В этот важный момент он заметил Красса, с озабоченным видом прохаживавшегося у входа. Хорошо! Если бы это не волновало обычно пассивного Красса, тогда все пропало бы. Но он нервничал, явно нервничал.
– Когда-нибудь, – сказал Красс подошедшему Цезарю, – какой-нибудь деревенский пастух с краской в руке подойдет ко мне, поставит на мою тогу ярко-красное пятно и скажет мне, что я не могу проголосовать второй раз, если попытаюсь. Они метят овец, так почему не пометить римлян?
– И вот об этом ты сейчас думал?
Красс еле заметно поморщился в знак удивления:
– Да. Но потом я подумал, что метки на римлянах – это не по-римски.
– Ты прав, – сказал Цезарь, отчаянно стараясь не засмеяться, – хотя это могло бы помешать трибам проголосовать несколько раз, особенно этим городским мошенникам из Эсквилины и Субураны.
– А какая разница? – спросил Красс. – Овцы, Цезарь, овцы. Голосующие – это овцы. Бя-а-а!
Цезарь бросился внутрь, давясь от смеха. Это отучит его верить, что люди – даже такие близкие друзья, как Красс, – относятся к этой процедуре серьезно!
Приговор был – DAMNO. Попарно центурии прошли по коридорам, по двум мосткам, чтобы опустить свои таблички с буквой «D». Помощником Цезаря по контролю за голосованием был его custos Метелл Целер. Когда оба они были уверены, что окончательный вердикт действительно окажется DAMNO, Целер поставил вместо себя Коскония и ушел.
Последовало долгое ожидание. Неужели Целер забыл о зеркале? Или солнце зашло за облако? Или его сообщник на Яникуле заснул? Давай, Целер, скорее!
– Тревога! Тревога! Неприятель! Тревога! Тревога! Неприятель! Тревога! Тревога!
Как раз вовремя!
Так закончился судебный процесс и рассмотрение апелляции старого Гая Рабирия. В жутком смятении голосующие ринулись искать спасения за Сервиевой стеной, чтобы там вооружиться, распределиться по воинским центуриям и отправиться на сборные пункты.
Но Катилина с армией так и не пришел.
Если Цицерон не торопился, идя на Палатин, то у него были веские причины для этого. Гортензий ушел, как только закончил свою речь. Его, стонущего, унесли в паланкине. Менее богатый и родовитый, Цицерон не мог себе позволить такую роскошь, как паланкин. С неподвижным лицом он ждал времени голосования своей центурии, сжимая в руке табличку с буквой «L» – LIBERO. В этот ужасный день не так уж много оказалось голосующих с табличкой, на которой стояла буква «L»! Даже собственную центурию он не смог убедить голосовать за оправдание. Теперь Цицерон знал мнение людей первого класса: тридцать семь лет – не такой уж большой срок, чтобы можно было оправдать человека за совершенное некогда убийство.
Боевой клич показался ему чудом, хотя, как и все другие, он почти ожидал, что Катилина обойдет армии, выставленные против него, и налетит на Рим. Несмотря на это, Цицерон не торопился. Смерть внезапно показалась ему предпочтительнее той судьбы, которую, как он теперь понимал, уготовил ему Цезарь. Когда-нибудь – когда Цезарь или какой-нибудь плебейский трибун сочтет, что время пришло, – Марк Туллий Цицерон будет стоять там, где стоял сегодня Гай Рабирий, и его обвинят в измене. Самое большее, на что он мог надеяться, – что его обвинят в maiestas, а не в perduellio. Ссылка и конфискация имущества, вычеркивание его имени из списка граждан Рима. Его сын и дочь будут опозорены. Цицерон проиграл больше чем битву. Он проиграл войну. Он – Карбон, а не Сулла.
«Но, – сказал себе Цицерон, когда наконец поднялся по бесконечным ступеням на Палатин, – я не должен мириться с этим. Я не должен позволить Цезарю или кому-нибудь еще считать меня сломленным человеком. Я спас отечество. И я буду утверждать это, пока не умру! Жизнь продолжается. Я буду вести себя так, словно ничто мне не угрожает. Даже думать об этом не стану».
Итак, на следующий день Цицерон весело приветствовал Катула на Форуме. Они пришли туда послушать первое выступление новых плебейских трибунов.
– Благодарю всех богов за Целера! – произнес он, улыбаясь.
– Интересно, – проговорил Катул, – Целер спустил красный флаг по собственной инициативе или Цезарь приказал ему сделать это?
– Цезарь приказал? – тупо переспросил Цицерон.
– Соображай, Цицерон! Соображай! В намерения Цезаря вовсе не входило предавать Рабирия казни. Это испортило бы сладкую победу. – Катул, осунувшийся и усталый, выглядел больным и старым. – Я боюсь! Цезарь – как Улисс, его жизненная энергия так сильна, что поражает всех, кого касается. Я теряю auctoritas. И когда совсем лишусь его, мне останется только умереть.
– Ерунда! – воскликнул Цицерон, стараясь подбодрить союзника.
– Не ерунда, а неприятный факт. Ты знаешь, я думаю, что мог бы простить этого человека, если бы он не был так уверен в себе. Если бы только Цезарь не был таким надменным, таким невыносимо самонадеянным! Мой отец был Цезарь, и я вижу некоторые его черты в этом Цезаре. Но только слабые отголоски. – Катул поежился. – Этот намного умнее, и у него нет сдерживающих начал. Он вообще без тормозов. И я боюсь.
– Жаль, что сегодня не будет Катона, – сказал Цицерон, чтобы сменить тему. – Метеллу Непоту не с кем будет соревноваться на ростре. Странно, как братья Метеллы вдруг начали поддерживать популистские идеи.
– В этом вини Помпея Магна, – презрительно отозвался Катул.
Поскольку Цицерон симпатизировал Помпею с тех самых пор, как они вместе служили у его отца Помпея Страбона в Италийской войне, он мог бы выступить в защиту отсутствующего победителя. Но вместо этого он вдруг ахнул:
– Смотри!
Катул обернулся и увидел, как Марк Порций Катон идет по открытому пространству между Курциевым озером и колодцем комиция. И под тогой у него была туника. Присутствующие уставились на Катона, разинув рты. И вовсе не потому, что он впервые надел тунику. От самого лба до основания шеи, с обеих сторон лица видны были длинные малиновые полосы, морщинистые и сочившиеся.
– Юпитер! – взвизгнул Цицерон.
– О-о, как я его люблю! – воскликнул Катул и почти побежал ему навстречу. – Катон, Катон, зачем ты пришел?
– Потому что я – плебейский трибун, а сегодня первый день моего срока, – ответил Катон своим обычным громким голосом.
– Но твое лицо! – возразил Цицерон.
– Лица залечиваются, а неправильные действия – никогда. Если меня не будет на ростре, чтобы сразиться с Непотом, он переступит все границы.
И под аплодисменты Катон поднялся на ростру и занял свое место среди остальных девяти членов трибуната, чтобы вступить в должность. Он не обращал внимания на приветственные возгласы. Он во все глаза смотрел на Метелла Непота. Человек Помпея. Подлец!
Поскольку плебейских трибунов выбирал не весь народ Рима, а только плебеи и поскольку эти трибуны служили интересам плебеев, плебейское собрание было не столь официальным, как трибутные или центуриатные комиции. Поэтому собрание началось и закончилось краткой церемонией – без ауспиций и чтения молитв. Эти опущения значительно добавили плебейскому собранию популярности. У всех было хорошее настроение. Никаких скучных литаний, никаких болтунов-авгуров, которых приходится терпеть.
Народу пришло много. С прежними плебейскими трибунами простились довольно мило. Лабиену и Руллу достались все лавры. После этого началось само собрание.
Первым взял слово Метелл Непот, что никого не удивило. Катон решил быть оппонентом. Тема выступления Непота была злободневной – казнь граждан без суда; речь – великолепной. Оратор переходил от иронии к метафоре, потом к гиперболе.
– Поэтому я предлагаю провести плебисцит, такой мягкий, милосердный и ненавязчивый, что, вероятно, все присутствующие согласятся со мной и сделают мое предложение законом! – сказал Непот в заключение длинной речи, которая заставляла аудиторию то плакать, то смеяться, а порой и задуматься. – Никаких смертных приговоров, никаких ссылок, никаких штрафов. Коллеги, все, что я предлагаю, – чтобы любого, кто казнит римских граждан без суда, навсегда лишать права выступать на публике! Разве это не справедливо? Разящий голос умолкает навсегда, у безъязыкого нет больше власти над массами! Вы согласны со мной? Вы согласны заткнуть рты чудовищам, одержимым манией величия?
Марк Антоний руководил аплодисментами, которые, как лавина, обрушились на Цицерона и Катула. Только голос Катона смог перекрыть их.
– Я налагаю вето! – выкрикнул он.
– Чтобы защитить собственную шею! – презрительно сказал Непот, когда рев стих и все могли слышать, что последует. Он посмотрел на Катона сверху вниз нарочито удивленно. – Да от нее, кажется, немного и осталось, Катон! Что случилось? Ты забыл заплатить шлюхе или это ей пришлось приплатить тебе, чтобы у тебя что-то шевельнулось пониже пупка?
– Как ты можешь называть себя аристократом, Цецилий Метелл? – спросил Катон. – Ступай домой, Непот, ступай домой и прополощи хорошенько свой рот! Почему на священном собрании римлян мы должны слушать отвратительные инсинуации?
– А почему мы должны подчиняться сомнительному сенаторскому декрету, дающему кое-кому право казнить людей, которые намного больше римляне, чем сами палачи? Я никогда не слышал, чтобы прабабка Лентула Суры была рабой или что у отца Гая Цетега свиной помет за ушами!
– Я отказываюсь состязаться с тобой в вульгарности, Непот! Ты можешь заниматься пустословием и кричать тут хоть до следующего декабря, пока не охрипнешь, – это ничего не изменит! – орал Катон. Полосы на его лице стали темно-красными. – Я налагаю вето на твое предложение, и что бы ты ни говорил, это ничего не изменит!
– Конечно, ты налагаешь вето! Если бы ты не сделал этого, Катон, ты никогда больше не выступил бы перед публикой. Ведь именно ты уговорил сенаторов Рима стать варварами! Неудивительно! Говорят, твоя прабабка была необразованной дикаркой. Вполне подходящая пара для глупого старика из Тускула! Для старика, которому следовало оставаться в Тускуле и чесать за ухом у своих свиней, а не ехать в Рим и чесать там за ухом у своей красотки!