Цезарь вдруг сел и шлепнул Сервилию по заднице так крепко, что до конца дня у нее не сходило красное пятно.
– Время уходить, – сказал он. – Давай, Сервилия, уходи. Уходи быстро!
Она торопливо ушла, не сказав ни слова. Что-то в его лице наполнило ее таким же ужасом, какой она сама вызывала у Брута. Как только она ушла, Цезарь уткнулся в подушку и заплакал – так, как не плакал с тех пор, как умерла Циннилла.
В том году сенат больше ни разу не собирался. Ничего необычного в этом не было, поскольку официального расписания заседаний не существовало: они созывались магистратом, и обычно это делал консул, у которого были фасции на данный месяц. В декабре настала очередь Антония Гибриды, но Цицерон его заменил и в полной мере удовлетворил свою жажду власти. К тому же из Этрурии не поступало известий, стóящих того, чтобы выманивать сенаторов из их нор. Трусы! Кроме того, старший консул не был уверен, что Цезарь не выкинет еще что-нибудь, если дать ему хоть полшанса. На каждом собрании Метелл Непот пытался лишить Гибриду должности, а Катон все налагал вето. Аттик и другие всадники, сторонники Цицерона из восемнадцати старших центурий, приложили массу усилий, чтобы перетянуть народ на сторону сената. И все же оставалось много мрачных лиц. И очень мрачных взглядов – взглядов со всех сторон.
И еще один фактор, который не учел Цицерон, – некоторые молодые люди. Лишившись любимого отчима, Антонии записались в члены «Клуба Клодия». При обычных обстоятельствах никто в возрасте и положении Цицерона не заметил бы их. Но заговор Катилины и его последствия вывели их из тени. И какое огромное влияние приобрели эти юнцы! О нет, не среди первого класса, а на всех уровнях ниже его.
Яркий пример – молодой Курион. Совершенно неуправляемый, он даже побывал под домашним арестом, когда старший Курион, уже не знавший, как справиться с пьянством, играми и сексуальными подвигами сына, запер его в комнате. Но это, естественно, не помогло. Марк Антоний вызволил молодого Куриона, и их обоих видели в грязной таверне, где они пьянствовали, проигрывали большие деньги и целовали всех шлюх подряд. А теперь у молодого Куриона появилось дело, и внезапно он открылся со стороны, не имеющей ничего общего с пороком. Молодой Курион был намного умнее отца. Каждый день он блестяще выступал на Форуме, будоража людей.
И еще Децим Юний Брут Альбин, сын и наследник семьи, традиционно выступавшей против всякой популистской инициативы. Например, Децим Брут Галлецийский, принадлежавший к не Гракховой ветви Семпрониев с родовым именем Тудитаны, был одним из самых ожесточенных противников братьев Гракхов. Симпатии традиционно переходили из поколения в поколение, и это означало, что молодой Децим Брут должен поддерживать таких людей, как Катул, а не разрушителей устоев вроде Гая Цезаря. А вместо этого Децим Брут торчал на Форуме, подстрекая Метелла Непота, приветствуя появление Цезаря и стараясь понравиться всем, от вольноотпущенников до граждан четвертого класса. Еще один умный и способный молодой человек, который явно не соблюдал принципов, поддерживаемых boni, и общался с плохими людьми.
Что касается Публия Клодия, ну… Со времени суда над весталками прошло десять лет. Все знали, что Клодий – самый яростный враг Катилины. И вот он с огромным количеством клиентов (как ему удалось набрать клиентов больше, чем было у его старшего брата Аппия Клавдия?) создает неприятности для врагов Катилины! Вечно таскается под руку со своей несносной женой – это уже колоссальное публичное оскорбление! Женщины не ходят на Форум. Женщины не слушают с какого-нибудь возвышения, о чем говорят в комиции. Женщины не поднимают голоса, приветствуя или, наоборот, непристойно оскорбляя кого-нибудь. Фульвия все это проделывала – и публике это явно нравилось. Хотя бы потому, что она была внучкой Гая Гракха, который не оставил потомства по мужской линии.
Никто всерьез не воспринимал Антониев до казни их отчима. Возможно, люди просто не видели дальше скандалов, которые неизменно сопровождали братьев? Ни один из троих не блистал ни способностями, ни умом – в этом им не сравниться с молодым Курионом, Децимом Брутом или Клодием, – но было в них нечто, что нравилось толпе больше ума и способностей. Они притягивали к себе людей так же, как выдающиеся гладиаторы или колесничие. Людей восхищала их физическая форма, их превосходство над обычными гражданами благодаря простой мускульной мощи. Марк Антоний имел привычку появляться одетым только в тунику, что позволяло людям любоваться массивными бицепсами, икрами, широкими плечами, плоским животом. Его грудь была как свод храма, а предплечья – как дубовые стволы. Тунику он носил узкую, откровенно демонстрируя очертания своего пениса, чтобы все знали: им не показывают фальшивку, искусственную прокладку. Женщины вздыхали и падали в обморок. Мужчины чувствовали себя несчастными, готовыми провалиться сквозь землю. Он был очень некрасив, Марк Антоний: большой нос крючком, нависающий над огромным, агрессивным подбородком; рот маленький, с толстыми губами, глаза слишком близко поставлены, щеки толстые, рыжеватые волосы – густые, жесткие, вьющиеся. Женщины шутили, что трудно найти его рот для поцелуя: оказываешься зажатой между носом и подбородком. Короче, Марку Антонию (да и его братьям тоже, хотя и в меньшей степени) не обязательно было быть великим оратором или ловким судебным угрем. Он просто расхаживал, покачиваясь, как внушающее всем ужас чудовище.
Вот несколько очень веских причин, по которым Цицерон не созывал сенат в последние дни своего консульского срока, – как будто мало ему было одного Цезаря, чтобы затаиться.
Но в последний день декабря, когда солнце уже уходило на отдых, старший консул явился в трибутное собрание, чтобы сложить с себя полномочия. Он долго и упорно работал над своей прощальной речью, желая покинуть сцену со словами, подобных которым Рим до сих пор не слышал. Его честь требовала этого. Даже если бы Антоний Гибрида был в Риме, он не составил бы конкуренции. Но вышло так, что Цицерон солировал. Замечательно!
– Квириты, – начал он сладкозвучным голосом, – этот год был знаменательным для нашего Рима…
– Вето, вето! – выкрикнул Метелл Непот из колодца комиция. – Я налагаю вето на любые твои речи, Цицерон! Ни одному из тех, кто без суда казнил римских граждан, нельзя давать возможности оправдать содеянное! Закрой свой рот, Цицерон! Принеси клятву и сойди с ростры!
Наступила абсолютная тишина. Конечно, старший консул надеялся, что собрание будет многочисленным и это оправдает перенос места сбора из колодца комиция к ростре храма Кастора, но народу пришло мало. Аттику кое-чего удалось добиться: присутствовали все всадники, сторонники Цицерона, и, похоже, числом они превосходили оппозицию. Но то, что Метелл Непот наложит вето на нечто столь традиционное, как право уходящего консула на речь, – об этом Цицерон не подумал. И с этим ничего нельзя было поделать. И не важно, сколько сторонников Цицерона собралось, много или мало. Второй раз за короткий период Цицерон всем сердцем пожалел об отмене закона Суллы, запрещавшего трибунам накладывать вето. Но этот закон больше не действовал. И Цицерон уже ничего не мог сказать. Ни одного слова!
И он начал приносить клятву по древней формуле, закончив ее словами:
– Я также клянусь, что я один, без чьей-либо помощи, спас отчизну, что я, Марк Туллий Цицерон, консул сената и народа Рима, сохранил законное правление и защитил Рим от врагов!
После этих слов Аттик позаботился об оглушительных аплодисментах. Не было молодежи, которая лаяла бы или свистела. В канун нового года у сопляков нашлись дела поинтереснее, чем наблюдать, как Цицерон складывает с себя полномочия. «В некотором роде это победа», – думал Марк Туллий Цицерон, спускаясь с ростральных ступеней и протягивая руки к Аттику. В следующий момент на его голове уже красовался лавровый венок. И толпа на руках пронесла его весь путь до лестницы Кольчужников. Жаль, что не было Цезаря, чтобы увидеть это. Но, как все вновь избранные магистраты, Цезарь не мог присутствовать. Завтра он и новые магистраты вступят в должность, принеся присягу в храме Юпитера Всеблагого Всесильного, и начнется то, чего Цицерон очень боялся. Особенно в той части, которая касалась Цезаря. Для boni наступающий год будет несчастливым.
Следующий день подтвердил его предчувствия. Как только закончилась официальная церемония принесения присяги и был выправлен календарь, новый городской претор Гай Юлий Цезарь покинул первое собрание сената и поспешил в колодец комиция, чтобы созвать трибутное собрание. Очевидно, что все было организовано заранее. Цезаря ожидали только те, кто придерживался популистских взглядов, от молодежи до его сторонников-сенаторов и обязательной толпы людей, стоящих по своему положению чуть выше неимущих, реликты долгих лет, прожитых Цезарем в Субуре, – все эти евреи в своих шапочках, римские граждане, кому с молчаливого согласия Цезаря удалось зачислить себя в списки сельской трибы, вольноотпущенники, мелкие торговцы, также входящие в сельские трибы. По краям комиция толпились их жены и сестры, дочери и тети.
Обычный низкий голос Цезаря сменился новым, ораторским. Городской претор заговорил высоким чистым тенором, который был очень хорошо слышен повсюду, сколько бы народа ни собралось.
– Народ Рима, я собрал вас здесь сегодня, чтобы вы были свидетелями моего протеста против нанесенного Риму оскорбления, такого чудовищного, что плачут даже боги! Более двадцати лет назад храм Юпитера Всеблагого Всесильного сгорел. В юности я был flamen Dialis, специальным жрецом Юпитера Всеблагого Всесильного, а теперь, в зрелые лета, я стал великим понтификом и опять служу Великому Богу. Сегодня, вступая в должность, я должен был принести присягу в новом храме, который надлежало построить Квинту Лутацию Катулу по поручению Луция Корнелия Суллы Феликса. Поручение было дано восемнадцать лет назад. Народ Рима, я испытал стыд! Стыд! Я унизился перед Великим Богом, я плакал, прикрываясь своей