Александра Григорьевна Муравьева (1804-1832 гг.) приехала в Петербург вслед за арестованным мужем.
Ее первые письма к нему свидетельствуют о твердости духа в тот чрезвычайно сложный момент. Она поддерживала растерявшегося мужа, выражала готовность разделить его участь, высоко оценивала его личность. "Ты преступник! Ты виновный! Это не умещается в моей бедной голове...- писала Муравьева.- Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мое сердце. Мне нечего тебе прощать. В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире,-я была в раю"12. Это взволнованное письмо, написанное нервной рукой, очень неразборчивым почерком, короткими, отрывочными фразами, производит сильное впечатление. Оно - свидетельство не только благородства души, самоотверженности, любви, но и мужества, с которым молодая избалованная женщина переносит внезапно свалившееся на нее испытание. И этим оно выгодно отличается от писем самого Никиты Муравьева. Потом и с Александрой Григорьевной будет всякое: слезы, нервные припадки, отчаяние. Однако очень важно, что с самого начала она повела себя так мужественно13.
Через подкупленную стражу (приходилось платить 50 руб. за записку) Никита Муравьев не только сообщал жене и матери о своем самочувствии, но и давал им указания, какие книги или рукописи нужно уничтожить или спрятать от глаз свидетелей. Академик Н. М. Дружинин, отметив, что в сохранившемся архиве декабриста имеются разнообразные исторические и военные записки, но отсутствуют какие-либо политические заметки, не без оснований полагал, что Муравьев "успел уничтожить руками своей жены все имевшиеся вещественные улики"14. В одной из многочисленных записок к Александре Григорьевне декабрист заметил: "Я очень доволен твоими распоряжениями"15.
Подобно Муравьевой, безоговорочно и сразу поддержавшей мужа, М. Н. Волконская, едва узнав об аресте супруга, написала ему, что "готова следовать во всякое заточение и в Сибирь"16. Однако она оказалась в более сложном положении, чем Муравьева, которая действовала в союзе с матерью мужа и при поддержке всей многочисленной семьи Чернышевых, связанных с декабристским движением не только через зятя, но и посредством З. Г. Чернышева, брата Александры Григорьевны. Волконская же оказалась изолированной: вся семья-отец, мать, братья, сестры - восстали против "безумств" Маши. Марии Николаевне затрудняли общение с женами других декабристов.
На первое свидание с мужем она ходила не одна, а в сопровождении родственника - будущего шефа жандармов А. Ф. Орлова. Все родственники как могли мешали отъезду Волконской в Сибирь. Генерал Н. Н. Раевский-"герой и добрый человек", по словам Пушкина, который в 1812 г., не колеблясь, бросился в огонь неприятеля, увлекая за собой двух сыновей, почти мальчиков,-теперь не выдержал. "Я прокляну тебя, если ты не вернешься через год!" -прокричал он дочери17. Раевский помнил, что при замужестве дочери выбор был сделан им*, поэтому так и препятствовал ее поездке в Сибирь. В действиях "жертвы невинной" он усматривал "влияние волконских баб, которые похвалами ее геройству уверили ее, что она героиня, и она поехала, как дурочка"18
Решение М. И. Волконской об отъезде в Сибирь было но существу первым проявлением ее незаурядного характера. Она восстала не только против окружающих, но, прежде всего, против себя самой, своей дочерней покорности, женской инертности и послушания, привитых ей с детства. Новый женский тип формировался в борьбе не только с официальными властями, но и с традиционно сложившимися представлениями о месте женщины в семье, в обществе. Мария Волконская выстояла в этой борьбе, и не случайно последние слова умиравшего Н. Н. Раевского были обращены к дочери, которую он так больше и не увидел: "Это самая удивительная женщина, котирую я когда-либо знал"19.
"Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века"
"Я видел и Петербурге Е. Ф. Муравьеву[3],-сообщал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому 29 сентября 1826 г.- Вот истинный ад!
Сыновья ее еще в крепости, так же как и многие из несчастных. Небольшое число отправлено уже в Сибирь, и между прочими: Волконский, Трубецкой, Якубович, Давыдов. Муравьевы, жена и мать, поедут за своими, когда их отправят... Трубецкая также поехала за мужем, и вообще все жены, кажется, следуют этому примеру. Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века"20.
Известие о решении женщин ехать вслед за мужьями в Сибирь быстро распространялось среди родственников, друзей и просто знакомых и незнакомых, получая громкую огласку. Об этом свидетельствуют, прежде всего, богатые эпистолярные источники той поры. Так, в письме Е. С. Уваровой - сестры декабриста М. С. Лунина-к Н. Д. Шаховской (урожденной Щербатовой) - жене декабриста Ф. П. Шаховского - говорится: "Я только что узнала, дорогая княгиня, что несчастье моей бедной тетушки Муравьевой достигло своего предела - ее сыновей отправили в Нерчинск 11-го и ее невестка едет за ними. Эта новость вынуждает меня завтра же выехать, я вовсе не надеюсь утешить эту несчастную мать, но не хочу оставлять ее страдать в одиночестве. Если у Вас есть послание для нашей дорогой К. Бибиковой*, или если Вы хотите откровенно написать ей, Вы можете сделать это и прислать мне завтра с утра письмо"21.
Академик М. В. Нечкина справедливо видела в проводах Марии Волконской в Сибирь, которые устроила ей Москва 26 декабря 1826 г., "элемент общественной демонстрации"22. Интересные подробности этого отъезда содержатся в неопубликованном письме сестры Марии - Екатерины Орловой (жены декабриста М. Ф. Орлова) Н. И. Раевскому: "Мой дорогой батюшка, Вы пишете мне, что ожидаете подробностей, касающихся Марии...
Из тех денег, которые Вы ей дали, Мария потратила три тысячи на покупку для своего мужа различных припасов и необходимых вещей различного рода, для себя же она купила только туфли, шубу или теплые сапожки. Мне пришлось силой задержать ее в Москве, чтобы немного обеспечить вещами. Я сочла необходимым дать ей мою лисью накидку, поэтому она говорит, что я ее разорила. Вы ничего не должны мне за Марию, я не дала ей ни копейки денег. Я также не потратила ни одной копейки моего мужа; я продала одно украшение и смогла купить ей некоторые предметы первой необходимости и некоторые для развлечения, как, например, книги, шерсть и т. д. Вы прекрасно понимаете, что я не могла бы использовать свои деньги более приятным для меня способом и что о возвращении их речи быть не может".
Характерно, что Е. Н. Орлова, как и все Раевские, была против отъезда сестры и надеялась на ее быстрое возвращение. В письме отмечалось, что "подорожник[4] Марии выдан на имя княгини Волконской до Иркутска. Но Муравьева-Чернышева, заявившая, что она уезжает, чтобы соединиться навсегда со своим мужем и жить с ним в остроге, получила подорожник на имя жены ссыльного Муравьева-до Нерчинска". Орлова старалась успокоить отца и в то же время не одобряла поступок сестры. "За Уралом можно найти самое большое гостеприимство по отношению, как там говорят, к нещастным,- писала она,- Нам нечего бояться ее путешествия: ее самообладание, спокойствие, веселость, которые не оставляли ее, если только не представлялось какое-либо препятствие, очаровали меня, в то время как я с тревогой и разрывавшимся сердцем готовилась к встрече с ней. Но по размышлении я переменила свое мнение: покинуть без сожаления своего ребенка, семью, вообще все,- может быть для человека с сердцем лишь большой степенью экзальтации и неопытности..." Екатерина осуждала не только "экзальтацию" в Марии, но и своеобразный ажиотаж вокруг отъезжавших в добровольное изгнание женщин: "Все петербургские кумушки, мужчины и женщины, ловят каждое слово этих женщин.
Их обсуждают, преувеличивают, разрывают, превозносят до небес. На них ходят смотреть, как на диковинных животных. Г-жа Нессельроде заглянула даже под вуаль, которую Мария опустила, чтобы не быть замеченной. Все эти хитрости, соединенные с тысячами нескромных речей, должны очень досаждать правительству, которое хотело бы, как мне кажется, предать все это забвению или по крайней мере проделать все в молчании..."
Вне всякого сомнения, правительство стремилось именно к этому, о чем свидетельствуют донесения князя А. Н. Голицына (члена Следственного комитета по делу декабристов) об отъезде М. Н. Волконской в Сибирь и реакция на них Николая I. С. Г. Волконская, сестра декабриста, жена министра двора, просила власти выделить почтальона, который сопровождал бы в Сибирь ее невестку. "Обычно дамам никогда не отказывали в подобных просьбах,-доносил Голицын,- но этот случай такого рода, что я не осмеливаюсь решиться без Ваших приказаний; впрочем, для столь длинного путешествия, я думаю, необходимо дать разрешение юной женщине, которая едет одна". Невзирая на явную поддержку князя, царь наложил на его донесение следующую резолюцию: "Я поручил Волконской предостеречь молодую женщину от такого ужасного путешествия; во всяком случае я не могу согласиться на сопровождение почтальона, так как это означало бы действовать не в духе моих советов, а как раз наоборот"24.
Разумеется, Николай I боялся не за судьбу женщин; его страшил тот общественный резонанс, который вызвало их добровольное изгнание. Поэтому по приказу свыше было создано немало препятствий на пути декабристок в Сибирь.
По царскому повелению был организован специальный секретный комитет для разработки всех вопросов, связанных со ссылкой декабристов. Генерал-губернатор Восточной Сибири А. С. Лавинский, встревоженный слухами о возможном приезде к каторжанам их жен, послал в Петербург запрос, в котором предвосхитил разработанные позднее правила: "Будет ли сделано предписание местным властям об образе обхождения их с сими женами, то есть, считать ли их в прежнем быту или женами ссыльных?