– Очень горячую воду с небольшим добавлением уксуса.
– О боги, это же невкусно!
– Привыкаешь, – спокойно ответил Цезарь.
– Как можно такое пить?
– По двум причинам. Первая – я считаю, что это полезно для моего здоровья, которое я хочу сохранить до старости. Вторая – это приучает мое нёбо к неприятным вкусам, от прогорклого масла до кислого хлеба.
– Первый довод понятен, но зачем приучать себя к плохой пище?
– Во время военных походов плохая пища не редкость. По крайней мере, в тех кампаниях, в которых я участвовал. Ты хорошо питался на службе у Помпея Магна, Целер?
– Вполне! Как и у любого другого полководца, под чьим командованием я служил. Напомни мне, чтобы я не служил у тебя!
– Зимой и весной питье не такое отвратительное, потому что я заменяю уксус лимонным соком.
Целер вытаращил глаза. Лабиен и Луций Цезарь засмеялись.
– Ну ладно, пора переходить к делу, – объявил Цезарь, усаживаясь за свой рабочий стол. – Пожалуйста, простите меня за позу патрона, но мне кажется, что так всем будет удобнее. Я вас всех буду видеть, и все вы тоже будете меня видеть.
– Ты прощен, – серьезно ответил Луций Цезарь.
– Тит Лабиен был здесь вечером и растолковал мне, почему вчера он голосовал за мое предложение, – начал Цезарь. – И я очень хорошо понимаю, почему ты голосовал со мной, Луций. Но мне не вполне ясны твои мотивы, Целер. Скажи мне сейчас.
Многострадальный муж своей двоюродной сестры Клодии, Метелл Целер был также зятем Помпея Великого, так как мать Целера и его младшего брата Метелла Непота являлась также матерью Муции Терции. Целера и Непота любили и ценили в Риме, поскольку они были симпатичными и приятными в общении людьми.
Целер никогда не казался Цезарю особенно радикальным в политике, а теперь он стал почтенным консерватором. От его ответа зависел исход дела. Цезарь не мог надеяться на успех, если Целер не поддержит его во всем.
С выражением решимости на красивом лице Целер наклонился вперед, сжав кулаки:
– Начать с того, Цезарь, что мне не нравятся такие выскочки, как Цицерон. Какой-то уроженец Арпина диктует сенату, как должны поступать настоящие римляне. Я никогда не прощу казни римских граждан без суда! Я заметил, что союзник Цицерона – тоже квазиримлянин, Катон. Во что мы превратимся, если наши законы начнут толковать потомки рабов или деревенщины, не имеющие достойных предков?
Подобный ответ – понимал ли это Целер? – также оскорблял его родственника Помпея Великого. Однако, поскольку никто из присутствующих не был достаточно глуп, чтобы упомянуть данное обстоятельство, это можно было проигнорировать.
– Что ты можешь сделать, Гай? – спросил Луций Цезарь.
– Очень многое. Лабиен, ты извинишь меня, если я кратко повторю то, что говорил тебе вчера, а именно что́ сделал Цицерон. Казнь римских граждан без суда – не главный, а скорее побочный результат. Настоящее преступление заключается в истолковании Цицероном senatus consultum de re publica defendenda. Я не думаю, что с самого начала подобный декрет был придуман, чтобы сенат или любой другой правительственный орган мог поступать по своему усмотрению и не нести за это никакой ответственности. Это – собственное толкование Цицерона. На самом деле декрет был создан для того, чтобы подавлять кратковременные гражданские волнения. Например, как это случилось при Гае Гракхе. То же самое можно сказать о действии декрета во время восстания Сатурнина. И уже тогда обнаружились его недостатки. Он был использован Карбоном против Суллы, когда тот высадился в Италии, и против Лепида. В случае с Лепидом декрет был усилен конституцией Суллы, которая передавала сенату полную власть во всем, что относилось к военной сфере. И сенат счел мятеж Лепида войной. Сегодня положение изменилось, – сурово продолжал Цезарь. – Полномочия сената опять ограничены тремя комициями. Ни один из пятерых казненных вчера не вел на Рим вооруженное войско. Фактически никто из них не поднял оружия ни на одного римлянина, если не считать сопротивления Цепария на Мульвиевом мосту. А Цепарий мог принять случившееся за разбойное нападение среди ночи. Казненные даже не были объявлены врагами народа. И не важно, сколько аргументов было выдвинуто в доказательство их предательских намерений. Даже теперь, когда они мертвы, их намерения остаются только намерениями. Намерениями, а не конкретными действиями! И разоблачающие их письма – это всего лишь письма о намерениях, написанные до свершения преступления. Кто может сказать, как изменилось бы настроение этих людей после прибытия Катилины к стенам Рима? А при отсутствии Катилины в городе – чего стоило бы их желание уничтожить консулов и преторов? Говорят, что два человека – ни один из которых не был в числе тех пятерых казненных! – пытались войти в дом Цицерона, чтобы убить его. Но наши консулы и наши преторы по сей день здоровы и бодры! Ни царапины! Что же, теперь нас будут казнить без суда только за наши намерения?
– Вот если бы ты сказал это вчера! – вздохнул Целер.
– Я сожалею, что не сделал этого. Однако очень сомневаюсь, что какой-либо аргумент смог бы убедить их, коль скоро за дело взялся Катон. Несмотря на призыв Цицерона быть кратким, он ни разу не пытался остановить Катона. Я бы хотел, чтобы он болтал до захода солнца.
– В том, что все пошло не так, вини Сервилию, – бестактно сказал Луций Цезарь.
– Не сомневайся, я виню ее, – коротко бросил Цезарь.
– Если ты собрался убить ее, не вздумай сообщить об этом в письме, – ухмыльнулся Целер. – Намерения теперь вполне достаточно, чтобы лишиться жизни.
– Именно об этом я и говорю. Цицерон превратил senatus consultum ultimum в чудовище, которое способно напасть на любого из нас.
– Я не понимаю, что мы можем сделать сейчас – после того, как люди уже казнены, – сказал Лабиен.
– Натравить это чудовище на самого Цицерона, который, несомненно, в данный момент мечтает заставить сенат даровать ему титул pater patriae, – сказал Цезарь, скривив губы. – Он утверждает, будто спас свое отечество, а я говорю, что отечество вовсе не было в такой уж опасности, несмотря на Катилину и его армию. Если какое-либо восстание и было с самого начала обречено на провал, так это восстание Катилины. С Лепидом было серьезно. А Катилина – это шутка. Хотя нескольким хорошим римским солдатам пришлось бы умереть, подавляя его игрушечный мятеж.
– Что ты намерен делать? – спросил Лабиен. – Точнее, что ты сможешь сделать?
– Я хочу развенчать саму концепцию senatus consultum ultimum. Понимаете, я попытаюсь привлечь к суду за измену кого-нибудь, кто действовал под защитой этого декрета, – сказал Цезарь.
– Цицерона? – ахнул Луций Цезарь.
– Конечно не Цицерона. И не Катона, кстати. Слишком рано пытаться предъявлять встречное обвинение против кого-либо вовлеченного в последний инцидент. Если мы попробуем, нам тоже свернут шею. Для них еще настанет время, кузен, а пока – рано, рано. Нет, мы выступим против кого-нибудь, о ком все знают, что он преступно действовал значительно раньше – и тоже под защитой senatus consultum ultimum. Цицерон помог нам в этом, назвав нашу жертву по имени – Гай Рабирий.
Три пары глаз удивленно посмотрели на Цезаря, но никто не проронил ни слова.
– Конечно, ты имеешь в виду то давнее убийство, – наконец сказал Целер. – Гай Рабирий – один из тех, на крыше курии Гостилия… Но это была не измена. Это было убийство.
– Закон трактует не так, Целер. Подумай. Убийство становится изменой, когда оно совершено с целью узурпировать законные прерогативы государства. Поэтому убийство римского гражданина, который подлежит суду по обвинению в государственной измене, само по себе предательство.
– Я начинаю понимать, куда ты клонишь, – сказал Лабиен с блеском в глазах, – но тебе не удастся подать этот иск в суд.
– Perduellio не рассматривается в суде, Лабиен. Это должно быть заслушано в центуриатном собрании, – отозвался Цезарь.
– И там ничего не получится, даже если Целер будет городским претором.
– Я не согласен. Есть один способ заслушать это дело в центуриях. Мы начнем с судебного процесса, существовавшего еще до Республики, но не менее римского и законного, чем все республиканские установления. Это все содержится в древних документах, друг мой. Даже Цицерон не сумеет оспорить законность того, что мы делаем. Он сможет противостоять нам, отправив дело в центурии, – вот и все.
– Просвети меня, Цезарь, я не изучал древних законов, – сказал Целер, улыбаясь.
– Ты известен как городской претор, который скрупулезно придерживается собственных указов, – сказал Цезарь, решивший подольше подержать свою аудиторию на крючке. – Один из твоих указов гласит, что ты согласишься судить любого человека, если его обвинитель действует в рамках закона.
Слушатели сидели завороженные. Цезарь допил воду с уксусом, уже чуть теплую, и продолжил:
– Единственное описание процедуры суда, которое дошло до нас со времен правления Тулла Гостилия, – суд над Горацием за убийство собственной сестры. Такая процедура предусматривает слушание в присутствии только двоих судей. В сегодняшнем Риме лишь четыре человека имеют квалификацию подобного судьи, потому что они происходят из семей, члены которых были сенаторами в то время, когда проходил этот суд. Это – я и ты, Луций. Третий – Катилина, официально объявленный врагом народа. Четвертый – Фабий Санга. В данную минуту он находится на пути в земли аллоброгов в компании своих клиентов. Поэтому ты, Целер, назначишь судьями меня и Луция и распорядишься, чтобы суд состоялся на Марсовом поле немедленно.
– Ты уверен в исторических фактах? – спросил Целер, наморщив лоб. – В то время были сенаторами и Валерии, а Сервилии и Квинтилии прибыли из Альба-Лонги после разорения города. Равно как и Юлии.
Ответил Луций Цезарь:
– Суд над Горацием состоялся задолго до того, как Альба-Лонга была разграблена, Целер, а следовательно, Сервилии и Квинтилии не могут быть судьями.