В этот момент Цицерон почти столкнулся с Катулом, Бибулом, Гаем Пизоном и Метеллом Сципионом, торопливо спускавшимися с Палатина. А он даже не заметил их приближения! Что с ним случилось?
Пока они взбирались по бесконечным ступеням в дом Катула, ближайший к ним, Цицерон рассказал им свою историю. Когда наконец они расселись в просторном кабинете Катула, Цицерон сделал то, что делал крайне редко: он выпил целый бокал неразбавленного вина. Разглядев присутствующих, Цицерон вдруг сообразил, что один из завсегдатаев этой компании отсутствует:
– А где же Катон?
Четверо смутились, затем переглянулись – и Цицерон понял, что сейчас ему скажут что-то, о чем предпочли бы умолчать.
– Я думаю, его можно классифицировать как ходячего раненого, – сказал Бибул. – Ему располосовали лицо.
– Катону?
– Это не то, что ты подумал, Цицерон.
– Тогда что?
– У него была ссора с Сервилией из-за Цезаря. Она набросилась на него с когтями, как львица.
– О боги!
– Не говори никому, Цицерон, – серьезно предупредил Бибул. – Бедняге и так будет достаточно тяжело, когда он появится на публике. Еще не хватало, чтобы все в Риме знали, кто это сделал и почему.
– Настолько плохо?
– Хуже некуда.
Катул хлопнул ладонью по столу так громко, что все вскочили.
– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать Катона! – резко сказал он. – Мы здесь для того, чтобы остановить Цезаря.
– Это уже звучит как рефрен, – заметил Метелл Сципион. – Остановить Цезаря здесь, остановить Цезаря там – но мы никогда не останавливаем его.
– Чего он хочет? – спросил Гай Пизон. – Зачем ему вздумалось судить старика согласно какому-то древнему закону, по надуманному обвинению, которое он легко может опровергнуть.
– Таким способом Цезарь ставит Рабирия перед центуриями, – сказал Цицерон. – Цезарь и его кузен осудят Рабирия, а тот подаст апелляцию в центурии.
– Не вижу никакого смысла, – сказал Метелл Сципион.
– Они обвиняют Рабирия в государственной измене, потому что он был одним из тех, кто убил Сатурнина и его сторонников, и был освобожден от ответственности за содеянное, так как в тот период действовал senatus consultum ultimum, – терпеливо объяснил Цицерон. – Другими словами, Цезарь пытается показать народу, что человек не может безнаказанно совершать преступления во время действия senatus consultum ultimum, возмездие настигнет его даже по прошествии тридцати семи лет. Это его способ сообщить мне, что придет день – и он обвинит меня в убийстве Лентула Суры и других.
Наступило гнетущее молчание. Катул не выдержал, вскочил и зашагал по комнате:
– Он ничего не добьется.
– В центуриях – я согласен. Но это вызовет огромный интерес. Когда Рабирий подаст апелляцию, народу соберутся толпы, – проговорил Цицерон с несчастным видом. – Если бы Гортензий был сейчас в Риме!
– Он возвращается, кстати, – сообщил Катул. – Кто-то в Мизене пустил слух, что назревает восстание рабов в Кампании, поэтому два дня назад он стал паковать вещи. Я пошлю человека, чтобы тот встретил его на пути и попросил поторопиться.
– Значит, он будет вместе со мной защищать Рабирия, когда тот подаст апелляцию.
– Нам нужно потянуть с апелляцией, – сказал Пизон.
Великолепное знание древних документов заставило Цицерона кинуть на Пизона презрительный взгляд.
– Мы не можем тянуть! – рявкнул он. – Апелляцию надо рассмотреть немедленно, как только Цезари вынесут приговор.
– Мне все это кажется бурей в бокале, – сказал Метелл Сципион, чье происхождение было значительнее всех прочих составляющих его личности, включая интеллект.
– Но это далеко не так, – спокойно сказал Бибул. – Я знаю, обычно ты ничего не видишь даже под самым своим смуглым носом, Сципион. Но надеюсь, ты почувствовал настроение народа после казни заговорщиков? Людям это не понравилось! Мы – сенаторы, мы знаем всю подноготную событий, мы понимаем все нюансы ситуаций, нам ясно, что такое Катилина. Но даже многие всадники из восемнадцати центурий жалуются, что сенат узурпировал власть, которой больше не имеют суды и комиции. Этот надуманный суд Цезаря дает народу возможность собраться в общественном месте и очень громко выразить свое неудовольствие.
– Осуждением Рабирия, несмотря на апелляцию? – спросил Лутаций Катул. – Бибул, они никогда этого не сделают! Оба Цезаря могут вынести смертный приговор Рабирию – и непременно так и поступят! – но центурии откажутся обвинить старика. Они всегда отказываются. Да, они поворчат, наверное, но старик все равно умрет своей смертью. Цезарь ничего не добьется в центуриях.
– Согласен, он не должен ничего добиться, – печально сказал Цицерон, – но почему меня преследует ощущение, что он все равно останется в выигрыше? У него в запасе еще один трюк, и я никак не пойму какой.
– Своей смертью умрет Рабирий или нет, Квинт Катул, но ты ведь уже решил, что мы должны тихо сидеть на краю поля битвы и наблюдать, как Цезарь мутит воду? – спросил Метелл Сципион.
– Конечно нет! – возразил раздраженно Цицерон. Метелл Сципион и впрямь был туповат. – Я согласен с Бибулом: в данный момент народ недоволен. Поэтому мы не можем позволить, чтобы апелляцию Рабирия рассматривали немедленно. Единственный способ помешать этому – аннулировать lex regia de perduellionis царя Тулла Гостилия. Поэтому сегодня утром я созову сенат и предложу издать указ, предписывающий трибутным комициям аннулировать этот закон. Это не займет много времени, о чем я позабочусь. Затем я сразу же созову трибутные комиции. – Цицерон закрыл глаза, вздрогнул. – Но боюсь, что я вынужден буду воспользоваться senatus consultum ultimum, чтобы обойти закон Дидия. Мы не можем ждать семнадцать дней, необходимых для ратификации. Не можем мы позволить и contiones.
Бибул нахмурился:
– Я не претендую на такое отменное знание законов, как ты, Цицерон, но, безусловно, действие senatus consultum ultimum не распространяется на трибутные комиции. Если только трибутные комиции не созваны в связи с Катилиной. Мы, конечно, знаем, что суд над Рабирием – это все из-за Катилины, но единственные из голосующих в комициях, кому тоже все известно, – это сенаторы, а их будет недостаточно, чтобы добиться перевеса во время голосования.
– Senatus consultum ultimum действует так же, как диктатор, – твердо сказал Цицерон. – Он заменяет все обычные функции комиций и государства.
– Плебейские трибуны наложат вето, – сказал Бибул.
– В период действия senatus consultum ultimum вето недействительно.
– Что ты хочешь этим сказать, Марк Туллий? Что я не могу наложить вето? – спросил Публий Сервилий Рулл спустя три часа в трибутном собрании.
– Уважаемый Публий Сервилий, в Риме сейчас введен senatus consultum ultimum, а это значит, что действие вето трибуната временно приостанавливается, – сказал Цицерон.
Собралось очень мало народа, поскольку многие завсегдатаи Форума предпочли пойти на Марсово поле – посмотреть, что два Цезаря делают с Гаем Рабирием. Но те, кто остался в пределах померия, чтобы полюбоваться, как Цицерон справится с атакой Цезаря, были не только сенаторы и приверженцы фракции Катула. Вероятно, более половины собравшихся – человек семьсот – принадлежали к противной стороне. И среди них, как заметил Цицерон, стояли Марк Антоний со своими братьями, молодой Попликола, Децим Брут и не кто иной, как Публий Клодий, занятый болтовней с любым, кто готов его слушать. И всюду они сеяли беспокойство, мрачные взгляды, ворчание.
– Погоди, Цицерон, – сказал Рулл, отбросив формальности, – при чем тут senatus consultum ultimum? Да, существует такой декрет, но он имеет отношение только к восстанию в Этрурии и к деятельности Катилины. Он не влияет на обычные функции трибутных комиций! Мы здесь собрались, чтобы рассмотреть законопроект, предусматривающий аннулирование lex regia de perduellionis царя Тулла Гостилия, а это не имеет никакого отношения ни к восстанию в Этрурии, ни к Катилине! Сначала ты говоришь нам, что хочешь воспользоваться твоим senatus consultum ultimum, чтобы изменить обычную процедуру собрания! Ты хочешь отказаться от contiones, ты намерен обойти закон Дидия. А теперь ты заявляешь нам, что законно избранные плебейские трибуны не могут воспользоваться своим правом вето!
– Именно, – сказал Цицерон, вздернув подбородок.
Со дна комиция ростра казалась внушительным сооружением, возвышавшимся почти на десять футов над уровнем Форума. Ростра была достаточно большой, чтобы на ней могли уместиться человек сорок. Этим утром там стояли Цицерон и его двенадцать ликторов, а также городской претор Метелл Целер и шесть его ликторов, преторы Отон и Косконий с двенадцатью ликторами и три плебейских трибуна – Рулл, Ампий и еще один из фракции Катула, Луций Цецилий Руф.
Дул холодный ветер. Этим, наверное, объяснялся тот факт, что Цицерон, закутанный в складки своей тоги с пурпурной полосой, выглядел совсем маленьким. Хотя он считался величайшим оратором в Риме, ростра не соответствовала его стилю – так, как отвечали ему куда более уютные подмостки сената или суда, и он, к несчастью, вполне сознавал это. Цветистая, откровенная, почти фиглярская манера Гортензия подходила к ростре куда больше. Цицерон не смог бы довести свое выступление до Гортензиевых масштабов. Он чувствовал бы себя неудобно. К тому же не было времени, чтобы блеснуть красноречием. Ему оставалось лишь продолжать сражение.
– Praetor urbanus, – крикнул Рулл Метеллу Целеру, – ты согласен с тем толкованием, которое старший консул дает действующему сейчас senatus consultum ultimum, относящемуся к восстанию в Этрурии и заговору в Риме?
– Нет, трибун, я не согласен, – убежденно ответил Целер.
– Почему?
– Я не согласен ни с чем, что препятствует плебейскому трибуну осуществлять свои права, данные ему народом Рима!
Когда Целер произнес это, сторонники Цезаря стали громко выражать свое одобрение.