобы свернуть ему шею. Тело оставалось на месте и гнило. Когда в следующий раз возникала необходимость в этой камере, палачи просто сбрасывали разложившиеся останки в открытый желоб, который соединялся со сточными трубами. Цицерона затошнило. Он стоял с пепельным лицом, пока пятеро по очереди входили внутрь. Первым – Лентул Сура, последним – Цепарий. Никто из них даже не взглянул на Цицерона, и за это он был им благодарен. Они все еще находились в шоке.
На все ушло несколько минут. Один из палачей появился в двери и кивнул старшему консулу. «Теперь я могу уйти», – подумал Цицерон и направился к ростре, следуя за своими ликторами.
С ростры он посмотрел на толпу, такую огромную, что ей, казалось, конца не будет, и облизал пересохшие губы. Он находился на территории померия, в священных границах Рима, а значит, в своем официальном объявлении не мог произнести слово «мертвы».
Но чем же заменить слово «мертвы»? Помолчав некоторое время, Цицерон широко раскинул руки и выкрикнул:
– Vivere! Они отжили!
Вот так. Прошедшее время. Свершилось. Конец.
Никто не проронил ни слова. Никто не засвистел. Цицерон спустился с ростры и пошел в направлении к Палатину, а толпа хлынула к Эсквилину, в Субуру, к Виминалу. Когда Цицерон добрался до небольшого круглого храма Весты, появилась большая группа всадников из восемнадцати старших центурий во главе с Аттиком. Они несли зажженные факелы, потому что было уже совсем темно. И они приветствовали его как спасителя страны, как pater patriae, как мифического героя. О, какой бальзам на его душу! Заговора Луция Сергия Катилины больше не существует, и он один раскрыл его и покончил с ним.
Часть V5 декабря 63 г. до Р. Х. – март 61 г. до Р. Х.
Цезарь быстро шагал к себе, в Государственный дом. Его душил гнев. Титу Лабиену приходилось почти бежать, чтобы не отставать. Властным кивком Цезарь приказал плебейскому трибуну Помпея следовать за ним. Лабиен не знал зачем. Он пошел просто потому, что в отсутствие Помпея Цезарь был его «хозяином».
Так же кивком Цезарь предложил ему выпить. Лабиен налил вина, сел и стал смотреть, как Цезарь меряет шагами свой кабинет.
Наконец Цезарь заговорил:
– Я заставлю Цицерона пожалеть о том, что он на свет родился! Как он посмел вообразить, будто имеет право по-своему толковать закон? И как это мы все могли выбрать такую птицу старшим консулом?
– А что, разве ты не голосовал за него?
– Я не голосовал ни за него, ни за Гибриду.
– Ты голосовал за Катилину? – с удивлением спросил Лабиен.
– И за Силана. Честно говоря, я ни за кого не хотел голосовать, но совсем не голосовать нельзя.
Щеки Цезаря горели, а в глазах, к удивлению Лабиена, были и лед и пламя.
– Сядь, пожалуйста! – попросил плебейский трибун. – Я знаю, что ты не пьешь вина, но сегодня – исключение. Вино тебе поможет.
– Вино никогда не помогает, – категорически возразил Цезарь, однако сел. – Если я не ошибаюсь, Тит, твой дядя Квинт Лабиен погиб, забитый черепицей в курии Гостилия тридцать семь лет назад.
– Да. Вместе с Сатурнином, Луцием Эквицием и остальными.
– И какое у тебя отношение к этому?
– А какое у меня может быть к этому отношение? Беззаконие, которому нет оправдания! Они были римскими гражданами, а их не судили!
– Правильно. Однако они не были казнены официально. Их убили, чтобы избежать судебного процесса, поскольку ни Марий, ни Сулла не были уверены, что это не вызовет еще более ожесточенного насилия. Естественно, Сулла решил проблему, попросту прикончив всех. В те дни он был правой рукой Мария – быстрый, умный, жестокий. Пятнадцать человек умерли, чтобы не начались разжигающие вражду судебные процессы. Прибыл флот с зерном, Марий распределил между гражданами хлеб по очень низкой цене. Рим успокоился, насытившись. И впоследствии раб Сцева один отвечал за убийство пятнадцати человек.
Лабиен нахмурился, добавил в вино еще воды.
– Хотел бы я знать, куда ты клонишь.
– Я знаю куда, Лабиен, в этом-то все и дело, – сказал Цезарь, обнажив в улыбке стиснутые зубы. – Возьмем этот сомнительный образец целесообразности республиканского законотворчества, senatus consultum de re publica defendenda, или, как Цицерон столь оригинально переименовал его, senatus consultum ultimum. Декрет, изобретенный сенатом на те случаи, когда никто не хочет назначать диктатора, который будет единолично принимать решения. И он оказался кстати, этот декрет, как показала история с Гаем Гракхом. Не говоря уже о Сатурнине, Лепиде и некоторых других.
– Я все еще не понимаю тебя, – сказал Лабиен.
Цезарь глубоко вздохнул:
– Сейчас опять у нас действует senatus consultum ultimum, Лабиен. Но посмотри, какая трансформация произошла! В трактовке Цицерона он стал почтенным, обязательным и в высшей степени удобным. Стоит только уговорить сенат принять этот декрет – и под его защитой можно с пренебрежением относиться и к законам, и к mos maiorum! Не меняя закона, Цицерон воспользовался своим senatus consultum ultimum, чтобы перекрыть воздух Риму и сломать шеи римлянам – без суда, без церемонии, даже без уважения к приличиям! Те люди приняли смерть быстрее, чем солдаты в бою! И не тайно, под градом черепичных осколков с крыши, а с полного одобрения сената Рима! Сената, который по настоянию Цицерона взял на себя функции судьи и присяжных! Как ты думаешь, Лабиен, что должна была чувствовать толпа на Форуме этим вечером? А я скажу тебе, что они думали: отныне ни один римский гражданин не может быть уверен в своем неотъемлемом праве на судебное слушание. А этот так называемый выдающийся человек, этот тщеславный и безответственный дурак Цицерон возомнил, что вытащил сенат из крайне затруднительной ситуации наилучшим и чрезвычайно удобным способом! Согласен: да, для сената это был легкий способ. Но для огромного большинства римских граждан, от первого класса до capite censi, сегодняшний поступок Цицерона означает конец правосудия, если сенат в будущем решит, что в условиях действия senatus consultum ultimum римляне должны умирать без суда, без надлежащего соблюдения закона! Что помешает повторению подобного, Лабиен? Скажи мне, что?