кружных сберкасс, окружных больничных касс и больниц да плюс к тому – партийные дела и новый министерский пост. (Смеется.) Он подавится – ему всего мало. Неужто ты в самом деле хочешь оставить меня одного с такими людьми, Герман?
Герман. А ты-то сам когда-нибудь насытишься? (Встает, поправляет плед, которым закутана Эрика, произносит тверже.) Значит, делаешь все, чтобы он стал министром и подавился этим? Я никогда не считал себя невинным. Я не всегда знал, что натворил, но знал всегда, что делаю – причем не только за письменным столом. Смотри, этими руками я утопил досье с документами Клоссова, этими руками сжег документы Плотгера… было это на рыбалке и у охотничьего костра, вокруг которого Хальберкамм тогда исполнял индейский танец. Но понимаешь, Пауль, Эрика сказала мне сегодня утром: хватит, хватит, – и сказала это еще до того, как увидела Элизабет в петле… Нет, ты не можешь взвалить на Эрику вину как за раненого мотоциклиста, гак и за разбитую машину Вербена. Вы распорядились начать эти действия, вы запланировали ввод Бингерле, иначе Эрике не пришлось бы звонить. А что случилось бы, если бы все пошло по вашему плану? Если бы Бингерле стал защищаться или, чего добро-rOf – стрелять? Ты должен сопоставить то, что произошло, с тем, что могло бы произойти. И подумай, что случилось бы, если Бингерле – а это не исключено – оказал бы сопротивление? Труп Бербена лежал бы, наверное, в кювете, а рядом с ним Бингерле.
Брось, не нагоняй страха на Эрику. Я каждое утро испытываю раздвоение личности, когда мой шофер спрашивает меня, как поедем: налево по Гумбольдтштрассе – или направо по Вильгельмштрассе. Каждое утро те же сомнения, потому что я спрашиваю себя: а что случится там или сям, если я решу так или эдак? Но нельзя жить, не делая выбора! Каждый кусок хлеба, который я ем, я отнимаю у кого-то неизвестного. А молоко, что я шью, – я обязан им фуражу, который дает другим хлеб, кашу, лепешки. Даже вино мы пьем не по праву, потому что удобрения, пошедшие на виноградники, могли помочь вырастить зерно. Когда я снимаю трубку одного из четырех моих телефонов и набираю номер, чтобы обругать кого-то по заслугам, я не знаю, побьет ли он вечером из-за этого свою жену, а то и детей или, может, напьется, в ярости сядет за руль и станет виновником аварии. Мы обречены на то, чтобы действовать, и я знаю, что делаю, но не знаю, что натворю. Это знает разве что зловещий незнакомец, тот, кто в тиши ночей бесшумно и весело разбирает в банкирских домах рояли, аккуратно складывая их, как дрова у камина.
Кундт. Уж не тот ли это, чью подругу вы взяли в дом вопреки моему совету? Но теперь вам придется отказаться от услуг этой энергичной дамы.
Эрика. Нет, мы этого не сделаем. Она умна, прилежна и нуждается к тому же в заработке – короче, я ее не уволю.
Кундт. Дать Губке при всех пощечину – так рисковать еще никто не пробовал. Эрика, ты, вероятно, не знаешь, на что он способен… он, он (запинается) – я по сравнению с ним сказочный принц… сиротка.
Герман. Он получил свою добычу и завтра к утру, наверное, успокоится, ибо все-таки одержал победу. Даже очки на месте. Я знаю, что он может сотворить: отменить заказ фирмы «Болькер-Хум-Бризацке», а это почти миллиард марок оборота. Но он на это не пойдет, потому что ему здесь обеспечены комиссионные, а где он еще получит такие. Вдобавок он может разыскать Бингерле и воодушевить его на полное признание. Как говорится, Губка может запросто с нами разделаться. Кое-где ему удавалось даже поднимать восстания.
Эрика. И все это из-за отвергнутого ухаживания? Разорять фирмы, развязывать кампании в печати, натравливать террористов – и все это из-за пощечины, которую ему дала разумная и энергичная молодая женщина при поддержке своего друга? Только из-за этого?
Кундт. Из-за этого тоже. Если дело касается женщин, он очень самонадеян и обидчив. Но еще важнее для него, чтобы ему повиновались. Он не терпит непослушания. Советую тебе, пусть она уйдет. Послушай, даже Капспетер, перед которым дрожат столько людей, дрожит перед ним.
Герман. К счастью, его отвлекли от Евы. Если бы он к ней пристал, я бы его удушил. А представляешь, как реагировал бы Гробш – а он покрепче Карла. Хальберкамм сделал хитрый ход, предложив ему, и, кажется, не без успеха, Блаукремершу-вторую. Не будем впадать в панику, он не станет обследовать каждую дырку, куда эта девушка может устроиться на работу.
Кундт. У вас не дыра и не пивная на углу, где она может скромно разносить сосиски и пиво. Он ждет от тебя верности, Герман. Будь она графиня, он, пожалуй, позволил бы отхлестать себя по щекам, даже с радостью. Было бы что потом рассказывать: «Одна графиня дала мне затрещину». Но официантка! Предупреждаю, вряд ли я смогу помочь вам в этом конфликте.
Эрика. Слушаю тебя и не знаю, что и думать. Ты говоришь так разумно, так человечно, словно всерьез тревожишься за нас.
Кундт (оскорбленно). Словно? Только словно? Да я действительно беспокоюсь за вас! И что тут такого, если я пытался ухаживать за тобой: если я нахожу тебя достойной поклонения, разве это оскорбительно для женщины?
Эрика. Но, может, это оскорбительно для ее супруга? /
Кундт. Тоже нет. Ведь это лишний раз подтверждает, что его жена привлекательная женщина, и если она сохраняет ему верность, а Эрика ее сохранила… Более того, женщины, в том числе замужние, порой обижаются, если никто не ухаживает за ними; а некоторые мужья находят оскорбительным, если никто не засматривается на их жен. Я в самом деле боюсь за вас, невинных простачков, – живете в гуще жизни, в гуще событий и не знаете, что происходит.
Герман. Я не отношусь к тому сорту мужчин, которых ты расписал. Мы оставляем Катарину – и не грози нам, пока Губка не пригрозил. И не разъясняй мне, на что он способен. Я знаю, на что способен ты. А сейчас уходи, оставь нас – Эрике нездоровится, она напугана и утомлена.
Кундт (печально). Вы еще никогда не выставляли меня за дверь, даже если я засиживался до четырех утра. Такого еще никогда не было… (Встает.) Никогда… А ведь как часто я искал утешения за вашим кухонным столом… (Уходит.)
Герман. Пора в постель, похолодало.
Эрика. Сначала сними гардины. Осторожней на стремянке. (Герман уходит.) Вечно он меня убаюкивает, болтает – и стоя, и сидя, и всегда так естественно, так убедительно. Всегда.
Глава 11
Большая гостиная в доме Вублеров, обставлена уютно, без вычурности. Эрика Вублер лежит на диване подле рояля; Катарина Рихтер открывает дверь и впускает Генриха фон Крейля.
Генрих фонКрейль (подходит к Эрике, целует ей руку). Сожалею, чтовынужден был устроить собрание здесь. Вам нельзя выходить из дома, а я хотел, чтобы вы присутствовали при этом…
Эрика Вублер. Не извиняйтесь. Я люблю гостей, буду рада видеть всех, кого вы пригласили.
Генрих фон Крейль. Я приехал несколько раньше назначенного времени, потому что хочу обсудить с вами один сугубо личный щепетильный вопрос, который занимает и волнует меня со вчерашнего дня, ставит меня в тупик. (Садится на стул у дивана, мнется, запинается.) Не знаю, как и начать… мне неловко… я не привык – так уж нас воспитали – обсуждать подобные вопросы. Словом, все, что касается религии. Мы воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, хотя церковь критиковали и ругали (пожимает плечами) – и это было в порядке вещей. Я долго размышлял, с кем бы мне поговорить о религии, попытаться объяснить мое состояние. Кроме вас, мне никто не пришел на ум. Конечно, мы едва знакомы, несколько лет тому назад я встречал вас у моего сына, потом на приемах и, естественно, знаю Германа Вублера, мы ведь члены одной партии. Но я много слышал о вас и вот подумал (встает, возбужденно делает несколько шагов) – только не смейтесь, пожалуйста… впрочем, если бы я боялся, что вы станете надо мной смеяться, я бы не пришел к вам. Так вот, сколько себя помню, я охотно посещал богослужения. Меня не надо было заставлять, и хотя это мне вменялось в обязанность, я не воспринимал ее как таковую, а во время войны и после нее богослужения стали еще большим утешением, даже потребностью…
Эрика Вублер. Со вчерашнего дня в Германе что-то переменилось, он пришел в смятение вроде вас…
Генрих фон Крейль. А вы даже не пошли к мессе, хотя, как я слышал, вчера еще не были больны.
Эрика Вублер. Я опять подслушивала, когда они – вы догадываетесь кто – здесь собирались, и всю ночь не спала, думая о погибших: о моем брате и родителях, о сорока послевоенных годах и обо всех торжественных богослужениях, где я неизменно в первом ряду, можно даже сказать издавна, представительствовала как своего рода дама второй руки, которой приходилось порой замещать первую даму. Я наслаждалась этим, испытывала чувства сродни вашим и всегда охотно посещала церковь, особенно вечерние мессы. Но вчера я побоялась взять на себя представительство прежде всего потому, что мне отводилось там почетное место. Я боялась, что со мной произойдет то, что произошло потом с вами и Германом. Мои нервы не выдержали бы, я начала бы кричать и всякое такое.
Генрих фон Крейль. Я едва выдержал до окончания мессы, хотя явился перед самым концом проповеди. Не прошел вперед, где для меня было занято место, а остался стоять позади – там я всегда чувствовал себя лучше, и вдруг, а может, и не вдруг мне показалось, что церковь пуста – и я тоже пуст. Сотрудники безопасности у входа задержали нескольких молодых людей, которые хотели войти, – может быть, они заполнили бы церковь, но их прогнали, как прогоняли всех, у кого не было приглашения, включая родственников священника. Меня же впустили по пригласительному билету. И вот я спрашиваю вас, дорогая Эрика Вублер: что это за месса?
Эрика Вублер. Месса в честь безопасности, дорогой граф, богослужение в честь оной. Вероятно, даже среди служек были сотрудники безопасности… Кстати, номер Три был там?
Генрих фон Крейль. Кто это – номер Три?