Женская война. Сильвандир — Александр Дюма — страница 3 читать онлайн бесплатно

Виконтесса де Канб

I

Через день принцесса и ее свита подъехали к Бордо. Следовало наконец решить, каким образом они вступят в город. Герцоги с армией находились оттуда примерно в десяти льё. Следовательно, в Бордо можно было войти либо мирно, либо применив силу. Всего важнее было решить, что лучше: повелевать в Бордо или повиноваться парламенту?

Принцесса Конде собрала свой совет, состоявший из маркизы де Турвиль, Клер, придворных дам и Ленэ. Маркиза, знавшая своего противника, очень настаивала, чтобы Ленэ не допускать в совет. Она обосновывала это тем, что идет война женщин, в которой мужчины должны действовать только на полях битвы. Но принцесса объявила, что Ленэ взят на службу принцем, ее супругом, и поэтому она не может не призвать его в комнату совещаний, где, впрочем, присутствие его не может иметь важного значения, потому что решено: он может говорить сколько ему угодно, но его не станут слушать.

Осторожность маркизы де Турвиль не была совсем бесполезна; за два дня, истраченные на переезд, она успела настроить принцессу на воинственный лад, к чему та и без того уже склонялась; маркиза боялась, чтобы Ленэ не разрушил весь ее труд, осуществленный с такими усилиями.

когда совет собрался, маркиза изложила свой план; он состоял в том, чтобы тайно призвать герцогов и армию, добыть добром или силой необходимое число лодок и прибыть в Бордо по реке с криками: "К нам, жители Бордо! Да здравствует Конде! Долой Мазарини!"

Таким образом, въезд принцессы становился настоящим торжественным шествием, и маркиза де Турвиль окольным путем возвращалась к своему любимому проекту: взять Бордо силой и напугать королеву армией, которая начинает свои действия с такого блестящего удара.

Ленэ все время кивал головой в знак одобрения и прерывал слова маркизы только восторженными восклицаниями; потом, когда она закончила изложение плана, сказал:

— Бесподобно, маркиза! Извольте сделать заключение.

— Это очень легко, оно состоит из двух слов, — продолжала торжествующая дама, воодушевляясь своей собственной речью. — Под градом пуль, при звоне колоколов, при криках народного негодования или любви слабые женщины мужественно выполнят свою славную миссию: малютка на руках матери станет просить защиты у парламента. Это умилительное зрелище непременно тронет самые жестокие души. Таким образом, мы одержим победу вполовину силой, вполовину при помощи справедливости нашего дела, — а в этом, я думаю, состоит вся цель ее высочества.

Заключение речи маркизы произвело еще более впечатления, чем самое изложение ее плана. Все были в восторге, а более всех принцесса. Клер, которую все больше охватывало желание ехать на остров Сен-Жорж для переговоров, аплодировала. Капитан телохранителей тоже поддакивал, потому что он по званию своему должен был искать случая показать храбрость. Ленэ более чем хвалил: он встал, взял руку маркизы и почтительно и искренне пожал ее.

— Сударыня, — воскликнул он, — если бы мне не было известно, сколь велико ваше благоразумие, сколь основательно — не знаю, по инстинкту или в результате изучения, да это и неважно — знакомы вы с тем важным политическим и военным вопросом, который нас теперь занимает, то вполне убедился бы в этом сейчас и простерся бы ниц перед самой полезной советницей, которую когда-либо могла сыскать ее высочество…

— Не правда ли, Ленэ, — сказала принцесса, — план превосходен? И я то же думала. Виала, наденьте на герцога Энгиенского шпагу, которую я приказала приготовить для него, а также его шлем и оружие.

— Да, скорее, Виала; но прежде позвольте мне сказать только одно слово, — начал Ленэ.

Маркиза де Турвиль, уже возгордившаяся от своего успеха, опечалилась, потому что знала, как обыкновенно Ленэ восстает против нее.

— Извольте, говорите! — сказала принцесса. — Что еще?

— Почти ничего, мадам, самое ничтожное замечание: никогда еще не предлагали плана, который так согласовался бы с характером вашего высочества и интересами дома Конде.

От этих слов маркиза де Турвиль еще более нахмурилась, а принцесса, начинавшая было сердиться, теперь улыбнулась.

— Но, ваше высочество, — продолжал Ленэ, следя глазами за реакцией своей соперницы на это "но", — соглашаясь с особенным удовольствием на исполнение этого плана, который один только нам пристоен, я осмелюсь предложить маленькое изменение.

Маркиза с неудовольствием холодно отвернулась и приготовилась к защите. Принцесса опять нахмурила брови.

Ленэ поклонился и движением руки попросил позволения продолжать.

— Звон колоколов, крики народной любви, — сказал он, — порождают во мне радость, которую я не могу даже выразить. Но я не совсем спокоен насчет града пуль, о котором говорила маркиза.

Маркиза приосанилась и приняла воинственный вид. Ленэ поклонился еще ниже и продолжал, понизив голос на полтона:

— Разумеется, умилительно было бы видеть женщину и малютку спокойными во время такой бури, которая обыкновенно пугает даже мужчин. Но я боюсь, что одна из этих безрассудных пуль, которые поражают бессознательно и слепо, повернет дело в пользу кардинала Мазарини и испортит наш план, который, впрочем, превосходен. Я совершенно согласен с мнением, так красноречиво выраженным маркизой де Турвиль, что юный принц и его августейшая мать должны проложить себе дорогу к парламенту. Но сделать это надо не силой оружия, а обратившись к нему с просьбой. Я думаю, наконец, что гораздо лучше будет тронуть самые жестокие души, чем победить самые неустрашимые сердца. Думаю, наконец, что первое из этих двух средств в тысячу раз легче второго и что цель принцессы одна — вступить в Бордо. Прибавлю, что мы вряд ли войдем туда, если вздумаем сражаться…

— Вы увидите, — сказала желчно маркиза, — что господин Ленэ разнесет по камешку весь мой план, как бывает обыкновенно, и мало-помалу предложит свой вместо моего.

— Помилуйте! — вскричал Ленэ, пока принцесса успокаивала маркизу улыбкой и взглядом. — Я стану разрушать ваш план, я, ваш искренний почитатель… О нет! Тысячу раз нет! Но я знаю, что из Бле приехал в Бордо офицер королевы по имени Дальвимар; ему поручено настроить умы против ее высочества. Знаю притом, что Мазарини кончит войну одним ударом, если к тому представится удобный случай. Вот почему я боюсь града пуль, о котором сейчас говорила маркиза де Турвиль, и особенно пуль, направленных специально, еще более, чем тех, которые поражают жестоко, но слепо.

Последние слова Ленэ заставили принцессу задуматься.

— Вы всегда все знаете, господин Ленэ, — сказала маркиза голосом, дрожавшим от гнева.

— Однако жаркая стычка была бы славным делом, — сказал, вставая и притопывая ногой, как будто он находился в фехтовальном зале, капитан телохранителей, старый воин, веривший в силу оружия и желавший придать себе больше веса в случае сражения.

Ленэ наступил ему на ногу, взглянув на него с самой приятной улыбкой.

— Точно так, капитан, — сказал он, — но вы, вероятно, тоже полагаете, что жизнь герцога Энгиенского необходима нашему делу, и если он будет взят в плен или убит, то таким образом будет взят в плен или убит истинный главнокомандующий армией принцев.

Капитан телохранителей понял, что пышный титул главнокомандующего, данный семилетнему ребенку, превращает его, старого служаку, в настоящего предводителя войска. Он сообразил, что сказал глупость, отказался от первой своей мысли и начал жарко поддерживать мнение Ленэ.

Между тем маркиза приблизилась к принцессе и стала разговаривать с ней вполголоса. Ленэ увидел, что ему придется выдержать еще одно нападение. Действительно, принцесса повернулась к нему и сказала с досадой:

— В самом деле, странно… с таким ожесточением расстроить все, что было так хорошо устроено.

— Вы изволите ошибаться, ваше высочество, — возразил Ленэ. — Никогда я не вкладываю ожесточения в советы, которые имею честь давать вам, и если я разрушаю, то лишь для того, чтобы исправить. Если, несмотря на доводы, которые я имел честь представить, вашему высочеству угодно подвергать опасности жизнь вашу и вашего сына, вы вольны умереть, и все мы умрем вместе с вами: ведь это самое легкое дело. Любой лакей вашей свиты и самый жалкий из горожан могут сделать то же. Но если мы хотим иметь успех, несмотря на усилия Мазарини, королевы, парламентов, мадемуазель Нанон де Лартиг, — словом, несмотря на все препятствия и слабость нашего положения, то нам остается…

— Сударь, — заносчиво вскричала маркиза, придравшись к последней фразе Ленэ, — слабости нет там, где есть имя Конде и две тысячи воинов, сражавшихся при Рокруа, Нёрдлингене и Лансе; а если уж мы слабее, то мы в любом случае погибли, и не ваш план, как бы он ни был превосходен, спасет нас!

— Я читал, — ответил Ленэ, заранее наслаждаясь впечатлением, которое он произведет на принцессу, слушавшую его внимательно, — я читал, что при Тиберии вдова одного из знаменитейших римлян, великодушная Агриппина, когда преследования отняли у нее супруга ее, Германика, принцесса, которая могла по своей воле собрать целую армию, воодушевленную памятью о ее погибшем муже-полководце, — что Агриппина предпочла одной войти в город Брундизий, прошла пешком через Апулию и Кампанию, одетая в траурную одежду и ведя за руку детей своих. Она шла бледная, с красными от слез глазами, опустив голову, а дети ее рыдали и молили взглядами… Тут все видевшие ее, а их было более двух миллионов от Брундизия до Рима, сами зарыдали, проклинали злодеев, угрожали им; и дело Агриппины было выиграно не только в Риме, но даже по всей Италии, не только у современников, но и в глазах потомства. Эта женщина не встретила сопротивления слезам и стонам своим, а мечи ее встретились бы с мечами, копья с копьями… Думаю, что есть большое сходство между ее высочеством и Агриппиной, между принцем Конде и Германиком и, наконец, между отравителем Пизоном и кардиналом Мазарини. Если есть сходство, если положение одинаково, то я прошу и поступить так, как поступила Агриппина. По мнению моему, то, что так превосходно удалось тоща, не может не иметь такого же успеха теперь…

Одобрительная улыбка появилась на устах принцессы и подтвердила успех речи Ленэ. Маркиза ушла в угол комнаты, драпируясь в покрывало подобно античной статуе. Виконтесса де Канб, нашедшая друга в советнике, поддержала его за то, что он поддерживал ее; капитан телохранителей — этот военный трибун — от обиды прослезился, а маленький герцог Энгиенский весело закричал:

— Маменька! Вы поведете меня за руку и оденете в траурное платье?

— Да, сын мой, — отвечала принцесса. — Ленэ, вы знаете, что я всегда имела намерение показаться жителям Бордо в траурном платье…

— Тем более, — сказала Клер потихоньку, — что черный цвет удивительно идет вашему высочеству.

— Дорогая крошка, — заметила в ответ принцесса, — маркиза все равно скажет об этом громогласно, невзирая на то, что вы говорите вполголоса.

Итак, программа въезда в Бордо была принята на основании соображений осторожного Ленэ. Придворным дамам приказали приготовиться. Юного принца одели в белое атласное платье с черными и серебряными позументами, дали ему шляпу с белыми и черными перьями. Принцесса, подражая Агриппине, оделась с изысканной простотой в черное платье без драгоценностей.

Ленэ, главный распорядитель торжества, много хлопотал о его великолепии. Дом, где он жил, расположенный в маленьком городке за два льё от Бордо, постоянно был полон приверженцев принцессы, желавших знать, какого рода прием будет ей приятнее. Ленэ, как директор современного театра, посоветовал им употребить в дело цветы, крики восторга и колокола и для удовольствия воинственной маркизы де Турвиль предложил несколько пушечных салютов.

На другой день, 31 мая, по приглашению парламента принцесса отправилась в путь. Некто Лави, генеральный адвокат парламента и горячий приверженец Мазарини, велел еще накануне запереть ворота, чтобы принцесса не могла вступить в город; но против него действовали сторонники партии Конде, а утром собрался народ и при криках "Да здравствует принцесса! Да здравствует герцог Энгиенский!" разбил ворота топорами. Таким образом, не было больше препятствий для торжественного въезда, который начинал принимать характер триумфа. Наблюдатель мог видеть в этих двух событиях влияние предводителей двух партий, разделявших город: Лави получал приказания прямо от герцога д’Эпернона, а народ имел своих вождей, получавших советы от Ленэ.

Едва принцесса въехала в ворота, как на огромной арене разыгралась давно подготовленная сцена. Корабли, стоявшие в порту, встретили ее пушечной пальбой; тотчас загремели и городские пушки. Цветы летели из окон или протянулись через улицы гирляндами, мостовая была покрыта ими. Тридцать тысяч жителей и жительниц Бордо всех возрастов оглашали город приветственными криками. Воодушевление их возрастало ежеминутно, потому что они ненавидели Мазарини, а принцесса и сын ее внушали им живейшее участие.

Впрочем, маленький герцог Энгиенский лучше всех сыграл свою роль. Принцесса не решилась вести его за руку, боясь, что он устанет или упадет под грудой цветов. Поэтому принца нес один из его дворян. У мальчика руки были свободны, он посылал поцелуи направо и налево и грациозно снимал свою шляпу с перьями.

Жители Бордо легко приходят в восторг; женщины почувствовали беспредельную любовь к хорошенькому мальчику, который плакал так мило; старые судьи растрогались от слов маленького оратора, который говорил: "Господа, кардинал отнял у меня отца, замените же мне его".

Напрасно приверженцы Мазарини пытались сопротивляться. Кулаки, камни и даже алебарды принудили их к осторожности, они поневоле должны были уступить триумфаторам.

Виконтесса де Канб, бледная и серьезная, шла за принцессой и получала свою долю восхищенных взглядов. Она думала об этом торжестве с некоторой грустью: она боялась, что сегодняшний успех, может быть, заставит забыть принятое вчера решение. Она шла в толпе; ее толкали поклонники, толкал народ, на нее сыпались цветы и почтительные приветствия; она боялась, что ее с триумфом понесут на руках, а это уже грозило принцессе и ее сыну, и уже несколько голосов начинали кричать о том. Вдруг она увидела Ленэ, который заметил ее волнение, подал ей руку и довел до экипажа. Между тем она, отвечая собственным своим мыслям, сказала:

— Ах, как вы счастливы, господин Ленэ! Вы всегда умеете настоять на своем, и ваши советы всегда принимают. Правда, — прибавила она, — они всегда хороши, и полезно слушать их…

— Мне кажется, виконтесса, вы не можете жаловаться; вы дали только один совет, и его тотчас приняли.

— Как так?

— Ведь решено, что вы попытаетесь заполучить для нас остров Сен-Жорж.

— И когда мне будет разрешено начать кампанию?

— Хоть завтра, если обещаете мне неудачу.

— Будьте спокойны; я очень боюсь, что желание ваше исполнится.

— Тем лучше.

— Я вас не совсем понимаю.

— Нам нужно сопротивление крепости Сен-Жорж, чтобы убедить бордосцев принять наших герцогов и их армию, которые, должен сказать — и здесь я схожусь во мнении с госпожою де Турвиль, — кажутся мне более чем необходимыми при тех обстоятельствах, в которых мы находимся.

— Разумеется, — отвечала Клер, — но, хотя я не так знакома с военным делом, как маркиза де Турвиль, однако мне кажется, что не атакуют крепость, не попробовав прежде, чтобы она сдалась.

— Совершенно правильно.

— Стало быть, пошлют парламентера для переговоров на остров Сен-Жорж?

— Разумеется.

— Так я прошу, чтобы этим парламентером была я.

Ленэ вытаращил глаза от удивления.

— Вы, — вскрикнул он, — вы! Но, кажется, все наши дамы превратились в амазонок?

— Позвольте мне исполнить свою прихоть, дорогой господин Ленэ.

— Вы совершенно правы. Тут может быть только одно дурно для нас: вы, пожалуй, возьмете крепость.

— Стало быть, решено?

— Решено.

— Но еще одно обещание.

— Какое?

— Чтобы в случае неудачи никто не знал имени парламентера, которого вы пошлете.

— Извольте, — сказал Ленэ, подавая руку Клер.

— когда же ехать?

— когда вам угодно.

— Завтра?

— Пожалуй.

— Хорошо. Вот принцесса с сыном выходит на террасу президента де Лалана. Предоставляю мою долю триумфа маркизе де Турвиль. Извинитесь за меня перед ее высочеством, скажите, что я вдруг заболела. Велите довезти меня до квартиры, которую вы мне приготовили; я пойду готовиться к отъезду и думать о данном мне поручении, которое очень беспокоит меня: я ведь исполняю первое поручение в таком роде, а на этом свете, говорят, все зависит от первого дебюта.

— Черт возьми, — сказал Ленэ, — я не удивляюсь теперь, что герцог де Ларошфуко едва не изменил герцогине де Лонгвиль ради вас; вы равны с нею во многих отношениях, а в некоторых гораздо выше ее.

— Может быть, — отвечала Клер, — и я принимаю ваш комплимент; но, если вы имеете какое-нибудь влияние на герцога де Ларошфуко, утвердите его в первой его любви, потому что я боюсь второй.

— Извольте, постараюсь, — сказал Ленэ с улыбкой, — сегодня вечером я дам вам инструкции.

— Так вы соглашаетесь, чтоб я доставила вам остров Сен-Жорж?

— Поневоле согласишься, если вам так угодно.

— А герцоги и армия?

— У меня есть другое средство призвать их сюда.

Ленэ дал кучеру адрес дома виконтессы, ласково простился с Клер и пошел к принцессе.

II

На другой день после въезда принцессы в Бордо Каноль давал большой обед на острове Сен-Жорж. Он пригласил старших офицеров гарнизона и комендантов прочих крепостей провинции.

В два часа пополудни, в назначенное время, Каноль встретил у себя человек двенадцать дворян, которых он видел в первый раз. Они рассказывали о вчерашнем значительном событии, шутили насчет дам, сопровождавших принцессу, и весьма мало походили на людей, которые собираются сражаться и которым доверены самые важные государственные интересы.

Веселый Каноль в шитом золотом мундире оживлял общую радость своим примером.

Хотели садиться за стол.

— Господа, — сказал хозяин, — извините, недостает еще одного гостя.

— Кого же? — спросили молодые люди, глядя друг на друга.

— Верского коменданта; я писал ему, хотя и не знаю его. Но именно потому, что мы не знакомы, я обязан быть с ним особенно обходительным. Поэтому я прошу вас дать мне еще полчаса.

— Верский комендант! — заметил привыкший к военной аккуратности старый офицер, которого эта отсрочка заставила вздохнуть. — Позвольте, если я не ошибаюсь, теперь комендант в Вере маркиз де Берне, но он сам не управляет, у него есть лейтенант.

— Так он не приедет, — сказал Каноль, — а пришлет своего лейтенанта вместо себя. Сам он, наверно, при дворе, где добывают милости.

— Но, барон, — сказал один из гостей, — мне кажется, не нужно жить при дворе, чтобы продвигаться по службе. Я знаю среди моих знакомых одного коменданта, который не может на это пожаловаться. Черт возьми! За три месяца он произведен в капитаны, в подполковники и назначен комендантом острова Сен-Жорж. Славный скачок по службе, признайтесь сами!

— Да, признаюсь, — отвечал Каноль, покраснев, — и, не зная, чему приписать такие милости, должен сказать, что у меня есть какой-то добрый гений, раз мне так везет…

— Мы знаем вашего доброго гения, — возразил лейтенант, показывавший Канолю крепость. — Ваш добрый гений — ваши заслуги.

— Я не оспариваю его заслуг, — сказал другой офицер, — напротив, первый признаю их. Но к этим достоинствам прибавлю еще рекомендацию одной дамы… самой умной, самой добродетельной, самой любезной из всех французских дам, разумеется не считая королевы.

— Без намеков, граф, — отвечал Каноль, улыбаясь. — Если у вас есть тайны, так берегите их для себя; если вы знаете тайны ваших друзей, так берегите их для друзей.

— Признаюсь, — сказал один офицер, — когда у нас просили отсрочки на полчаса, я думал, что дело идет о каком-нибудь ослепительном наряде. Теперь вижу, что я ошибся.

— Неужели мы обедаем без женщин? — спросил другой.

— Проклятие! Что же делать? Разве пригласить принцессу с ее свитой? А больше нам не с кем обедать, — отвечал Каноль. — Притом же не забудем, господа, что наш обед деловой. И если мы захотим говорить о службе, так, по крайней мере, наскучим только самим себе.

— Хорошо сказано, комендант, хотя следует признаться, что теперь женщины предприняли настоящий крестовый поход против нашей власти, а в доказательство приведу слова, которые при мне кардинал сказал дону Луису де Гаро.

— И какие же? — осведомился Каноль.

— "Вы, испанцы, очень счастливы! Испанские женщины занимаются только деньгами, кокетством и поклонниками, а у нас во Франции женщины теперь выбирают себе любовников, соображаясь с политикой; так что, — прибавил кардинал с отчаянием, — так что любовные свидания проходят в деловом обсуждении деяний министерства".

— Зато, — сказал Каноль, — война, которую мы теперь ведем, называется женской. Это очень для нас лестно.

В эту минуту, так как полчаса, испрошенные Канолем, уже прошли, дверь отворилась и лакей доложил, что к столу подано.

Каноль пригласил гостей в столовую, но, когда они пошли, из передней раздался голос другого лакея:

— Господин комендант Вера!

— Ага, — сказал Каноль, — это очень мило с его стороны.

И он пошел навстречу товарищу, которого еще не знал, но вдруг удивленно попятился:

— Ришон!.. Ришон — комендант Вера!

— Да, это я, дорогой барон, — отвечал Ришон, сохраняя свой обычный важный вид.

— Тем лучше! Тысячу раз тем лучше! — воскликнул Каноль, сердечно пожимая ему руку. — Господа, — прибавил он, обращаясь к гостям, — вы не знаете моего друга, но я знаю его и громко говорю, что нельзя было поручить важную должность более честному человеку.

Ришон осмотрелся гордо, как орел, и, увидя во всех взглядах только благожелательное удивление, сказал Канолю:

— Любезный барон, если вы уж так лестно отзываетесь обо мне, то сделайте милость, познакомьте меня с этими господами, которых я не имею части знать.

И Ришон указал глазами на трех или четырех дворян, которых он видел в первый раз.

После этого произошел обмен светскими любезностями, которые придавали столько учтивости и дружелюбия всем взаимоотношениям в то время. Через четверть часа Ришон стал другом молодых офицеров и мог бы уже попросить у каждого и его шпагу, и его кошелек. Ручательством за него служили его известная храбрость, его безукоризненная репутация и благородство, отражавшееся даже в его глазах.

— Черт возьми! — сказал комендант крепости Брон. — Надобно признаться, что, хотя он и духовное лицо, кардинал Мазарини хорошо разбирается в офицерах и с некоторого времени умело находит им применение. Он чует войну и хорошо выбирает комендантов: Каноль здесь, Ришон в Вере!

— А будут ли драться? — спросил Ришон небрежно.

— Будут ли драться? — повторил молодой человек, приехавший прямо от двора. — Вы спрашиваете, будут ли драться, Ришон?

— Да.

— Тогда я спрошу у вас, в каком состоянии ваши бастионы?

— Да они почти новые, сударь; я только три дня как вступил в управление крепостью, а произвел исправлений столько, сколько не было их в продолжение прежних трех лет.

— Ну, так они не замедлят пойти впрок, — сказал молодой человек.

— Тем лучше, — прибавил Ришон. — чего могут желать военные люди? Войны!

— Хорошо, — подхватил Каноль, — король теперь может почивать спокойно, потому что жители Бордо в узде: обе реки заняты.

— Правда, — произнес Ришон важно, — тот, кто дал мне это место, может надеяться на меня.

— Так вы в Вере недавно, сударь?

— Только три дня, а вы, Каноль, давно на Сен-Жорже?

— Уже неделю. Так ли вас приняли, как меня, Ришон? Меня приняли великолепно, и я, кажется, еще недостаточно благодарил моих офицеров; я слышал колокола, барабаны, приветственные крики. Недоставало только пушечной пальбы, но ее обещают мне через несколько дней, и это утешает меня.

— Вот какая разница между нами! — отвечал Ришон. — Я явился в крепость, мой милый Каноль, столь же скромно, сколь вы великолепно. Мне дан был приказ ввести в Вер сто человек, сто солдат из полка Тюренна, и я не знал, как это сделать, как вдруг получил патент, подписанный герцогом д’Эперноном. В это время я находился в Сен-Пьере. Я тотчас отправился в Вер, вручил патент лейтенанту и без труб и барабанов принял начальство над крепостью. Теперь я там.

Каноль, сначала смеявшийся, при последних словах Ришона встревожился каким-то мрачным предчувствием.

— И вы там как дома? — спросил он.

— Стараюсь устроить так, — отвечал Ришон спокойно.

— А сколько у вас солдат?

— Во-первых, сто человек полка Тюренна, все старые солдаты, что дрались при Рокруа, на них можно надеяться. Потом рота, которую я набираю из городских жителей и обучаю по мере того, как прибывают рекруты. Это — горожане, молодые люди, работники, всего человек двести. Наконец, жду подкрепления, еще человек сто или полтораста, навербованных местным капитаном.

— Капитаном Рамбле? — спросил один из гостей.

— Нет, капитаном Ковиньяком, — отвечал Ришон.

— Мы не знаем такого, — послышалось несколько голосов.

— А я знаю, — сказал Каноль.

— Он испытанный роялист?

— Ну, не отвечаю за него. Однако я имею полное право думать, что капитан Ковиньяк — любимец господина д*Эпернона и очень предан герцогу.

— Вот и ответ: кто предан герцогу, тот предан королю.

— Это, должно быть, передовой королевского авангарда, — сказал старый офицер, старавшийся наверстать за столом время, потерянное в ожидании коменданта Вера. — Мне так говорили о нем.

— Разве его величество уже в дороге? — спросил Ришон с обычным своим спокойствием.

— Да, теперь король должен быть, пожалуй, не дальше чем в Блуа, — отвечал молодой придворный.

— Вы знаете наверное?

— Это совершенно точно. Армией будет командовать маршал де Ла Мельере, который должен поблизости отсюда соединиться с герцогом д’Эперноном.

— Может быть, в Сен-Жорже? — спросил Каноль.

— Скорее в Вере, — прибавил Ришон. — маршал де Ла Мельере идет из Бретани, и Вер на его пути…

— Кому придется выдержать натиск двух армий, тот может побояться за свои бастионы, — сказал комендант Брона. — У маршала де Ла Мельере тридцать орудий, а у герцога двадцать пять.

— Славная пальба будет, — сказал Каноль, — жаль, что мы ее не увидим.

— Да, если кто-нибудь из нас не пристанет к партии принцев, — заметил Ришон.

— Ваша правда, но, во всяком случае, Канолю все-таки придется выдерживать огонь. Если он перейдет к принцам, то познакомится с пушками маршала де Ла Мельере и герцога д’Эпернона; если останется верным королю, то его будут обстреливать бордосцы.

— О, их я не считаю страшными, — отвечал Каноль, — и, признаюсь, мне стыдно иметь дело только с ними. К несчастью, я телом и душой предан его величеству, и мне придется довольствоваться войной с горожанами.

— А они повоюют с вами, — сказал Ришон, — уверяю вас!

— Так вы что-нибудь об этом знаете? — спросил Каноль.

— Не только знаю, но даже уверен в этом. Городской совет решил, что прежде всего они займут остров Сен-Жорж.

— Хорошо, — отвечал Каноль, — пусть приходят, я жду их.

Во время этого разговора офицеры принялись за десерт, как вдруг у ворот крепости раздались звуки барабана.

— Что это значит? — спросил Каноль.

— Черт возьми! — воскликнул молодой офицер, привезший новости от двора. — Вот будет любопытно, если вас теперь атакуют, милый мой Каноль; приступ — чудесное препровождение времени, штурм после обеда.

— Черт! Да, похоже на это, — прибавил старый комендант. — Эти проклятые горожане всегда так делают: беспокоят во время обеда. Я находился на аванпостах в Шарантоне, когда дрались у Парижа: мы никогда не могли ни позавтракать, ни пообедать спокойно.

Каноль позвонил, и в комнату вошел вестовой, находившийся в прихожей.

— Что там такое? — спросил Каноль.

— Еще неизвестно, господин комендант, верно, посланный от короля или от города.

— Узнайте и сообщите мне.

Солдат поспешно вышел.

— Сядем опять за стол, господа, — сказал Каноль гостям, которые почти все встали. — Успеем бросить десерт, когда услышим пушечную пальбу.

Гости засмеялись и сели на прежние места. Один только Ришон, несколько обеспокоенный, внимательно смотрел на дверь, ожидая возвращения солдата. Но вместо солдата явился офицер с обнаженной шпагой.

— Господин комендант, — сказал он, — приехал парламентер.

— От кого? — спросил Каноль.

— От принцев.

— Откуда?

— Из Бордо.

— Из Бордо! — повторили все гости, кроме Ришона.

— Ого, — сказал старый офицер, — стало быть, война объявлена всерьез, если посылают парламентеров?

Каноль задумался, и лицо его, за минуту еще веселое, приняло серьезное выражение, соответственно обстоятельствам.

— Господа, — сказал он, — долг прежде всего!.. Вероятно, мне придется с послом господ бордосцев решить затруднительный вопрос. Не знаю, когда смогу возвратиться к вам…

— Помилуйте! — отвечали все гости в один голос. — Отпустите нас, комендант; ваше дело напоминает нам, что и мы должны как можно скорее возвратиться на свои места. Стало быть, следует теперь же расстаться.

— Я не смел предложить вам это, господа, — сказал Каноль. — Но если вы сами так решили, я сознаюсь, что это очень благоразумно… Приготовить лошадей и экипажи! — закричал Каноль.

Через несколько минут, быстро, как на поле битвы, гости сели на лошадей или в экипажи и в сопровождении своих конвоев поехали по разным направлениям.

Остался один Ришон.

— Барон, — сказал он Канолю, — я не хотел расстаться с вами, как все другие, потому что вы знали меня гораздо раньше этих господ. Прощайте! Дайте мне руку; желаю удачи!

Каноль подал ему руку.

— Ришон, — сказал он, пристально глядя на него, — я вас знаю: с вами творится что-то необыкновенное; вы мне не говорите об этом, стало быть, это не ваша тайна. Однако вы взволнованы, а когда такой человек, как вы, взволнован, должна быть важная причина.

— Разве мы не расстаемся? — сказал Ришон.

— Мы уже расставались в гостинице Бискарро, однако тоща вы были спокойны.

Ришон печально улыбнулся.

— Барон, — сказал он, — предчувствие говорит мне, что мы уж не увидимся.

Каноль вздрогнул: так много глубокой грусти было в голосе Ришона, обыкновенно столь твердом.

— Что же, — отвечал Каноль, — мы не увидимся, если один из нас умрет… умрет смертью храбрых, и в таком случае, погибая, он будет уверен, что живет в сердце друга. Обнимемся, Ришон! Вы пожелали мне счастья, я пожелаю вам мужества.

Оба они бросились друг другу в объятия, и долго благородные их сердца бились одно возле другого.

Ришон утер слезу, которая, может быть, в первый раз омрачила его гордый взгляд. Потом, как бы боясь, что Каноль увидит эту слезу, он бросился из комнаты, вероятно стыдясь, что выказал столько слабости при человеке, неустрашимая твердость которого была ему так известна.

III

В столовой остался один Каноль; у дверей стоял офицер, принесший известие о парламентере.

— Что же отвечать, господин комендант? — спросил он, подождав с минуту.

Каноль, находившийся в задумчивости, вздрогнул, услышав этот голос, поднял голову и, прервав свои размышления, спросил:

— А где же парламентер?

— В фехтовальной зале, господин комендант.

— Кто с ним?

— Два солдата бордоской городской гвардии.

— Кто он?

— Молодой человек, насколько я мог видеть; он прикрылся шляпой и завернулся в широкий плащ.

— Как он называет себя?

— Он называет себя посланным от принцессы Конде и бордоского парламента.

— Попросите его подождать минуту, — сказал Каноль. — Я сейчас выйду.

Офицер ушел, и Каноль готовился идти за ним, как вдруг дверь отворилась и вошла Нанон, бледная, дрожащая, но с нежной улыбкой. Она схватила его за руку и сказала:

— Друг мой! Здесь парламентер. Что это значит?

— Это значит, дорогая Нанон, что господа бордосцы хотят подкупить или напугать меня.

— И что вы решили?

— Я приму его.

— Разве нельзя отказать?

— Невозможно. Есть обычаи, которые нужно непременно исполнять.

— Боже!

— Что с вами, Нанон?

— Я боюсь.

— Чего?

— Да вы сами сказали мне, что парламентер приехал соблазнить или подкупить вас…

— Правда, парламентер может сделать только то или другое. Уж не боитесь ли вы, Нанон, что он испугает меня?

— О нет! Но он, может быть, соблазнит вас…

— Вы обижаете меня, Нанон!

— Ах, друг мой, я говорю о том, чего боюсь.

— Вы сомневаетесь во мне до такой степени!.. За кого же вы принимаете меня?

— За того, кто вы есть, Каноль, то есть за благородного, но очень влюбчивого человека.

— Да что же это значит? — спросил Каноль с улыбкой. — Какого же парламентера прислали ко мне? Уж не Купидона ли?

— Может быть!

— Так вы его видели?

— Не видела, но слышала его голос, который показался мне слишком нежным для парламентера.

— Нанон, вы с ума сошли. Позвольте мне исполнять мои обязанности: вы доставили мне место коменданта…

— Чтоб вы защищали меня, друг мой.

— Так вы считаете меня подлецом, способным изменить вам? Ах, Нанон, вы жестоко оскорбляете меня вашими сомнениями!

— Так вы решили увидеться с этим молодым человеком?

— Я обязан принять его и, признаюсь, буду очень недоволен, если вы не перестанете мешать мне…

— Поступайте как вам угодно, друг мой, — сказала Нанон печально. — Только еще одно слово…

— Говорите.

— Где вы примете его?

— В моем кабинете.

— Одной милости прошу, Каноль…

— Какой?

— Примите его не в кабинете, а в спальне.

— Что за мысль?

— Разве вы не понимаете?

— Нет.

— Возле моя комната.

— И вы решились подслушивать?

— За занавесками, если вы позволите.

— Нанон!

— Позвольте мне остаться около вас, друг мой. Я верю в мою звезду, я принесу вам счастье.

— Однако ж, Нанон, если парламентер…

— И что же?

— Должен доверить мне государственную тайну?

— Разве вы не можете доверить государственную тайну той, которая доверила вам свою жизнь и свои сокровища?

— Пожалуй, подслушивайте нас, Нанон, если вам непременно так хочется, но не удерживайте меня долее: парламентер ждет.

— Ступайте, Каноль, ступайте; позвольте только поблагодарить вас за доброту.

Она хотела поцеловать его руку.

— Сумасшедшая! — вскричал Каноль, прижимая ее к груди и целуя в лоб. — Так вы будете…

— Буду стоять за занавесками вашей кровати. Оттуда я все увижу и услышу.

— Смотрите, Нанон, только не рассмейтесь: ведь это дела важные.

— Будьте спокойны, я не стану смеяться.

Каноль приказал ввести посланного и прошел в свою комнату, огромную залу, меблированную во времена Карла IX чрезвычайно строго: два канделябра горели на камине, но освещали комнату неярко; постель, стоявшая в глубине, находилась в совершенной темноте.

— Вы тут, Нанон? — спросил Каноль.

Едва слышное "д а" долетело до его слуха.

В эту минуту раздались шаги; часовой отдал честь. Посланный вошел и, думая, что остается один с Канолем, снял шляпу и сбросил плащ. Белокурые его волосы рассыпались по прелестным плечам, стройная женская талия показалась под золотой перевязью, и Каноль по очаровательной и печальной улыбке узнал виконтессу де Канб.

— Я сказала вам, что увижу вас, и держу слово, — сказала она. — Вот я здесь!

Каноль от удивления и страха всплеснул руками и опустился в кресло.

— Вы, вы здесь!.. — прошептал он. — Боже мой! Зачем вы приехали? Чего вы хотите?

— Хочу спросить у вас, помните ли вы меня?

Каноль тяжело вздохнул и закрыл лицо руками, как бы желая прогнать это очаровательное и вместе с тем роковое видение.

Тут он понял все: страх, бледность, трепет Нанон и особенно ее желание подслушивать. Нанон своими ревнивыми глазами узнала в парламентере женщину.

— Хочу спросить у вас, сударь, — продолжала Клер, — готовы ли вы выполнить обещание, данное мне в Жольне, готовы ли вы подать королеве просьбу об отставке и перейти на службу к принцам?

— О, не спрашивайте, виконтесса, не спрашивайте! — вскричал Каноль.

Клер вздрогнула, услышав трепещущий голос барона, и, осмотревшись с беспокойством, спросила:

— Разве мы не одни?

— Одни, сударыня, — отвечал Каноль, — но нас могут слышать через стену.

— Я думала, что стены крепости Сен-Жорж плотны, — сказала Клер с улыбкой.

Каноль не отвечал.

— Я приехала спросить у вас, — продолжала Клер, — почему вы ничего не сообщили мне, хотя вы здесь уже с неделю или даже более. Я даже не узнала бы, кто комендант в Сен-Жорже, если б случай или, лучше сказать, молва не известила меня, что человек, который только двенадцать дней тому назад клялся мне, что опала кажется ему счастьем, потому что она позволяет ему отдать шпагу, храбрость, жизнь нашей партии…

Нанон не могла удержать движения; от неожиданности Каноль вздрогнул, а виконтесса обернулась.

— Что там? — спросила она.

— Ничего, — отвечал Каноль, — в этой старой комнате беспрестанно раздается зловещий треск.

— Если же что-нибудь другое, так не скрывайте от меня, — сказала Клер Канолю, дотрагиваясь до его руки. — Вы должны понимать, барон, что у нас будет серьезный разговор, раз я решилась сама приехать к вам.

Каноль отер с лица пот, принудил себя улыбнуться и сказал:

— Извольте говорить.

— Я пришла напомнить вам об этих обещаниях и спросить, готовы ли вы сдержать их?

— Увы, виконтесса! — ответил Каноль, — теперь это невозможно!

— Почему же?

— Потому что со времени нашей разлуки много случилось неожиданных событий, возобновились узы, которые я считал расторгнутыми. Вместо заслуженного наказания королева оказала мне милость, которой я недостоин. Теперь я прикован к партии ее величества… благодарностью.

Послышался вздох… Вместо последнего слова бедная Нанон, верно, ждала какого-нибудь другого.

— Не благодарностью, а честолюбием, господин де Каноль, впрочем, я это понимаю. Вы аристократ, вам только двадцать восемь лет, а вас уже произвели в подполковники, назначили комендантом крепости; все это очень лестно, но это не более чем награда за ваши заслуги, а ведь не один Мазарини умеет ценить их…

— Сударыня, ни слова больше!.. Прошу вас!

— Извините, сударь. Теперь с вами говорит не виконтесса де Канб, а посланная ее высочества принцессы Конде, она обязана исполнить данное ей поручение к вам.

— Говорите, — сказал Каноль со вздохом, похожим на стон.

— Принцесса, узнав о намерении вашем, которое вы сообщили мне сначала в Шантийи, а потом в Жольне, и желая знать точно, к какой партии вы теперь принадлежите, решила послать к вам парламентера, чтобы попытаться договориться с вами. Может быть, другой парламентер поступил бы в этом случае как-нибудь неосторожно, вот почему я взялась за это поручение, думая, что лучше всех могу исполнить его, потому что вы доверили мне самые сокровенные ваши мысли по этому поводу.

— Покорно вас благодарю, виконтесса, — отвечал Каноль, раздирая грудь ногтями: он слышал во время остановок разговора прерывистое дыхание Нанон.

— Вот что предлагаю я вам… Разумеется, от имени принцессы… Если б я предлагала от своего, — прибавила Клер с очаровательной улыбкой, — то порядок моих предложений был бы совсем другой.

— Я слушаю, — сказал Каноль глухим голосом.

— Сдайте остров Сен-Жорж на одном из трех следующих условий. Вот первое — помните, что я говорю не от себя, — двести тысяч ливров…

— Довольно! Довольно! — вскричал Каноль, стараясь прервать разговор. — Королева поручила мне крепость, эта крепость — остров Сен-Жорж, я буду защищать его до последней капли крови.

— Вспомните прошедшее, барон, — печально сказала Клер. — Во время последнего нашего свидания вы говорили совсем другое, вы собирались бросить все и ехать со мной… вы взяли уже перо и готовились просить отставку у тех, за кого теперь хотите пожертвовать жизнью.

— Я мог предложить вам все это, когда был совершенно свободен, но теперь…

— Вы более не свободны? — вскричала Клер, побледнев. — Что это значит? Что хотите вы сказать?

— Хочу сказать, что связан честью.

— В таком случае выслушайте второе условие.

— К чему? — сказал Каноль. — Разве я не повторял вам несколько раз, что я тверд в своем решении? Не искушайте меня, это бесполезно.

— Извините, барон, но мне дано поручение, и я обязана исполнить его до конца.

— Извольте, — прошептал Каноль, — но, признаться, вы чрезвычайно жестоки.

— Подайте в отставку, и мы будем воздействовать на вашего преемника более настойчиво, чем на вас. Через год, через два года вы снова поступите на службу, на этот раз к принцу, с чином бригадного генерала.

Каноль печально покачал головой.

— Увы, сударыня! Зачем вы требуете от меня только невозможного?

— И это мне вы так отвечаете! — сказала Клер. — Я вас не понимаю. Ведь вы уже хотели подписать просьбу об отставке. Не сами ли вы говорили той, которая была тоща с вами и слушала вас с наслаждением, что выходите в отставку по доброй воле? Почему же теперь, когда я вас прошу, когда я вас умоляю, вам не сделать то, что вы сами предлагали мне в Жольне?

Все эти слова, как кинжалы, поражали сердце бедной Нанон. Каноль чувствовал ее страдания.

— То, что в то время было бы очень обыкновенным делом, теперь превратилось бы в измену, самую гнусную измену! — сказал Каноль мрачным голосом. — Никогда не одам крепости! Ни за что не подам в отставку!

— Погодите, погодите! — сказала Клер самым ласковым голосом, но беспокойно осматриваясь, потому что сопротивление Каноля и особенно принужденность его поведения казались ей очень странными. — Выслушайте теперь последнее предложение, с которого я хотела начать, зная заранее, что вы откажетесь от двух первых: материальные выгоды — я очень счастлива, что угадала это, — не могут соблазнять такого человека, как вы. Вам нужны другие надежды, а не деньги и почести. Благородному сердцу нужны благородные награды. Теперь слушайте же…

— Во имя Неба, сударыня, сжальтесь надо мной!

И он хотел уйти.

Клер думала, что он побежден, и в уверенности, что новое предложение довершит ее победу, остановила его и продолжала:

— Если бы вместо того, чтобы пытаться гнусно подкупить вас, вам пообещали бы награду чистую и благородную? Сейчас за просьбу об отставке вас никто не может порицать, так как военные действия еще не начались, сейчас эта отставка не бегство, не измена. Вы просто выбираете, к кому примкнуть. Так если бы вам предложили честный союз? Если бы женщина, которую вы уверяли в любви и клялись любить ее вечно, хотя она никогда открыто не отвечала на вашу страсть, несмотря на все эти клятвы, — если б она сказала вам: господин де Каноль, я свободна, богата, люблю вас… будьте моим мужем… Уедем вместе… Поедем куда вам угодно… дальше от раздоров, от Франции… Скажите, неужели вы не согласились бы?

Однако Каноль остался тверд. Он не поколебался в своем решении, несмотря на прелестную стыдливость Клер, на ее смущение, на воспоминание о маленьком замке де Канбов, который он мог бы видеть из окна, если б во время разговора ночь не спустилась на землю. Он видел во мраке бледное лицо Нанон, со страхом выглядывавшее из-за старинных занавесок.

— Но отвечайте же, ради Бога! — продолжала виконтесса. — Я не понимаю вашего молчания. Неужели я ошиблась? Неужели вы не барон де Каноль? Неужели вы не тот человек, который в Шантийи клялся мне, что любит меня? Не вы ли повторяли мне то же в Жольне? Не выли клялись, что любите меня одну в целом свете и готовы пожертвовать для меня всякой другой любовью. Говорите!.. Ради Бога! Говорите! Ответьте хоть что-нибудь!

Раздавшийся в это время стон, довольно громкий и явственный, помог виконтессе убедиться, что при переговорах присутствует еще кто-то. Ее испуганные глаза глянули в ту же сторону, что и Каноль. Как ни быстро он отвернулся, виконтесса успела увидеть бледное и неподвижное лицо, что-то похожее на привидение, подслушивающее разговор.

Обе женщины в темноте взглянули одна на другую огненными взглядами, и обе вскрикнули.

Нанон скрылась.

Виконтесса схватила шляпу и плащ и, быстро повернувшись к Канолю, сказала:

— Теперь понимаю, сударь, что вы называете долгом и благодарностью, понимаю, какую должность вы не хотите оставить или не хотите ей изменить. Понимаю, что есть привязанности, неразрушимые никакими соблазнами, и оставляю вас при этой привязанности, этой силе, этой благодарности. Прощайте, барон, прощайте!

Она хотела выйти, и Каноль не думал останавливать ее. Клер задержало лишь грустное воспоминание.

— Еще раз, — сказала она, — прошу вас во имя дружбы, которой я вам обязана за ваши услуги, именем дружбы, которой вы обязаны за услуги, которые я вам тоже оказала, именем всех, кого вы любите и кто вас любит, я никого не исключаю, именем их прошу вас: не вступайте в бой. Завтра, может быть, послезавтра на Сен-Жорж нападут. Не приносите мне нового горя: избавьте меня от известия, что вы побеждены или убиты.

При этих словах молодой человек вздрогнул и очнулся.

— Виконтесса, на коленях благодарю вас за вашу дружбу, которая для меня так драгоценна, как вы не можете и вообразить. О, Боже мой, пусть атакуют! Я жду врагов с таким жаром, с каким они никогда не пойдут на меня. Мне нужно сражение, нужна опасность, чтобы возвыситься в собственных глазах. Пусть приходят враги, пусть приходит опасность, пусть приходит хоть смерть! Я буду рад смерти, потому что умираю богатый вашей дружбой, сильный вашим состраданием и отличенный вашим уважением.

— Прощайте, сударь! — сказала Клер, направляясь к двери.

Каноль последовал за ней.

когда они вышли в темный коридор, он схватил ее за руку и сказал так тихо, что сам едва мог слышать свои слова:

— Клер, я люблю вас больше, чем когда-либо. Но злой рок позволяет мне доказать любовь мою только тем, что я умру далеко от вас.

Вместо ответа виконтесса иронически засмеялась, но едва она выехала за ворота крепости, скорбь судорогой сжала ей горло, она стала ломать себе руки и вскричала:

— Он меня не любит, Боже мой! Он меня не любит… А я все еще люблю его, несчастная!

IV

Расставшись с виконтессой, Каноль возвратился в свою комнату. Нанон стояла посреди нее, бледная и неподвижная. Каноль подошел к ней с печальной улыбкой. когда он подходил, Нанон преклонила колено. Он подал ей руку. Она упала к его ногам.

— Простите, — сказала она, — простите меня, Каноль! Я привела вас сюда, я доставила вам трудный и опасный пост. Если вас убьют, я буду причиной вашей смерти. Я эгоистка и думала только о своем счастье. Покиньте меня, спасайтесь!

Каноль ласково поднял ее.

— Оставить вас! Никогда! Нет, Нанон, я поклялся помогать вам, защищать вас, спасти вас, и я спасу вас или умру!

— Каноль, ты говоришь это от души, без колебаний, без сожалений?

— Да, — отвечал Каноль с улыбкой.

— Благодарю, добрый, благородный друг мой, благодарю! Видишь, жизнью, к которой я была так привязана, жизнью готова я без колебаний пожертвовать для тебя. Только сегодня я узнала, что сделал ты для меня. Тебе предлагают деньги, но разве мои сокровища не принадлежат тебе? Тебе предлагают любовь, но какая женщина в мире может любить тебя, как я люблю? Тебе предлагают чин, но выслушай меня… Скоро на тебя нападут — ну и что же! Навербуем солдат, запасемся оружием и боевыми припасами, удвоим наши силы и будем защищаться. Я буду сражаться за свою любовь, ты — за свою честь. Ты победишь, бесстрашный мой Каноль и заставишь королеву сказать, что ты у нее самый храбрый воин, а потом я уж берусь выхлопотать тебе чин. Когда ты будешь богат, знаменит и славен — можешь бросить меня, у меня останутся воспоминания, и они будут утешать меня…

Говоря это, Нанон смотрела на Каноля и ждала ответа, какого женщины всегда ждут на безумные, восторженные слова, то есть столь же безумного и восторженного. Но Каноль печально опустил голову.

— Нанон, — сказал он, — никто не нанесет вам никакого вреда, никогда никто не оскорбит вас, пока я буду жив в Сен-Жорже. Успокойтесь же, вам нечего бояться.

— Благодарю, — сказала она, — хотя прошу вовсе не об этом.

И потом прибавила тихо:

"Увы, я погибла! Он не любит меня!"

Каноль заметил этот огненный взгляд, который сверкает как молния, эту минутную страшную бледность, которая выказывает столько грусти, и подумал:

"Буду великодушен до конца… иначе стыд мне!"

Затем он прибавил вслух:

— Пойдемте, Нанон, пойдемте, друг мой, накиньте плащ на плечи и наденьте мужскую шляпу, ночной воздух освежит вас. Перед нападением я хочу провести ночной обход.

Нанон с радостью оделась, как приказал ее любовник, и пошла за ним.

Каноль был истинно военный человек. Он начал службу почти ребенком и хорошо изучил свое трудное ремесло. Поэтому он осмотрел крепость не только как комендант, но и как инженер. Офицеры, видевшие в нем фаворита и считавшие его придворным, который заслужил свой пост на парадах, получили один за другим от начальника дельные вопросы о всех средствах нападения и защиты. Тут они поневоле признали опытного служаку в молодом и веселом бароне; даже самые старшие говорили с ним с уважением. Они упрекали его только за одно: за ласковый голос, которым он раздавал приказания, и за его чрезвычайную учтивость. Они боялись, что эта учтивость прикрывает слабость. Однако ж все чувствовали, что опасность велика, и поэтому солдаты исполняли приказания коменданта в точности и столь быстро, что у Каноля появилось такое же хорошее мнение о подчиненных, какое они составили о нем.

В этот же день прибыла рота саперов. Каноль распорядился о работах, которые тотчас начались. Нанон хотела избавить его от утомительной бессонной ночи, но комендант продолжал осмотр и ласково потребовал, чтобы она ушла к себе. Затем, отправив в дозор трех или четырех солдат, которых лейтенант рекомендовал как самых смышленых из всего гарнизона, он лег на камень и стал наблюдать за работами.

Пока глаза Каноля бессознательно следили за движением тачек и лопат, он, оторвавшись от материальных предметов, остановился на происшествиях этого дня и вообще на всех странных событиях, героем которых он стал с тех пор, как познакомился с виконтессой де Канб. Но странное дело — мысль его не шла далее; Канолю казалось, что он начал жить с этой минуты, что до тех пор он жил в другом мире, с низкими страстями, с неполноценными ощущениями. С этой минуты в его жизни явился новый свет, дававший другое представление о каждом предмете; и при этом новом свете бедная Нанон была безжалостно принесена в жертву другой любви, с самого начала чрезвычайно сильной, как и всякая любовь, которая наполняет всю душу.

Зато после самых горьких размышлений, соединенных с неземным наслаждением от мысли, что виконтесса любит его, Каноль сознался, что только чувство долга принуждает его быть честным человеком и что к этому его дружба с Нанон не имеет никакого отношения.

Бедная Нанон! Каноль называл чувства свои к ней дружбой, а дружба в любви очень похожа на обыкновенное равнодушие.

Нанон тоже не спала, потому что не могла решиться лечь в постель. Закутавшись в черную мантилью, чтоб ее не могли заметить, она смотрела из окна не на печальную луну, что скользила между облаками; не на высокие тополя, что грациозно качались от ночного ветра; не на великолепную Гаронну, что более походила на мятежного вассала, начавшего войну против своего повелителя, чем на исправную рабыню, покорно несущую свою дань океану. Нет, Нанон наблюдала, как медленно и тяжело размышлял о ней ее друг. Она видела в черном силуэте, обрисовывавшемся на голом камне, в этой неподвижной тени, сидевшей возле фонаря, живой призрак своего минувшего счастья. Нанон, прежде столь энергичная, гордая и хитрая, лишилась теперь всей своей энергии, гордости и хитрости. Мы сказали бы, что ее чувства, возбужденные ощущением несчастья; стали вдвое проницательнее и тоньше; она догадывалась: в глубине сердца ее возлюбленного растет новая любовь. Так Бог, склоняясь на огромный небесный купол, чувствует прорастание былинки во чреве земли.

Занялась заря, и только тоща Каноль пришел домой. Нанон ушла в свою комнату, поэтому он не знал, что она не спала всю ночь. Он тщательно оделся, велел собрать весь гарнизон, при дневном свете осмотрел все батареи и особенно те, которые господствовали над левым берегом Гаронны; велел перекрыть маленький порт цепями, разместил на лодках солдат с Фальконетами и мушкетонами, произвел смотр гарнизону, воодушевил его своим красноречивым, живым словом и ушел не ранее десяти часов.

Нанон ждала его с улыбкой на устах. Но то не была уже прежняя гордая повелительница, капризы которой заставляли трепетать самого герцога д’Эпернона. Она казалась застенчивой подругой, послушной рабой, которая не требовала любви, но просила только, чтобы ей самой позволили любить.

Весь день прошел без особенных происшествий, если не считать различных перипетий драмы, которая разыгрывалась в душах Каноля и Нанон. Разведчики, отправленные Канолем, возвратились один за другим. Ни один из них не принес определенного известия. Узнали только, что в Бордо царит сильное волнение и, по-видимому, там к чему-то готовятся.

Виконтесса де Канб, возвратившись в город, скрыла в сердце своем подробности свидания с Канолем, но должна была передать его ответ советнику Ленэ. Жители Бордо громогласно требовали, чтобы остров Сен-Жорж был взят. Народ предлагал свое участие в этой экспедиции. Предводители удерживали его, говоря, что у них нет генерала, кто руководил бы ею, и обученных солдат, которые смогли бы с успехом в ней участвовать. Ленэ воспользовался этой благоприятной минутой, заговорил о герцогах и предложил помощь их армии. Его предложение было принято с восторгом, и те, кто накануне еще требовал запереть перед ними ворота, первые начали их призывать.

Ленэ поспешил сообщить эту приятную новость принцессе, она тотчас созвала совет.

Клер отговорилась усталостью, чтобы не участвовать в приготовлениях против Каноля, и ушла в свою комнату поплакать на свободе.

Оттуда она слышала крики и угрозы черни. Все эти крики, все эти угрозы были направлены против Каноля.

Скоро послышались звуки барабана, роты собрались, народу раздали требуемые пики и аркебузы, из арсеналов вывезли пушки и снабдили их порохом. Двести лодок готовы были под покровом ночи двинуться по Гаронне, в то время как три тысячи человек отправятся по левому берегу реки для атаки крепости с суши.

Морской частью экспедиции командовал советник парламента Эспанье, человек храбрый и умный, а сухопутной — герцог де Ларошфуко, который только что вступил в город с двумя тысячами дворян. Герцог Буйонский должен был подойти на третий день с тысячью человек. Зная это, герцог де Ларошфуко старался сколько мог поспешить с атакою, чтобы товарищ его не присутствовал при ней.

V

Через день после того, как виконтесса де Канб приезжала в качестве парламентера на остров Сен-Жорж, в два часа пополудни Каноль осматривал укрепления. Ему доложили, что явился человек с письмом и хочет говорить с ним.

Его тотчас ввели, и он отдал Канолю депешу.

Послание вовсе не походило на официальное. Письмо, сложенное в продолговатой форме, было писано мелким и слегка дрожащим почерком на синеватой бумаге, гладкой и надушенной.

Увидев письмо, Каноль почувствовал невольное сердцебиение.

— Кто дал тебе его? — спросил он у посланного.

— Человек лет пятидесяти пяти — шестидесяти.

— С седыми усами и бородкой?

— Да.

— Немножко сутуловатый?

— Точно так.

— Похож на военного?

— Да.

Каноль дал ему луидор и велел тотчас же уйти.

Потом он отошел в сторону, спрятался за угол бастиона и с трепетом распечатал письмо.

В нем заключались только следующие строки:

"Вас атакуют. Если Вы уж недостойны меня, так покажите, по крайней мере, что достойны себя".

Письмо не было подписано, но Каноль догадался, что оно от виконтессы, как прежде узнал Помпея. Он осторожно осмотрелся, не подглядывает кто-нибудь за ним, и, покраснев как мальчик, влюбленный в первый раз, поднес письмо к губам, горячо поцеловал и спрятал на груди.

Потом он взобрался на бастион, откуда мог видеть и течение Гаронны на целую милю, и всю окрестную равнину.

Ни на равнине, ни на реке никто не показывался.

— Так пройдет все утро, — прошептал он. — Они не нападут на меня днем. Они, вероятно, отдыхают на дороге и явятся ночью.

Услышав за собой шум, Каноль обернулся. Он увидел своего лейтенанта.

— Что, господин де Вибрак? — спросил он. — Что нового?

— Говорят, господин комендант, что знамя принцев завтра будет развеваться на острове Сен-Жорж.

— А кто говорит?

— Наши дозорные, которые вернулись; они видели приготовления городских жителей.

— А что отвечали вы тем, кто уверял вас, что знамя принцев будет развеваться завтра над крепостью Сен-Жорж?

— Я отвечал, что мне это все равно, потому что я этого не увижу.

— В таком случае вы похитили у меня мой ответ, сударь, — сказал Каноль.

— Браво, комендант! Мы только этого и хотим, и солдаты будут драться, как львы, когда узнают ваш ответ.

— Пусть дерутся, как люди, я больше ничего не требую от них… А какая будет атака?

— Нас хотят застать врасплох, — сказал де Вибрак с улыбкой.

— Как бы не так, черт побери! — отвечал Каноль. — Мы сегодня получаем уже второе известие об атаке… А кто у них главный начальник?

— Герцог де Ларошфуко командует сухопутными войсками, советник парламента Эспанье — отрядом на лодках.

— Ну, — сказал Каноль, — я дал бы ему совет.

— Кому?

— Этому советнику.

— Какой?

— Подкрепить городскую гвардию хорошим полком, знающим дисциплину: солдаты научат горожан, как выдерживать порядочный огонь.

— Он предупредил ваш совет, господин комендант, потому что до того, как вступил в судейское звание, был на военной службе. Он в эту экспедицию берет с собой полк де Навайля.

— Как! Полк де Навайля?

— Точно так.

— Мой старый полк?

— Да. Кажется, весь полк со всем оружием и снаряжением перешел на сторону принцев.

— А кто там полковник?

— Барон де Равайи.

— О!..

— Вы его знаете?

— Как же! Очаровательный малый, смел, как его шпага! В таком случае дело будет жарче, чем я думал, и мы порядочно повеселимся.

— Какие прикажете принять меры, господин комендант?

— Сегодня вечером везде удвоить караулы, солдатам ложиться спать одетыми, ружья иметь заряженные и под рукой. Одна половина солдат пусть спит, пока другая будет настороже. Да, вот еще что.

— Слушаюсь.

— Говорили вы кому-нибудь о том, что ко мне являлся посланный?

— Нет, никому.

— Хорошо. Держите это дело в тайне до некоторого времени. Выберите дюжину самых дрянных солдат: у вас здесь, верно, есть браконьеры, рыбаки?

— Их даже чересчур много, господин комендант.

— Так выберите из них дюжину и отпустите до завтрашнего утра; они отправятся ловить рыбу в Гаронне или охотиться в окрестности. Ночью господа Эспанье и Ларошфуко захватят их и станут расспрашивать.

— Не понимаю…

— Сейчас поймете: надо, чтобы осаждающие вообразили, что мы совершенно спокойны. Люди, которых они возьмут и которые ничего не знают в самом деле, поклянутся им, что мы беспечно спим, и невольно введут их в заблуждение.

— Превосходно!

— Допустите врагов до самой крепости, пусть высадятся на берег и приставят лестницы.

— Так когда же стрелять?

— Когда я прикажу. Если хоть один выстрел раздастся в наших рядах прежде приказания, я прикажу расстрелять того, кто выстрелит.

— А, черт!

— Гражданская война — это дважды война. Ее надобно вести не так, как охоту. Пусть господа бордосцы смеются, смейтесь сами, если вам это приятно, но не иначе как с моего позволения.

Лейтенант ушел и передал приказания Каноля другим офицерам, которые посмотрели друг на друга с удивлением. В коменданте уживались два человека: утонченный дворянин и неумолимый воин.

Каноль пришел ужинать с Нанон, но двумя часами ранее обычного; он решил, что проведет всю ночь до зари на крепостном валу. Он застал Нанон за чтением огромной кучи писем.

— Вы смело можете защищаться, дорогой Каноль, — сказала она. — Уж теперь вам недолго ждать помощи: король едет сюда, маршал де Ла Мельере ведет армию, а герцог д’Эпернон скоро будет с пятнадцатью тысячами человек.

— Между тем все-таки пройдет дней восемь-десять, Нанон, — отвечал Каноль с улыбкой, — а ведь остров Сен-Жорж нельзя считать неприступной крепостью.

— О, пока вы здесь комендантом, я за все отвечаю.

— Хорошо, но именно потому, что я здесь комендант, я могу быть убит… Нанон! Что сделаете вы в случае моей смерти? Подумали вы об этом?

— Да, — отвечала Нанон тоже с улыбкой.

— Так приготовьте ваши сундуки, лодочник будет ждать в назначенном месте. Если нужно будет броситься в воду, у вас будет четверо из моих людей, мастера плавать, они доставят вас на тот берег.

— Все эти предосторожности бесполезны, Каноль; если вас убьют, тогда мне ничего не нужно…

Доложили, что ужин готов.

Во время него Каноль раз десять вставал и подходил к окну, выходившему на реку. Не доев, он вышел из-за стола. Начинало темнеть.

Нанон хотела идти за ним.

— Вернитесь, — сказал ей Каноль, — и поклянитесь мне, что не выйдете из комнаты. Если я буду знать, что вы подвергаетесь опасности, то я не отвечаю за себя. Нанон, тут дело идет о моей чести, прошу вас, не играйте ею.

Нанон подставила Канолю губы, казавшиеся особенно алыми на бледном лице, и потом ушла в свою комнату, сказав:

— Повинуясь вам, Каноль, хочу, чтобы друзья и враги узнали человека, которого я люблю! Действуйте!

Каноль вышел. Он не мог не удивляться этой женщине, уступавшей всем его желаниям, совершенно покорявшейся его воле. Едва пришел он на крепостную стену, как наступила ночь, страшная и грозная, какою она кажется всегда, когда несет в черной своей одежде кровавую тайну.

Каноль стал на краю эспланады, откуда он мог наблюдать течение реки и оба ее берега. Луны не было; завеса темных облаков тяжело плыла по небу. Коменданта невозможно было заметить, но зато и он почти ничего не мог видеть.

В полночь ему показалось, что какие-то темные массы движутся по левому берегу и исполинские тени тянутся по реке. Впрочем, никакого шума не было, только ночной ветер завывал между деревьями.

Массы остановились; тени, приблизившись, приняли правильные очертания. Каноль думал, что ошибся, однако ж начал всматриваться пристальнее. Пылавшие глаза его пронизывали мрак, ухо его ловило малейший звук.

На часах крепости пробило три; долгие звуки медленно и скорбно замирали в ночной тиши. Каноль начинал думать, что его обманули ложным известием, и хотел уже идти спать, как вдруг лейтенант де Вибрак подошел к нему и положил одну руку ему на плечо, а другою указал на реку.

— Да, да, — сказал Каноль, — это они. Ну, мы ничего не потеряли, что ждали их. Разбудите ту часть гарнизона, которая спала, и расставьте людей за парапетом крепостной стены. Вы говорили им, что я убью того, кто осмелится выстрелить до приказа?

— Говорил.

— Хорошо, скажите им то же еще раз.

На заре длинные лодки начали приближаться к крепости. Люди на них смеялись и потихоньку разговаривали. На равнине можно было заметить возвышение, которого не было накануне. То была батарея из шести орудий, поставленная герцогом де Ларошфуко ночью. Люди в лодках ждали только потому, что батарея не могла еще начать действовать.

Каноль спросил, заряжены ли ружья, на утвердительный ответ кивнул головой и велел ждать приказания.

Лодки все приближались, и при первых лучах солнца Каноль рассмотрел кожаную одежду и особого фасона шляпы роты из полка де Навайля, в котором, как известно, он служил. На носу первой лодки стоял барон де Равайи, который принял командование ротой после Каноля, а на корме — лейтенант, молочный брат Каноля, очень любимый товарищами за свою веселость и беспрерывные шутки.

— Вы увидите, — говорил он, — они не пошевелятся, и надобно будет, чтобы герцог де Ларошфуко разбудил их пушками. Как удивительно, черт возьми, спят в Сен-Жорже! Когда я буду болен, я сюда перееду жить.

— Добрый Каноль, — сказал Равайи, — он управляет крепостью, как истинный отец семейства: боится простудить солдат и не назначает их ночью в караул,

— Правда, — прибавил другой, — даже часовых не видно.

— Эй! — закричал лейтенант, спрыгивая на землю. — Ну, просыпайтесь же и подайте нам руки, чтобы мы могли взобраться на стену!

При этой шутке вся линия осаждающих захохотала. Две или три лодки пошли к порту, а из остальных войска выходили на берег.

— Хорошо, — сказал Равайи, — понимаю. Каноль хочет показать, будто его застали врасплох, чтобы не поссориться с королевой. Господа, будем столь же учтивы и не станем убивать его людей. Когда войдем в крепость, щадите всех, кроме женщин… впрочем, они, может быть, и не станут, черт побери, просить пощады. Дети мои, не забудем, что это война между друзьями, поэтому первого, кто обнажит шпагу, я велю заколоть.

При этом приказании, отданном с веселостью совершенно французской, все опять захохотали, включая солдат.

— Друзья мои, — сказал лейтенант, — посмеяться хорошо, но смех не должен мешать делу. Берите лестницы и лезьте наверх.

Солдаты вытащили из лодок длинные лестницы и подошли к стене.

Тут Каноль встал и, с тростью в руках, со шляпой на голове, спокойно пошел вдоль парапета, как человек, вышедший подышать свежим утренним воздухом.

Было уже так светло, что его нельзя было не узнать.

— А, доброе утро, навайльцы! — сказал он, обращаясь к своей роте. — Здравствуй, Равайи!.. А, Ремонанк, здравствуй!

— Ба, да это Каноль! — закричали молодые офицеры. — Наконец-то ты проснулся, барон.

— А что ж еще делать? Здесь живешь как король Ивето, ложишься рано, встаешь поздно. Но какого черта вы поднялись с зарей?

— Дьявольщина! Ты, кажется, сам должен видеть, — отвечал Равайи. — Мы осаждаем тебя и больше ничего.

— А зачем осаждать меня?

— Хотим взять твою крепость.

Каноль засмеялся.

— Ты капитулируешь, — спросил Равайи, — не так ли?

— Но прежде мне следует знать, кому я должен сдаться? Каким образом случилось, что навайльцы сражаются против короля?

— Честно сказать — потому, что мы стали бунтовщиками. Мы убедились, что Мазарини решительно дрянной человек и не стоит того, чтобы храбрые дворяне ему служили; поэтому мы перешли на сторону принцев. А ты?

— А я отчаянный эперионист.

— Эх, перейди-ка лучше к нам! Брось этих людей.

— Нельзя… Эй, вы, господа там внизу, не трогайте цепей моста. Вы знаете, что на такие вещи можно смотреть издалека, а кто дотронется до них, тому беда! Равайи, скажи им, чтобы они не трогали цепей, — прибавил Каноль, нахмурив брови, — или я велю стрелять. Предупреждаю тебя, Равайи, у меня превосходные стрелки.

— Полно, ты шутишь, — отвечал Равайи. — Сдавайся, ведь ты не сможешь устоять…

— Нет, я вовсе не шучу. Прочь лестницы! Равайи, прошу тебя, будь осторожен… Ведь ты осаждаешь королевский замок.

— Что ты? Здесь королевский замок?

— Разумеется, черт возьми, посмотри хорошенько, и ты увидишь знамя на углу бастиона. Ну, вели лодкам отчаливать и спрячь лестницы в лодки, или я велю стрелять. Если ты хочешь переговорить со мной, ступай сюда один или с Ремонанком, и мы поговорим за завтраком. У меня здесь бесподобный повар.

Равайи засмеялся и ободрил своих людей взглядом. Между тем другая рота готовилась к высадке.

Каноль понял, что наступила решительная минута; он принял твердый и суровый вид как человек, на котором лежит тяжелая ответственность.

— Остановись, Равайи! — закричал он. — Довольно пошутили! Ремонанк! Ни слова, ни шага вперед, или я прикажу стрелять! И это так же верно, как то, что здесь развевается знамя короля и вы идете против французских лилий!

Соединяя дело с угрозой, он опрокинул первую лестницу, приставленную к стене и поднимавшуюся над ее зубцами.

Пять или шесть человек взбирались уже по лестнице. Все они повалились. Падение их возбудило громкий хохот между осаждавшими и между осажденными, как будто здесь резвились школьники.

В эту минуту условленным сигналом дали знать, что осаждающие разбили цепи, которыми запирался порт.

Тотчас Равайи и Ремонанк схватили лестницу и приготовились спуститься в ров.

Они кричали:

— За нами, навайльцы! На приступ!

— Бедный мой Равайи, — кричал Каноль, — умоляю тебя, — остановись!

Но в ту же минуту батарея, до сих пор молчавшая, вдруг заговорила; ядро с шумом упало возле Каноля и осыпало его землей.

— Ну, если вы уж непременно хотите, так извольте! — закричал Каноль, поднимая трость. — Огонь! Друзья, огонь по всей линии!

Солдаты выполнили его приказ как один человек. Ряд стволов опустился на парапет, и огненная лента протянулась над стеной, в то время как гром двух больших орудий отвечал на огонь батареи герцога де Ларошфуко.

Упало человек десять нападающих, но это не только не испугало их товарищей, а дало им новые силы. Батарея на берегу обстреливала пушки крепостного вала: одно ядро сбило королевский флаг, другое разорвало д’Эльбуэна, одного из лейтенантов Каноля.

Барон осмотрелся и, увидев, что солдаты его опять зарядили ружья, закричал:

— Огонь всем!

Приказание было исполнено столь же точно, как и первый раз.

Через десять минут не осталось ни одного целого стекла в Сен-Жорже; камни дрожали и дробились на куски; пушки разбивали стены, пули стучали по широким камням, и густой дым висел в воздухе; слышались крики, угрозы и стоны.

Каноль заметил, что более всего крепости вредила батарея герцога де Ларошфуко.

— Вибрак, — сказал он, — поручаю вам Равайи; чтобы он не двинулся ни на шаг вперед, пока меня здесь не будет. Я пойду к нашим пушкам.

Каноль побежал к двум орудиям, отвечавшим на пальбу неприятельской батареи; он сам смотрел за их действиями, командовал, сам направлял их. В минуту он сбил три пушки из шести и положил на равнине человек пятьдесят. Остальные, не ожидавшие такого жестокого сопротивления, подались назад и думали уже о бегстве. Герцог де Ларошфуко, старавшийся остановить их, получил контузию, и у него вышибло шпагу из рук.

Увидев такую удачу, Каноль оставил батарею начальнику артиллерии, а сам побежал туда, где рота навайльцев, поддержанная людьми Эспанье, силилась взять крепость приступом.

Вибрак держался крепко, но только что был ранен в плечо пулей.

Появление Каноля, встреченное криками радости, удвоило храбрость солдат.

— Извини, — сказал он Равайи, — я принужден был оставить тебя на минуту, милый друг, но, как ты видел, надо было разбить пушки герцога де Ларошфуко; будь спокоен, я опять здесь.

В эту минуту капитан полка де Навайля, слишком раздраженный, чтобы отвечать на шутку, повел людей своих на приступ в третий раз и, вероятно, не слыхал слов Каноля из-за страшного грохота артиллерии и мушкетов. Поэтому барон вынул пистолет из-за пояса и, протянув руку к прежнему товарищу, который стал теперь его неприятелем, спустил курок.

Пуля была направлена твердой рукой и верным глазом: она пробила руку Равайи.

— Благодарю, Каноль! — закричал он, увидев, откуда сделан выстрел. — Я заплачу тебе за это!

Но, несмотря на свою храбрость, молодой капитан принужден был остановиться; шпага выпала у него из рук. Подбежавший Ремонанк поддержал его.

— Хочешь прийти ко мне? — спросил Каноль. — Тебе здесь перевяжут рану. Мой хирург ничем не хуже моего повара.

— Нет, я вернусь в Бордо; но жди меня с минуты на минуту, потому что я непременно вернусь, обещаю тебе. Только получше выберу время.

— Назад! Назад! — закричал Ремонанк. — С той стороны отступают. До свидания, Каноль, вы выиграли первую партию.

Ремонанк говорил правду: крепостная артиллерия нанесла значительный урон войскам Ларошфуко, который по меньшей мере потерял человек сто. Отряд на лодках — почти столько же. Самые большие потери понесла навайльская рота, потому что, поддерживая честь мундира, она шла все время впереди горожан советника Эспанье.

Каноль поднял пистолет.

— Прекратить огонь! — закричал он. — Пусть они отступают спокойно. Нам нельзя тратить зря порох.

Действительно, дальнейшие выстрелы были бы напрасны, потому что осаждавшие отступали очень поспешно, оставляли мертвых и уносили только раненых. Каноль начал считать свои потери: у него было шестнадцать раненых и четверо убитых. Сам он не был даже оцарапан.

— Черт возьми, — говорил он через четверть часа, принимая нежные ласки Нанон, — вот меня и заставили заслужить патент коменданта! Какая нелепая резня! Я убил у них не меньше, чем человек полтораста, и раздробил руку одному из лучших друзей моих, чтобы его не убили.

— Правда, — отвечала Нанон, но сам ты цел и невредим?

— Слава Богу. Наверно, ты принесла мне счастье, Нанон; но надобно бояться второго приступа! Жители Бордо чрезвычайно упрямы, притом Равайи и Ремонанк обещали мне опять явиться сюда.

— Ну и что? Тот же человек командует крепостью, те же солдаты защищают ее. Пусть явятся, во второй раз их примут еще лучше, чем в первый. Не так ли? Вы успеете еще более усилить средства защиты?

— Дорогая, — отвечал Каноль доверительно, — крепость узнаешь хорошо, только когда защищаешь ее. Моя совсем не неприступна, и если б я был герцогом де Ларошфуко, так взял бы Сен-Жорж завтра. Кстати, д’Эльбуэн не будет завтракать снами.

— Почему?

— Ядро разорвало его пополам.

VI

Возвращение осаждавших в Бордо представляло печальную картину. Горожане отправились в поход с торжеством, надеясь на свою многочисленность и на искусство своих предводителей; они нисколько не беспокоились насчет успеха, предаваясь надежде, которая человеку в опасности заменяет все.

В самом деле, кто из осаждавших в молодости своей не гулял по рощам и лугам острова Сен-Жорж один или с веселой компанией? Кто из жителей Бордо не орудовал веслом, рыболовными сетями или охотничьим ружьем в тех местах, куда отправлялся он теперь солдатом?

Поэтому нашим горожанам неудача показалась вдвойне обидной. Они вернулись домой, повесив головы, покорно слушая восклицания и стоны женщин, которые, как это принято у американских дикарей, считали отсутствующих воинов и беспрерывно узнавали о новых потерях.

Общий ропот наполнил весь большой город печалью и смущением. Воины рассказывали в своих домах про неудачу, каждый по-своему. Начальники отправились к принцессе, которая жила, как мы уже сказали, у президента.

Принцесса, сидя у окна, ждала возвращения экспедиции. Она происходила из воинственного семейства, была супругой одного из величайших в мире полководцев, воспитывалась в презрении к буржуа, пытающимся изображать из себя военных. Поэтому она не могла не испытывать смутного беспокойства, думая о том, что горожане, ее сторонники, идут в бой с армией настоящих солдат. Но три обстоятельства успокаивали ее: первое — что экспедицией командовал герцог де Ларошфуко, второе — что впереди шел полк де Навайля, и третье — что на знаменах красовалось имя Конде.

По очень понятной причине все надежды принцессы, наоборот, приводили в отчаяние виконтессу де Канб, и все, что могло привести прославленную даму в отчаяние, доставило бы виконтессе радость.

Первым к принцессе явился герцог де Ларошфуко, весь в пыли и крови. Рукав его черного камзола был разорван, а сорочка облита кровью.

— Правду ли сказали мне? — спросила принцесса, бросаясь к нему навстречу.

— А что вам сказали, ваше высочество? — отвечал герцог очень хладнокровно.

— Говорят, что осада не удалась?

— Так вам сказали не все: мы просто разбиты.

— Разбиты! — воскликнула принцесса, побледнев. — Разбиты! Но это невозможно.

— Разбиты, — прошептала виконтесса, — разбиты Канолем!

— Но как же это случилось? — спросила принцесса высокомерно, показывая таким образом свое негодование.

— Это случилось, ваше высочество, как случаются все неудачи в игре, в любви, на войне: мы столкнулись с человеком, который хитрее или сильнее нас.

— Так этот господин де Каноль очень храбр? — спросила принцесса.

Сердце госпожи де Канб радостно забилось.

— Да, Боже мой, храбр, как все мы! — отвечал Ларошфуко, пожимая плечами. — Только у него были свежие солдаты, крепкие стены, и он приготовился к защите, потому что, вероятно, был извещен о нашем нападении, поэтому он легко справился с нашими бордосцами. Ах, ваше высочество, какие это жалкие воины! Они обратились в бегство при втором залпе!

— А навайльцы? — спросила Клер, забывая, что вопрос ее очень неосторожен.

— Вся разница, сударыня, — отвечал Ларошфуко, — между навайльцами и горожанами состоит в том, что горожане побежали, а навайльцы отступили.

— Теперь нам остается только потерять Вер!

— Это очень возможно, — проговорил Ларошфуко с удивительным хладнокровием.

— Разбиты! — вскричала принцесса, топнув ногой. — Разбиты какой-то дрянью под предводительством некоего господина де Каноля! Каноль! Какое странное имя!

Клер покраснела до ушей.

— Имя это кажется вашему высочеству смешным, а кардиналу Мазарини оно кажется чудесным. И я почти смею сказать, — прибавил герцог, быстро и проницательно взглянув на Клер, — что так думает не один он. Имена как разные цвета, ваше высочество, — продолжал герцог, улыбаясь своей желчной улыбкой, — о них не спорят.

— Так вы думаете, что и Ришон может быть разбит?

— Почему же нет? Ведь меня тоже разбили! Надобно переждать несчастное время; война — та же игра, когда-нибудь и нам повезет.

— Это бы не случилось, если бы приняли мой план, — вмешалась маркиза де Турвиль.

— Ваша правда, — сказала принцесса. — Никогда не принимают наших предложений, говоря, что мы женщины и ничего не разумеем в военном деле… Мужчины делают по-своему, и за то их бьют.

— Ах, Боже мой, ваше высочество совершенно правы, — сказал герцог, — но это случалось с лучшими полководцами: Павел Эмилий был разбит при Каннах, Помпей — при Фарсале, а Атилла — при Шалоне. Только Александр Великий да вы, маркиза, никогда не проиграли ни одной битвы. А в чем состоял ваш план, извольте сказать?

— По моему плану, — отвечала госпожа де Турвиль очень сухо, — следовало осадить крепость по всем правилам военной науки. Но меня не захотели слушать и решили напасть врасплох. И что же вышло?

— Отвечайте маркизе, господин Ленэ, — сказал герцог. — Что касается меня, я не очень силен в стратегии и потому не смею вступать в спор с госпожой де Турвиль.

— Сударыня, — сказал Ленэ, который до сих пор только улыбался, — вот сколько обстоятельств соединилось против вашего плана: бордосцы не солдаты, а просто горожане, они хотят ужинать дома и спать на супружеской постели. При правильной осаде мы лишили бы их множества удобств, без которых они не могут обойтись. Они осаждали остров Сен-Жорж как любители. Не порицайте их за то, что они сегодня не имели успеха, они опять проделают эти четыре льё и снова начнут воевать столько раз, сколько вам будет угодно.

— Вы думаете, что они опять начнут? — спросила принцесса.

— О, в этом я уверен, ваше высочество, — отвечал Ленэ, — они так любят свой остров, что не захотят оставить его королю.

— И возьмут его?

— Разумеется, рано или поздно…

— А когда они возьмут Сен-Жорж, я прикажу расстрелять этого дерзкого господина де Каноля, если он не капитулирует! — вскричала принцесса.

Клер задрожала в смертельном страхе.

— Расстрелять! — проговорил герцог де Ларошфуко. — Проклятие! Если ваше высочество таким образом начинает войну, то я от души радуюсь, что принадлежу к вашей партии.

— Так пусть он сдается!

— Я желал бы знать, что ваше высочество скажет, если Ришон сдастся?

— Ришон еще не начал действовать, герцог, не о нем идет речь. Приведите мне буржуа, судью, советника парламента, кого-нибудь из них, кто сказал бы мне, что они чувствуют весь стыд, которым покрыли меня, — горько чувствуют его!

— Вот очень кстати: господин Эспанье просит о чести быть принятым вашим высочеством, — сказал Ленэ.

— Пусть войдет!

Сердце Клер во время этого разговора то билось так сильно, что ей ломило грудь, то сжималось, как в тисках. Она понимала, что Каноль дорого заплатит жителям Бордо за свою первую победу. Но ей стало еще хуже, когда Эспанье пришел и своими оправданиями подтвердил уверения Ленэ.

— Успокойтесь, ваше высочество, — говорил Эспанье принцессе. — Вместо четырех тысяч человек мы пошлем восемь тысяч, вместо шести пушек выставим двенадцать, вместо ста человек потеряем двести, триста, четыреста, если будет нужно, но все-таки возьмем Сен-Жорж!

— Браво, сударь! — воскликнул герцог. — Вот это дело! Вы знаете, что я целиком на вашей стороне, придется ли мне быть вашим начальником или просто идти с вами волонтером — всякий раз, как вы вздумаете предпринимать этот поход. Только не забудьте, если мы каждый раз будем жертвовать по пятьсот человек и если совершим четыре нападения, похожие на нынешнее, то к пятому армия у нас очень уменьшится.

— Господин герцог, нас, способных взяться за оружие, здесь в Бордо тридцать тысяч человек, — возразил Эспанье. — Если будет нужно, мы перетащим все пушки из арсенала к крепости и будем стрелять так, что превратим гранитную гору в порошок. Я сам переправлюсь через реку с саперами, и мы возьмем Сен-Жорж: мы сейчас торжественно поклялись взять его.

— Сомневаюсь, что вы возьмете Сен-Жорж, пока господин де Каноль будет жив, — сказала Клер едва слышным голосом.

— В таком случае, — отвечал Эспанье, — мы убьем его или прикажем убить, а потом уже завладеем островом.

Виконтесса едва удержала крик ужаса, рвавшийся из ее груди.

— Так непременно хотят взять Сен-Жорж?

— Вот прекрасно! — вскричала принцесса. — Я думаю, что хотят! Только этого и хотят!

— В таком случае, — сказала Клер, — позвольте мне действовать, и я завладею крепостью.

— Ну, — возразила принцесса, — ты уже обещала мне это, но не сдержала слова.

— Я обещала вашему высочеству переговорить с господином де Канолем, эта попытка не удалась: я нашла барона непреклонным.

— Так ты думаешь, что он станет сговорчивее после своей победы?

— Нет. Но на этот раз я ничего не говорю вам о коменданте. Я говорю вам, что могу завладеть только крепостью.

— Каким образом?

— Я введу ваших солдат во двор крепости.

— Вы, верно, волшебница, сударыня, если беретесь за такое дело? — спросил Ларошфуко.

— Нет, сударь, я просто землевладелица, — отвечала виконтесса.

— Виконтесса шутит! — сказал герцог.

— Нет, нет! — вскричал Ленэ. — Я многое вижу в нескольких словах госпожи де Канб.

— Этого достаточно, — сказала Клер, — мнение господина Ленэ для меня все! Повторяю, остров Сен-Жорж будет взят, если мне позволят сказать теперь несколько слов нашему советнику.

— Ваше высочество, — сказала маркиза де Турвиль, — я тоже возьму Сен-Жорж, если мне позволят действовать.

— Позвольте сначала маркизе высказать ее план во всеуслышание, — сказал Ленэ Клер, которая хотела отвести его в сторону, — а потом и вы, виконтесса, скажете мне о вашем плане потихоньку.

— Говорите, маркиза, — сказала принцесса.

— Я отправляюсь ночью с двадцатью лодками, на которых будет человек двести мушкетеров; другой отряд, тоже из двухсот человек, двинется по правому берегу; четыреста или пятьсот — по левому. В это время тысяча или более жителей Бордо…

— Позвольте заметить, сударыня, — сказал Ларошфуко, — что у вас уже вступает в дело тысяча — тысяча двести человек.

— А я, — прибавила Клер, — возьму Сен-Жорж с одною ротой; дайте мне навайльцев, и я за все отвечаю.

— Об этом стоит подумать, — сказала принцесса, а между тем герцог, улыбаясь презрительной улыбкой, с жалостью смотрел на этих женщин, рассуждавших о военных делах, которые затруднили бы мужчин, самых смелых и самых предприимчивых.

— Я готов выслушать вас, сударыня, — сказал Ленэ, — пожалуйте сюда.

И Ленэ увел виконтессу к окошку.

Та сказала ему на ухо свою тайну. Ленэ вскрикнул от радости.

— Действительно, — сказал он принцессе, — на этот раз, если вы предоставите госпоже де Канб полную свободу действовать, Сен-Жорж будет взят.

— А когда? — спросила принцесса.

— когда угодно.

— Виконтесса — великий полководец! — сказал Ларошфуко с насмешкой.

— Вы будете судить об этом, господин герцог, — возразил Ленэ, — тоща, когда войдете в крепость, не сделав ни одного ружейного выстрела.

— Тоща буду с вами согласен.

— Если дело так верно, как вы говорите, — сказала принцесса, — так надо все приготовить на завтра.

— Извольте назначить день и час, — отвечала Клер, — я буду ждать в своей комнате приказаний вашего высочества!

С этими словами она поклонилась и ушла. Принцесса, в одну минуту перешедшая от гнева к надежде, сделала то же. Маркиза де Турвиль пошла за нею. Эспанье, повторив свои обещания, тоже вышел, и герцог остался один с Ленэ.

VII

— Любезный господин Ленэ, — сказал герцог, — женщины взяли ведение войны в свои руки, стало быть, мужчинам неплохо бы прибегнуть к интриге. При мне говорили о некоем Ковиньяке, которому вы поручили набрать роту, и рассказывали, что он очень ловкий человек. Я призывал его к себе, нельзя ли как-нибудь увидеться с ним?

— Он уже ждет, монсеньер.

— Так позовите его.

Ленэ позвонил. Вошел лакей.

— Введите капитана Ковиньяка, — приказал Ленэ.

Через минуту старинный наш знакомец показался в дверях. По обычной своей осторожности он не пошел дальше.

— Подойдите, капитан, — сказал герцог, — я герцог де Ларошфуко.

— Я прекрасно вас знаю, монсеньер, — отвечал Ковиньяк.

— А, тем лучше! Вам поручено было набрать роту?

— Она набрана.

— Сколько у вас человек?

— Полтораста.

— Хорошо одеты? Хорошо вооружены?

— Хорошо вооружены, дурно одеты. Я прежде всего занялся оружием как самой необходимой вещью. Что же касается одежды, то у меня недостало денег, потому что я человек чрезвычайно бескорыстный и действовал только из преданности к принцам: ведь я получил от господина Ленэ только десять тысяч ливров.

— И с десятью тысячами ливров вы набрали полтораста солдат?

— Да, монсеньер.

— Это удивительно!

— Монсеньер, у меня есть особые средства, мне одному известные, ими-то я и действую.

— А где ваши люди?

— Они здесь; вы увидите, монсеньер, что это за удивительная рота, особенно в нравственном отношении; все они из порядочных людей, ни одного нет из черни.

Герцог де Ларошфуко подошел к окну и действительно увидел на улице полтораста личностей разных лет, разного роста и разных званий. Они стояли в два ряда под командою облаченных в великолепные мундиры Ферпозона, Барраба, Карротеля и двух их товарищей. Все эти субъекты гораздо более походили на шайку разбойников, чем на роту солдат.

Как сказал Ковиньяк, они выглядели оборванцами, но вооружены были превосходно.

— Даны ли вам какие-нибудь приказания насчет ваших людей? — спросил герцог.

— Мне приказано привести их в Вер, и я жду только вашего подтверждения, чтобы передать мою роту господину Ришону. Он ждет ее.

— А сами вы разве не останетесь в Вере?

— Я, монсеньер, имею правило: никогда не запирай себя по-глупому в четырех стенах, если можешь бродить по полям. Я рожден вести жизнь патриархов.

— Хорошо! Живите где вам угодно, но отправьте ваших людей в Вер.

— Так они должны окончательно стать частью гарнизона этой крепости?

— Да.

— Под командой господина Ришона?

— Да.

— Но, монсеньер, — возразил Ковиньяк, — что будут делать мои люди в крепости, когда там есть уже человек триста?

— Вы, я вижу, очень любопытны?

— О, я расспрашиваю вас, монсеньер, не из любопытства, а из страха.

— Чего вы боитесь?

— Боюсь, что их осудят на бездействие, а это будет очень жаль; у кого ржавеет хорошее оружие, тому нет оправдания.

— Будьте спокойны, капитан, ни они, ни их оружие не заржавеют, через неделю они будут сражаться.

— Так их убьют?

— Очень может быть! Или, может статься, имея особенное средство вербовать солдат, вы знаете еще и секрет, как сделать их неуязвимыми?

— О, дело совсем не в том; но я желаю, чтобы мне заплатили за них, пока они не убиты.

— Да разве вы не получили десяти тысяч ливров, как сами признались мне?

— Да, в задаток. Спросите у господина Ленэ: он человек аккуратный и, я уверен, помнит наши условия.

Герцог обернулся к Ленэ.

— Все это так, господин герцог, — сказал безупречный советник. — Мы дали господину Ковиньяку десять тысяч ливров наличными на первые издержки, но мы обещали ему по сто экю за каждого человека с зачетом израсходованных десяти тысяч.

— В таком случае, — сказал герцог, — мы должны капитану тридцать пять тысяч.

— Правильно, монсеньер.

— Вам отдадут их.

— Нельзя ли теперь, господин герцог?

— Никак нельзя.

— Почему же?

— Потому что вы принадлежите к числу наших друзей, а прежде всего надо переманивать к себе чужих. Вы понимаете, угождают только тем, кого боятся.

— Превосходное правило, — сказал Ковиньяк, — однако при всех сделках назначают какой-нибудь срок.

— Хорошо, — отвечал герцог, — назначим неделю.

— Извольте, неделю.

— А если мы не заплатим и через неделю? — спросил Ленэ.

— В таком случае, — отвечал Ковиньяк, — солдаты опять принадлежат мне.

— Вполне справедливо! — сказал герцог.

— И я делаю с ними что хочу?

— Разумеется, ведь они ваши.

— Однако… — начал Ленэ.

— Все равно, — сказал герцог советнику, — ведь они будут заперты в Вере.

— Все-таки я не люблю таких покупок, — отвечал Ленэ, покачивая головой.

— Однако такие сделки весьма обычны в Нормандии, — заметил Ковиньяк, — они называются продажей с правом выкупа.

— Так дело кончено? — спросил герцог.

— Совершенно.

— А когда отправятся ваши люди?

— Сейчас, если прикажете.

— Приказываю.

— В таком случае, они выступают, монсеньер.

Капитан вышел на улицу, сказал два слова на ухо Ферпозону, и рота в сопровождении любопытных, привлеченных ее странным видом, отправилась к порту, где ждали три барки, на которых ей следовало подняться по Дордони к Веру. Между тем начальник ее, верный своим принципам независимости, высказанным только что герцогу, с любовью смотрел на отъезд своих солдат.

Тем временем виконтесса молилась и рыдала в своей комнате.

"Боже мой, — думала она, — я не могла полностью спасти его чести, так спасу, по крайней мере, ее призрак. Не надо, чтоб он был побежден силой, я его знаю: если сила победит его, он умрет, защищаясь. Надобно победить его изменой. Когда он узнает все, что я для него сделала, и главное, с какой целью сделала, — то даже после поражения будет благодарить меня".

Успокоенная этой надеждой, виконтесса написала записку, спрятала ее на груди и пошла к принцессе, которая только что прислала за ней, чтобы Клер развезла пособия раненым и передала от имени мадам Конде утешения и деньги вдовам и сиротам.

Принцесса собрала всех, кто принимал участие в экспедиции, от своего имени и от имени герцога Энгиенского расхвалила их подвиги и доблести, долго разговаривала с Равайи, который с подвязанной рукой клялся, что готов идти опять на приступ хоть завтра; положила руку на плечо советника Эспанье, уверяя его, что он и храбрые жители Бордо — твердейшая опора ее партии. Словом, так воодушевила всех этих людей, что самые подавленные поражением клялись отомстить и требовали идти на Сен-Жорж в ту же минуту.

— Нет, не теперь, — сказала принцесса. — Отдохните эту ночь и этот день, а послезавтра вы утвердитесь в Сен-Жорже уже навсегда.

Это заверение, произнесенное твердым голосом, было встречено пылкими воинственными восклицаниями, каждое из которых глубоко ранило сердце виконтессы: они казались ей кинжалами, грозившими смертью ее возлюбленному.

— Видишь, что я им обещала, Клер, — сказала принцесса, — ты должна помочь мне расквитаться с этими храбрыми людьми.

— Будьте спокойны, ваше высочество, — отвечала виконтесса, — я сдержу слово.

В тот же вечер ее посланный спешно отправился на остров Сен-Жорж.

VIII

На другое утро, когда Каноль обходил крепость дозором, Вибрак подошел к нему и подал ему письмо и ключ, переданные каким-то неизвестным человеком ночью. Незнакомец оставил их у дежурного лейтенанта, сказав, что ответа не нужно.

Каноль вздрогнул, увидав почерк госпожи де Канб, и распечатал письмо с трепетом.

Вот что было в нем написано:

"В последнем моем письме я извещала Вас о ночном нападении на Сен-Жорж. В этом же сообщаю Вам, что завтра Сен-Жорж будет взят. Как мужчина, как офицер короля Вы рискуете только тем, что Вас возьмут в плен, но мадемуазель де Лартиг совсем в другом положении. Ее так сильно ненавидят, что я не отвечаю за ее жизнь, если она попадет в руки жителей Бордо. Уговорите же ее бежать, я предоставлю Вам возможность для этого.

За изголовьем Вашей кровати, под ковром с гербом сеньоров де Канб, которым прежде принадлежал остров Сен-Жорж, бывший прежде частью их домена и подаренный покойным моим мужем, виконтом де Канбом, королю, Вы найдете дверь. Посылаю ключ от нее. За этой дверью начинается длинный подземный ход, он ведет под дном реки к замку Канб. Убедите мадемуазель Нанон де Лартиг бежать через это подземелье и… если Вы ее любите… спасайтесь с нею.

За ее жизнь я отвечаю Вам моею честью.

Прощайте! Мы квиты.

Виконтесса де Канб".

Каноль прочел и еще раз перечитал письмо, дрожа и бледнея от ужаса при каждой строчке, каждой букве этого послания. Он чувствовал, сам не постигая этой тайны, что странная сила овладела и распоряжалась им. Не могут ли враги захватить остров, пройдя через подземелье, ведущее из его спальни к замку Канб и предназначенное для спасения Нанон? Известна ли им тайна этого подземного хода?

Вибрак следил за выражением его лица.

— Плохие вести, господин комендант? — спросил он.

— Да, кажется, на нас опять нападут в следующую ночь.

— Какие упрямцы! — воскликнул Вибрак. — Я думал, что они сочтут себя достаточно побитыми и мы избавимся от них, по крайней мере, на неделю.

— Считаю излишним, — сказал Каноль, — рекомендовать вам величайшую бдительность.

— Будьте спокойны, господин комендант. Они, верно, постараются напасть на нас врасплох, как было в первый раз?

— Не знаю, но приготовимся ко всему и примем те же меры предосторожности, что и прежде. Обойдите и осмотрите крепость вместо меня, я вернусь к себе, мне нужно отдать несколько приказаний.

Де Вибрак кивнул и пошел с той беспечностью, с какой встречают опасность военные, попадающие в нее на каждом шагу.

Каноль вернулся в свою комнату, всячески стараясь, чтобы Нанон не увидела его, и, убедившись, что он один в комнате, заперся на ключ.

У изголовья его кровати на ковре, окруженном золотой лентой, оказался герб фамилии де Канб.

Каноль сорвал ленту и под ней увидел очертания двери.

Она открылась ключом, который виконтесса прислала ему вместе со своим письмом: перед Канолем оказался вход в подземелье, которое, очевидно, шло по направлению к замку Канб.

Каноль застыл на минуту; пот выступил у него на лбу. Этот таинственный подземный ход, может быть не единственный в крепости, невольно пугал барона.

Он зажег свечу и решил осмотреть его.

Он спустился по двадцати ступенькам, потом по легкому скату пошел под землей.

Скоро он услышал глухой гул, который сначала испугал его, потому что непонятно было, откуда он исходит; но, пройдя далее, барон догадался, что над его головой течет и шумит река, несущая свои воды к морю.

В нескольких местах свода были трещины, через которые, вероятно, когда-то просачивалась вода, но их заметили вовремя и замазали цементом, который скоро стал тверже камня.

Почти десять минут Каноль слышал над головой шум воды; мало-помалу шум утих и казался шорохом. Наконец не стало слышно и этого шороха, и, в безмолвии пройдя шагов пятьдесят, Каноль дошел до лестницы, совершенно похожей на прежнюю. За последней ступенькой находилась массивная дверь, которую не выломали бы и десять человек. Для защиты от ружейного огня или пожара она была плотно окована железом.

— Теперь понимаю, — сказал Каноль. — Здесь, у двери, будут ждать Нанон и спасут ее.

Комендант вернулся, прошел под рекой, нашел лестницу, поднялся в свою комнату, прикрепил ленту на прежнее место и в задумчивости отправился к Нанон.

IX

Нанон, как и всегда, сидела над географическими картами, письмами и книгами. Бедняжка по-своему вела гражданскую войну за короля. Увидав Каноля, она с восторгом протянула ему руку.

— Король едет, — сказала она, — и через неделю мы будем вне опасности.

Каноль отвечал с грустной улыбкой:

— Он все едет и, к несчастью, все еще не приезжает.

— О, на этот раз я получила самые верные известия, дорогой барон, меньше чем через неделю он будет здесь.

— Как бы ни спешил он, Нанон, он все-таки опоздает к нам.

— Что вы говорите!

— Я говорю, что бесполезно тратить силы над этими картами и бумагами, гораздо лучше подумать о бегстве.

— Бежать! Почему?

— Потому что я получил дурные вести. Против нас готовится новая экспедиция, в этот раз я могу погибнуть.

— Что же, друг мой? Ведь решено: ваша участь — моя, как мои богатства — ваши.

— Нет, этого не должно быть. Я не смогу держаться храбро, если мне придется опасаться за вас. Помните ли, в Ажене вас хотели сжечь или бросить в реку? Нет, Нанон, из сострадания ко мне не упрямьтесь, не оставайтесь здесь; ваше присутствие может сделать меня трусом.

— Боже мой!.. Каноль, вы пугаете меня!

— Нанон, умоляю вас… Поклянитесь, что, если меня атакуют, вы сделаете все, что я ни прикажу…

— О Господи, к чему такая клятва?

— Она даст мне силу жить, Нанон; если вы не обещаете слепо повиноваться мне, клянусь, я непременно буду искать смерти.

— Клянусь!.. Все-все что вы хотите, Каноль!.. Клянусь вам нашей любовью.

— Слава Богу, Нанон! Теперь я спокоен. Соберите самые ценные из ваших украшений. Где ваше золото?

— В бочоночке, окованном железом.

— Приготовьте все это, чтобы можно было отнести вслед за вами.

— Ах, вы знаете, Каноль, что настоящее мое сокровище не золото и не бриллианты. Каноль, уж не хотите ли вы удалить меня?

— Нанон, вы убеждены, что я честный человек, не так ли? Клянусь честью, что все эти меры внушены мне лишь страхом за вас.

— И вы думаете, что я в опасности?

— Думаю, что завтра остров Сен-Жорж будет взят.

— Каким образом?

— Не знаю, но уверен.

— А если я соглашусь бежать?..

— Так я постараюсь остаться живым, клянусь вам.

— Приказывайте, друг мой, я буду повиноваться, — сказала Нанон, протягивая Канолю руку, и, невольно засмотревшись на него, забыла, что по ее щекам стекают две крупные слезы.

Каноль пожал ей руку и вышел. Если б он остался еще минуту, то поцеловал бы ее в эти жемчужные слезы, но он положил руку на письмо виконтессы как на талисман; письмо это дало ему силу уйти.

Он провел день в жестокой тоске. Решительная угроза: "Завтра Сен-Жорж будет взят" — беспрерывно звучала в его ушах. Как, каким образом возьмут остров? Почему виконтесса говорит ему об этом с такой уверенностью? Как нападут на него? С берега? Или с моря? С какой неизвестной точки налетит на него беда, еще невидимая, но уже неизбежная? Было отчего сойти с ума.

Весь день Каноль под лучами солнца искал врагов в отдалении. Вечером он мучил свои глаза, рассматривая рощи, отдаленную равнину и извилистое течение реки; но бесполезно: нище он ничего не видел.

когда совершенно стемнело, осветился флигель в замке Канб. Каноль увидел там свет в первый раз с тех пор, как приехал в крепость.

— Ага! — сказал он, — вот явились избавители Нанон.

И тяжело вздохнул.

Какая загадочная, таинственная вещь сердце человеческое! Каноль больше не любил Нанон, он обожал госпожу де Канб. Однако, когда ему пришлось расставаться с Нанон, сердце его разрывалось на части. Только вдали от нее или расставаясь с ней, чувствовал он истинную силу странной своей привязанности к этой очаровательной женщине.

Весь гарнизон не спал и находился на стенах. Каноль, устав смотреть, начал прислушиваться к ночному мраку. Никогда темнота не казалась такой немой и сиротливой. Ни один звук не нарушал этой тишины, подобной безмолвию пустыни.

Вдруг Канолю пришла в голову мысль, что враги могут явиться к нему через подземный ход, который он осматривал. Это было маловероятно, потому что в таком случае его, верно, не предупредили бы, однако ж он решился стеречь подземелье. Он велел приготовить бочонок с порохом и фитиль, выбрал лучшего из своих сержантов, подкатил бочонок к последней ступеньке подземелья, зажег факел и отдал его в руки сержанта. Возле него встали еще два человека.

— Если в этом подземелье появятся больше шести человек, — сказал он сержанту, — то сначала прикажи им удалиться; если они не согласятся, подожги фитиль и толкни бочонок: подземелье покато, он взорвется среди врагов.

Сержант взял факел, за ним молча стояли два солдата, освещенные красноватым огнем факела, у ног их лежал бочонок с порохом.

Каноль воротился наверх, спокойный хотя бы в этом отношении; но, войдя в свою комнату, он обнаружил там Нанон, которая, видя, что он спустился со стены и прошел к себе, решила пойти что-нибудь у него узнать и теперь с ужасом смотрела на зияющее отверстие подземного хода, о котором она не знала.

— Боже мой, что это за дверь? — спросила она.

— Для твоего бегства, дорогая Нанон.

— Ты обещал, что не потребуешь моего бегства, пока на тебя не нападут.

— И повторяю обещание.

— Все кажется очень спокойным около острова, друг мой.

— Ив крепости тоже все кажется очень спокойным. Однако в двадцати шагах от нас лежит бочонок пороху, и возле него стоит человек с факелом. Если этот человек поднесет факел к бочонку, через секунду от крепости не останется камня на камне. Вот как все спокойно, Нанон!

— О, вы заставляете меня трепетать! — вскричала молодая женщина, побледнев.

— Нанон, позовите ваших горничных, пусть они принесут ваши бриллианты, пусть ваш камердинер принесет ваши деньги. Может быть, я ошибся, может быть, в эту ночь ничего не случится, но все равно будем готовы.

— Кто идет? — раздался голос сержанта в подземелье.

Ему отвечал какой-то голос, в котором не слышалось никакой враждебности.

— Вот за вами уже идут, — сказал Каноль.

— Да ведь еще нет нападения, друг мой, все тихо; позвольте мне остаться при вас, они не придут.

Нанон не успела еще договорить, как во внутреннем дворе крепости три раза раздалось:

— Кто идет?

За третьим возгласом последовал выстрел из мушкета.

Каноль бросился к окну и отворил его.

— К оружию! — кричал часовой. — К оружию!

Каноль увидел в углу черную движущуюся массу: то были неприятельские солдаты, выходившие из низенькой сводчатой двери, ведущей в погреб, где лежали дрова. В этом погребе, как и в его комнате, без сомнения, находился потайной ход.

— Вот они! — вскричал Каноль. — Спешите, вот они!

В ту же секунду залп из двадцати мушкетов ответил на выстрел часового. Две или три пули попали в окно, которое запирал Каноль.

Он обернулся: Нанон стояла на коленях.

Прибежали ее служанки и камердинер.

— Нельзя терять ни минуты, Нанон! — сказал Каноль. — Бегите, бегите!

Он поднял Нанон, легкую как перышко, и побежал с ней в подземелье, крикнув ее людям, чтобы они шли за ним.

Сержант стоял на своем посту с факелом в руках. Солдаты, товарищи его, зажгли фитили и готовились стрелять по группе людей, между которыми стоял старинный знакомец наш метр Помпей, бледный и расточавший всевозможные уверения в дружбе.

— Ах, господин де Каноль, — вскричал он, — скажите вашим солдатам, что мы именно те люди, которых вы ждали! Черт возьми! Нельзя так шутить с друзьями!

— Помпей, — сказал Каноль, — поручаю тебе госпожу де Лартиг. Ты знаешь, кто отвечает мне за нее своей честью, ты же будешь отвечать головой.

— Отвечаю, отвечаю!

— Каноль! Каноль! Я с вами не расстанусь! — кричала Нанон, обнимая барона. — Каноль! Вы обещали мне идти за мной.

— Я обещал защищать крепость Сен-Жорж, пока в ней будет хоть один камень, и я сдержу слово.

Несмотря на крики, слезы, мольбы Нанон, Каноль передал ее Помпею, который увлек ее в глубину подземелья при помощи нескольких лакеев виконтессы де Канб и собственных ее служанок.

Каноль следил глазами за этим милым белым привидением, которое, удаляясь, простирало к нему руки. Но вдруг он вспомнил, что его ждут в другом месте, и оросился вверх по лестнице, приказав сержанту и солдатам идти за собой.

Де Вибрак стоял в его комнате, бледный, без шляпы, со шпагой в руке.

— Господин комендант! — закричал он, увидав Каноля. — Неприятель в крепости!

— Знаю.

— Что ж делать?

— Прекрасный вопрос! Черт возьми! Умирать!

Каноль бросился во внутренний двор. По дороге он увидел топор и схватил его.

Двор был заполнен врагами. Шестьдесят солдат гарнизона сообща старались защитить вход в комнаты Каноля. Со стороны слышались крики и выстрелы; это доказывало, что везде дерутся.

— Комендант! Комендант! — закричали солдаты, увидев Каноля.

— Да, да, — отвечал он, — комендант ваш пришел умереть с вами! Мужайтесь, друзья мои! Вас взяли изменой, не надеясь победить.

— На войне все хорошо, — сказал насмешливым голосом Равайи, у которого рука была подвязана и который призывал своих солдат схватить Каноля.

— Сдавайся, Каноль, сдавайся! — кричал он. — Тебе предложат выгодные условия.

— А, это ты, Равайи! — вскричал Каноль. — Я думал, что уж заплатил тебе долг дружбы! Но ты еще недоволен, так погоди же…

Каноль, прыгнув шагов на пять-шесть вперед, метнул в Равайи топор, который он держал в руке, с такой силой, что рассек шлем и латный воротник стоявшего рядом с Равайи офицера из горожан; тот упал замертво.

— Черт возьми! Вот каким образом ты отвечаешь на мою учтивость? — сказал капитан навайльцев. — Пора бы мне привыкнуть к твоей манере! Друзья мои, он с ума сошел. Стреляйте в него, стреляйте!

Тотчас из неприятельских рядов раздался залп. Пять или шесть человек упало около Каноля.

— Пали! — закричал он своим. — Огонь!

По его приказанию выстрелили только три или четыре мушкета. Захваченные врасплох в ту самую минуту, когда они меньше всего ожидали нападения, и растерявшиеся в ночной темноте, солдаты Каноля потеряли боевой дух.

Каноль понял, что делать нечего.

— Вернемся в дом, Вибрак, — сказал он, — возьмем с собой и солдат. Забаррикадируем двери и сдадимся только тогда, когда они возьмут нас приступом.

— Огонь! — закричали два голоса — Эспанье и Ларошфуко. — Вспомните об убитых товарищах, они требуют мщения! Огонь!

Опять град пуль засвистел вокруг Каноля, но не нанес ему вреда, однако значительно уменьшил его отряд.

— Назад! — закричал де Вибрак. — Отступаем.

— Вперед! Вперед! — кричал Равайи. — За ними, скорей!

Враги бросились вперед. Каноль не более чем с дюжиной солдат выдержал их натиск; он поднял ружье убитого солдата и действовал им как палицей.

Все его товарищи вошли в дом. Он вошел туда после всех, вместе с Вибраком.

Оба они с неимоверными усилиями закрыли дверь, несмотря на противодействие осаждавших, и заперли ее огромным железным засовом.

Окна были с железными решетками.

— Топоры! Тараны! Если нужно — пушки сюда! — кричал герцог де Ларошфуко. — Мы должны взять их живыми или мертвыми.

Страшный залп последовал за этими словами — две или три пули пробили дверь. Одна из этих пуль раздробила бедро Вибраку.

— Ну, комендант, — сказал он, — мое дело кончено, теперь постарайтесь устроить ваше; меня это больше не касается.

И он опустился на землю около стены, потому что уже не мог стоять на ногах.

Каноль осмотрелся кругом: человек двенадцать могли еще защищаться. В числе их находился и сержант, которого он оставил дежурить в подземелье.

— Где факел? — спросил барон. — Куда ты девал факел?

— Признаться, я бросил его там, у бочонка, господин комендант.

— Он еще горит?

— Вероятно.

— Хорошо. Выведи всех этих людей через заднюю дверь. Постарайся выторговать для себя и для них самые выгодные условия. Остальное уже мое дело.

— Но, мой командир…

— Повиноваться!

Сержант опустил голову и подал солдатам знак идти за ним. Все они скоро исчезли во внутренних помещениях: они поняли намерение Каноля и вовсе не желали взлететь с ним на воздух.

Каноль на миг прислушался: дверь рубили топорами, что, однако, не мешало стрельбе продолжаться. Стреляли наудачу, стреляли по окнам, полагая, что за ними спрятались осажденные.

Вдруг страшный грохот показал, что дверь подалась, и Каноль услышал, как толпа нападавших бросилась в дом с радостными криками.

— Хорошо, хорошо, — прошептал он, — через пять минут эти радостные крики превратятся в стоны отчаяния.

И он бросился в подземелье.

Там, на бочонке с порохом, сидел молодой человек, у ног его дымился факел; он закрыл лицо обеими руками.

Услышав шум, юноша поднял голову.

Каноль узнал госпожу де Канб.

— А, вот и он, наконец! — вскричала она, поднимаясь.

— Клер! — прошептал Каноль. — Зачем вы здесь?

— Умереть с вами* если вы хотите умереть.

— Я обесчещен! Я погиб! Мне остается только это.

— Вы спасены, и со славой, вы спасены мною!

— Вы погубили меня! Слышите ли их? Они идут, вот они! Бегите, Клер, бегите через это подземелье! Остается еще минут пять, это больше, чем вам нужно…

— Я не бегу, я остаюсь.

— Но знаете ли, зачем я сошел сюда? Знаете ли, что я хочу сделать?

Госпожа де Канб подняла факел, поднесла его к бочонку и сказала:

— Догадываюсь!

— Клер! — вскричал испуганный Каноль. — Клер!

— Скажите еще раз, что хотите умереть, и мы умрем вместе.

Бледное лицо Клер показывало такую решимость, что Каноль убедился: она исполнит обещание. Он остановился.

— Но чего же вы хотите, наконец? — спросил он.

— Сдайтесь!

— Никогда!

— Время драгоценно, — продолжала виконтесса, — сдавайтесь! Предлагаю вам жизнь, предлагаю вам честь, потому что предоставлю вам превосходное извинение — измену!

— Так позвольте мне бежать… Я брошусь к ногам кораля и выпрошу у него позволения отомстить за себя.

— Нет, вы не убежите.

— Почему же?

— Потому что я не могу жить так… потому что не могу жить без вас… потому что я вас люблю.

— Сдаюсь! Сдаюсь! — вскричал Каноль, падая на колени перед виконтессой и вырвав факел, который она держала в руках.

— О, — прошептала виконтесса, — теперь он мой, и никто не отнимет его у меня.

Произошло странное, но, впрочем, объяснимое событие: любовь совершенно изменила характеры двух женщин.

Госпожа де Канб, осторожная, нежная и скромная, стала решительной, смелой и твердой.

Нанон, капризная и своевольная, стала скромной, нежной и осторожной.

Виконтесса чувствовала, что Каноль все более и более любит ее.

Нанон чувствовала, что любовь Каноля к ней ежеминутно уменьшается.

X

Второе возвращение армии принцев в Бордо совсем не походило на первое. На этот раз лавров хватило для всех, даже для побежденных.

Благодаря деликатности виконтессы де Канб немалая часть этих лавров досталась Канолю. Едва он миновал заставу бок о бок со своим другом Равайи, которого два раза едва не убил, как его окружила огромная толпа, прославлявшая его как великого военачальника и храброго солдата.

Горожане, потерпевшие поражение третьего дня, и особенно раненые, еще сохраняли некоторую злобу против своего победителя. Но Каноль казался таким добрым, красивым и скромным, переносил новое свое положение с такой веселостью и с таким достоинством, его окружала такая свита искренних людей, офицеры и солдаты полка де Навайля так хвалили его и как своего бывшего капитана, и как коменданта Сен-Жоржа, что жители Бордо скоро забыли свою первую неудачу.

Притом же другие мысли занимали их; герцог Буйонский должен был прибыть на другой или. на третий день. Были также получены самые верные известия, что король будет в Либурне самое позднее через неделю.

Принцесса Конде нетерпеливо желала видеть Каноля; спрятавшись за занавески окна, она смотрела, как барон проходил мимо. Вид его показался ей победоносным и вполне соответствующим репутации, которую создали ему друзья и враги. Маркиза де Турвиль, не соглашаясь в этом случае с принцессой, уверяла, что Канолю недостает утонченности. Ленэ утверждал, что считает его благородным человеком, а герцог де Ларошфуко сказал только:

— А, так вот он, герой!

Канолю предоставили квартиру в городской цитадели, в замке Тромпет. Днем ему была дана полная свобода прогуливаться в городе, заниматься своими делами или развлекаться. С закатом он должен был возвращаться в крепость. Все это под честное слово не искать случая бежать и ни с кем не переписываться вне города.

Прежде чем дать эту последнюю клятву, Каноль попросил позволения написать несколько строк. Получив разрешение, он отправил следующее письмо Нанон:

"Я в плену но свободно живу в Бордо. Дал только слово ни с кем не переписываться и пишу Вам эти несколько слов, дорогая Нанон, чтобы уверить Вас в моей дружбе, в которой Вы могли бы сомневаться из-за моего молчания. Прошу Вас защитить мою честь перед королем и королевой.

Барон де Каноль".

В этих условиях плена, столь снисходительного, нельзя было не увидеть влияния госпожи де Канб.

Дней пять или шесть Каноль был занят обедами и праздниками, которые ему давали друзья. Его беспрестанно видели вместе с Равайи, который держался здоровой рукой за руку Каноля, а раненую носил на повязке. когда бил барабан, скликая жителей Бордо в какую-либо экспедицию или на иное мятежное действие, можно было не сомневаться, что на их пути окажется Каноль: либо под руку с Равайи, либо один — заложив руки за спину, любопытный, улыбающийся и миролюбивый.

Впрочем, поселившись в Бордо, он редко видел госпожу де Канб и мало говорил с нею. Казалось, виконтессе было достаточно того, что Каноль не с Нанон; казалось, она счастлива уже тем, что, как она сама говорила, держит его при себе. Тоща Каноль написал ей письмо, в котором осторожно жаловался на ее холодность. После этого Клер ввела его в несколько домов той невидимой для глаз, но, если можно так сказать, ощущаемой сердцем протекцией, которую оказывает женщина, когда она любит, но не желает, чтобы угадывали ее чувства.

Она сделала еще больше. Каноль через посредство Ленэ был представлен принцессе Конде. Красавец-пленник иногда показывался в ее гостиной и ухаживал за придворными дамами.

Не было, по-видимому, человека, который бы так мало интересовался политическими делами, как Каноль. Видеть виконтессу, сказать ей несколько слов; если нельзя было поговорить с нею, то хотя бы подметить ее ласковый взгляд, пожать ее руку, когда она садилась в карету; забыв на миг о том, что он гугенот, подать ей святую воду в церкви — вот что занимало пленника весь день.

Ночью он думал о том же.

Однако ж через некоторое время такой образ жизни наскучил пленнику. Зная тонкую деликатность госпожи де Канб, которая боялась более за честь Каноля, чем за свою, он искал возможности расширить круг своих развлечений. Он дрался на дуэли с одним офицером гарнизона и с двумя горожанами, что заняло его на несколько часов. Но поскольку он выбил шпагу у первого и ранил двух последних, то лишился развлечений этого рода, потому что больше не нашлось людей, готовых доставлять ему подобную забаву.

Завелись у него две или три интриги, и это неудивительно: Каноль, как мы уже говорили, был очень красив. Кроме того, попав в плен, он стал вызывать к себе еще больший интерес. Так что в первые три дня и во все утро четвертого весь город говорил только о его пленении, то есть почти столько же, сколько об аресте самого принца.

Однажды, когда Каноль был в церкви, надеясь увидеть там виконтессу де Канб, и она не приехала, боясь, может быть, встретить его, он, стоя на обычном месте, у колонны, предложил святую воду очаровательной даме, которую прежде не замечал. В этом виноват был вовсе не Каноль, а разумеется, виконтесса: если б она приехала, так он думал бы только о ней, видел бы только ее и не стал бы предлагать святую воду никому, кроме нее.

В этот же день, когда Каноль пытался разузнать, кто эта хорошенькая брюнетка, он получил приглашение на вечер к генеральному адвокату Лави, тому самому, который противился приезду принцессы в Бордо. Его, как приверженца королевской партии, не терпели в городе почти так же, как герцога д’Эпернона. Каноль же, все более и более нуждавшийся в развлечениях, принял приглашение с благодарностью и в шесть часов отправился к генеральному адвокату.

Час посещения, может быть, покажется странным, особенно нашим современным львам, но Каноль поехал с визитом так рано по двум причинам. Во-первых, в то время обедали в полдень, и, стало быть, вечерние приемы начинались гораздо раньше, чем теперь. Во-вторых, Каноль всегда возвращался в замок Тромпет не позже половины десятого, и, стало быть, если он хотел повеселиться, то должен был приехать одним из первых.

Войдя в гостиную генерального адвоката, Каноль чуть не вскрикнул от радости: госпожа Лави была именно та красивая брюнетка, которой он этим утром столь галантно подавал святую воду.

Каноля приняли в этом доме как роялиста, на деле доказавшего свою преданность. Едва успели его представить, как он был окружен знаками почтения, способными свести с ума даже одного из семи греческих мудрецов. Его действия во время первого нападения на Сен-Жорж сравнивали с подвигом Горация Коклеса, а падение крепости — с разрушением Трои, которую Улисс взял хитростью.

— Мой дорогой господин де Каноль, — говорил ему генеральный адвокат, — я знаю из верного источника, что о вас очень много говорили при дворе и что ваша храбрая оборона покрыла вас славой. Королева поклялась, что при первом обмене пленными вы будете освобождены и в тот день, как вернетесь к ней на службу, получите чин полковника или бригадного генерала. Вы, вероятно, желаете этого обмена?

— Нет, сударь, — отвечал Каноль, бросая убийственный взгляд на госпожу Лави, — клянусь вам, у меня одно желание, чтобы ее величество не слишком торопилась. Ведь она должна заплатить за меня выкуп или обменять на дельного офицера. Я не стою ни таких денег, ни такой чести. Подожду, пока ее величество возьмет Бордо, где мне очень хорошо. Тогда она получит меня даром.

Госпожа Лави очаровательно улыбнулась.

— Дьявольщина! — сказал ее муж. — Барон, вы очень холодно говорите о своей свободе!

— Да чего же мне горячиться? — отвечал Каноль. — Неужели вы думаете, что мне приятно вступить опять на действительную службу и ежедневно подвергать себя необходимости убивать друзей?

— Но какую жизнь ведете вы здесь? — продолжал генеральный адвокат. — Жизнь, недостойную человека таких способностей. Вы не принимаете участия ни в советах, ни в экспедициях, вынуждены видеть, как другие служат своей партии, а сами сидите сложа руки. Вы пребываете в бездействии, вы оскорблены! Такое положение должно казаться вам тягостным.

Каноль посмотрел на госпожу Лави, которая тоже на него взглянула.

— О нет, — отвечал он, — вы очень ошибаетесь: мне совсем не скучно. Вы занимаетесь политикой, что очень скучно; я занимаюсь любовью, что очень приятно. Некоторые из вас служат королеве, другие — принцессе Конде, а я не привязываюсь постоянно к одной владычице, я раб всех женщин.

Такой ответ не мог не понравиться, и хозяйка дома тоже высказала свое мнение улыбкой.

Скоро сели за карточные столы. Каноль стал играть. Госпожа Лави играла вместе с ним против своего мужа, который проиграл пятьсот пистолей.

На другой день, неизвестно по какой причине, в городе начались народные волнения. Один приверженец принцев, неистовый фанатик, предложил забросать камнями дом господина Лави и выбить в нем окна. когда разбили стекла, другой фанатик предложил поджечь дом. Уже раздували огонь, когда Каноль подоспел с ротой полка де Навайля, отвел госпожу Лави в безопасное место и вырвал ее мужа из рук дюжины бешеных злодеев, которые хотели повесить его, потому что не могли сжечь.

— Что, господин человек дела, — сказал Каноль генеральному адвокату, дрожавшему от страха, — что думаете вы теперь о моем бездействии? Не думаете ли, что я ничего не делаю?

Потом он вернулся в замок Тромпет, потому что уже пробили зорю. На своем столике он увидел письмо, и сердце его сильно забилось, а рассмотрев почерк, он задрожал.

То был почерк виконтессы де Канб.

Каноль тотчас распечатал письмо и прочел:

"Завтра будьте одни в церкви кармелитов в шесть часов вечера и станьте в первой исповедальне налево при входе. Дверь будет открыта".

— О, — сказал Каноль, — да это превосходная мысль!

К письму была еще приписка:

"Не говорите никому, что ходите туда, где были вчера и сегодня. Бордо не роялистский город, не забывайте этого. Да остановит Вас участь, которой подвергся бы господин генеральный адвокат, если бы Вы не спасли его".

— Хорошо, — сказал Каноль, — она ревнует! Что ни говорила бы она, я прекрасно сделал, что ездил вчера и сегодня к господину Лави.

XI

Надо сказать, что со времени приезда в Бордо Каноль перенес все мучения несчастной любви. Он видел, как все ухаживали за виконтессой, волочились за ней, угождали ей. Сам же он не мог быть в числе ее поклонников и должен был довольствоваться одним утешением — ловить взгляды Клер, которые она тайком бросала на него, чтобы не подавать повод к злословию. После сцены в подземелье, после страстных слов, которыми они обменялись в эту решительную минуту, такое поведение госпожи де Канб казалось ему не только холодным, но даже ледяным. Однако, даже видя ее холодность, он был в сущности уверен, что его действительно глубоко любят, и поэтому смирился с участью наименее счастливого из счастливых любовников. Впрочем, это было дело нетрудное. Благодаря данному им честному слову ни с кем не переписываться вне города, он оставил Нанон лишь тот маленький уголок совести, где помещаются любовные печали. Он не получал известий от Нанон и поэтому был избавлен от неприятных мыслей, которые всегда причиняет душевная борьба. И так как ничто прямо не напоминало барону о женщине, которой он был неверен, то и угрызения совести не очень мучили его.

Однако иногда, в то самое время, когда самая веселая улыбка играла на лице молодого человека, когда он громким голосом расточал шутки и остроты, вдруг он становился печальным и вздох вырывался если не из сердца, так по крайней мере из уст. Вздыхал он о Нанон: воспоминания о прошлом бросали тень на настоящее.

Виконтесса замечала эту минутную грусть. Взгляд ее проникал в самую глубину сердца Каноля; она думала, что нельзя оставлять барона наедине с самим собой и в таком положении, то есть между прежней любовью, которая не совсем еще погасла, и новой страстью, которая уже зародилась. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войной и высокими обязанностями, мог подвигнуть его на что-нибудь, противное той чистой любви, которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть время, чтобы понемногу исчезло воспоминание об их прежних романтических приключениях, успевших возбудить любопытство всех придворных принцессы. Может быть, госпожа де Канб ошибалась; может быть, если б она громко сказала о своей любви, то этой темой перестали бы заниматься и быстрее о ней забыли.

Более и внимательнее всех следил за развитием этой таинственной страсти Ленэ. Сначала его опытный глаз заметил любовь, но не мог найти ее предмета; он не мог угадать, какая эта любовь, взаимная или неразделенная; ему только показалось, что виконтесса поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и нерешительна, иногда сильна и отчаянна и почти всегда равнодушна к удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погас ее пылкий интерес к войне, и она не казалась уже ни трусливой, ни храброй, ни решительной, ни отчаянной; она задумывалась, смеялась или плакала, казалось, без причины, тогда как губы и глаза ее отвечали изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели, в то время как был взят в плен Каноль. Стало быть, без сомнения, Каноль и был предметом ее любви.

Впрочем, Ленэ с радостью был готов способствовать этому чувству, которое могло в один прекрасный день дать принцессе Конде храброго защитника.

Герцог де Ларошфуко, может быть, еще лучше, чем Ленэ, читал в сердце госпожи де Канб. Но его жесты, рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и поэтому никто не мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда ничего не говорил о Каноле, не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания, словно тот и не существовал. В остальном герцог более, чем когда-либо раньше, участвовал во всяких стычках, где показывал себя героем, чему много помогали его испытанная храбрость и действительное знание военного дела. Таким образом, он с каждым днем усиливал свое влияние в качестве помощника главнокомандующего. Напротив того, герцог Буйонский, холодный, таинственный, расчетливый, превосходно используя припадки подагры, случавшиеся так кстати, что некоторые люди даже отвергали их истинность, — герцог Буйонский всё вел переговоры, скрывал как мог свои намерения и, не умея видеть огромной разницы — мы бы сказали пропасти — между Ришелье и Мазарини, всё боялся лишиться головы, которую едва не отсекли ему на одном эшафоте с Сен-Маром и за которую он заплатил своим родным городом Седаном, а также тем, что лишился — если не на бумаге, то во всяком случае фактически — своих прав суверенного принца.

Что же касается жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь между двух огней, которые грозили смертью им и разрушением их городу, они были так мало уверены в своем будущем, считая его прямо на секунды, что старались хоть чем-нибудь усладить это шаткое положение. Все помнили взятие Ла-Рошели, разоренной Людовиком XIII, знали, как высоко ценила Анна Австрийская этот его подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти честолюбивой этой королевы случай сделать то же самое?

Но они забывали, что тот, кто сносил слишком гордые головы и слишком высокие стены, давно уже умер и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.

Таким образом, все в Бордо делали что хотели; общее помешательство увлекло и Каноля. По правде сказать, он иногда сомневался во всем, и в припадках скептицизма сомневался даже в любви виконтессы. В эти минуты Нанон занимала его сердце и казалась еще нежнее, еще преданнее именно потому, что находилась далеко. Если б в такую минуту она явилась перед ним, он — о, непостоянный! — упал бы перед ней на колени.

Каноль получил письмо виконтессы, когда он метался между этими двумя страстями, которые могут быть понятны только людям, пережившим такое же. Не нужно говорить, что он начал думать только о виконтессе, а все другие мысли исчезли. Прочитав письмо, он не понимал, как мог любить какую-нибудь другую женщину, кроме госпожи де Канб; перечитав письмо, он вообразил, что никогда никого не любил, кроме нее.

Молодой человек провел одну из тех лихорадочных ночей, которые горячат кровь и вместе с тем доставляют отдохновение, потому что радость борется с бессонницей. Он всю ночь не смыкал глаз, однако встал с петухами.

Известно, как влюбленные проводят время перед свиданием: смотрят на часы, бегают туда и сюда, сталкиваются с самыми близкими друзьями, не узнавая их. Каноль проделал все эти глупости, которых требовало его состояние.

В назначенный час (Каноль уже двадцать раз подходил к церкви) он вошел в исповедальню, которая была отперта. Сквозь темные стекла пробивались лучи заходящего солнца. Вся внутренность священного здания освещалась тем таинственным светом, который так приятен молящимся и любящим. Каноль отдал бы год жизни, чтобы не потерять надежды в эту минуту.

Барон хорошенько осмотрелся, чтобы убедиться, что в церкви никого нет; заглянул во все приделы, и затем, уверившись, что никто не может видеть его, вернулся в исповедальню и стал на назначенное место.

ХII

Через минуту явилась Клер, закутанная в широкую накидку. Она оставила на часах за дверями своего верного Помпея. Клер тоже осмотрелась, не видят ли ее, и потом опустилась на колени рядом с Канолем.

— Наконец я вас вижу, сударыня! — сказал Каноль. — Наконец вы сжалились надо мной!

— Надо было сжалиться, потому что вы губите себя, — отвечала Клер и смутилась, потому что в стенах исповедальни произнесла неправду, хотя самую невинную, но все-таки неправду.

— Итак, сударыня, — сказал Каноль, — только чувству жалости обязан я счастьем видеть вас? О, признайтесь, я вправе был ожидать чего-нибудь получше!

— Поговорим серьезно, — возразила Клер, тщетно стараясь совладать со своим волнением и говорить голосом, соответствующим святости места. — Вы подвергали себя опасности, повторяю вам, когда ездили к господину Лави, отъявленному врагу принцессы. Вчера она узнала об этом от герцога де Ларошфуко, который все знает, и произнесла слова, которые испугали меня: "Если нам придется бояться замыслов наших пленников, то мы должны снисходительность заменить строгостью; находясь в опасном положении, мы должны действовать решительно; мы не только хотим строжайших мер, но даже готовы осуществить их".

Виконтесса наставляла Каноля довольно твердым тоном: ей казалось, что Бог, приняв во внимание обстоятельства, простит ей эту ложь. Так старалась она успокоить свою совесть.

— Я вовсе не слуга ее высочества, сударыня, — отвечал Каноль, — я принадлежу только вам: я вам сдался, вам одной. Вы знаете, при каких обстоятельствах и на каких условиях.

— Но мне кажется, мы ни о чем не уславливались…

— На словах — нет, но в сердце — да. Ах, сударыня! После того, что вы мне говорили, после того, что позволили надеяться на счастье, после всех надежд, которые вы мне дали… О, сударыня, признайтесь откровенно, что вы чересчур жестоки!

— Друг мой, — отвечала Клер, — вы ли можете упрекать меня за то, что я заботилась о вашей чести столько же, сколько о своей? Неужели вы не понимаете — надо признаться в этом, потому что вы и сами, верно, догадываетесь, — неужели вы не понимаете, что я страдала не меньше вас, даже больше вас, потому что у меня нет сил переносить такие страдания? Выслушайте же меня, и пусть слова мои, вырывающиеся из глубины сердца, западут вам в душу. Друг мой, я уж сказала вам, я страдала больше вас: меня терзало опасение, которого вы не могли иметь, потому что знали, что я люблю только вас. Живя здесь, не жалеете ли вы о той, которой здесь нет, и в мечтах о будущем нет ли у вас какой-нибудь надежды, которая не относится ко мне?

— Сударыня, — отвечал Каноль, — вы вызываете меня на откровенность, и потому я буду говорить с вами откровенно. Да, когда вы оставляете меня наедине с моими печальными размышлениями, лицом к лицу с прошлым, отсутствие ваше заставляет меня посещать игорные дома, где ощипанные глупцы волочатся за здешними горожаночками. Когда вы не хотите смотреть на меня или когда заставляете с таким трудом добиваться хотя бы одного вашего слова, одного движения, одного взгляда, которого я, может быть, не стою… тогда я досадую, что не умер, сражаясь, упрекаю себя за то, что сдался, жалею об этом, даже совесть грызет меня…

— Совесть!

— Да, сударыня, совесть. Бог воистину присутствует в этом святом алтаре, перед которым я говорю вам, что я люблю вас; но так же истинно и то, что теперь другая женщина плачет, жалуется и готова отдать жизнь за меня. И что же! Она должна думать, что я или подлец, или предатель.

— О, сударь!

— Уверяю вас, сударыня, что это так!.. Не она ли сделала меня тем, кто я теперь? Не поклялся ли я ей, что спасу ее?

— Но вы и спасли ее, мне кажется?

— Да, от врагов, которые могли убить ее, а не от отчаяния, которое гложет ее сердце, если она знает, что я сдался вам.

Клер опустила голову и вздохнула.

— Вы не любите меня! — сказала она.

Каноль вздохнул в свою очередь.

— Не хочу обольщать вас, сударь, — продолжала она, — не хочу лишать вас подруги, которой я не стою, однако ж вы знаете, я тоже люблю вас. Я пришла сюда просить вашей любви, любви преданной, любви только ко мне. Я пришла сказать вам: я свободна, вот моя рука… Предлагаю вам ее, потому что никого не могу сравнить с вами… не знаю человека, достойнее вас.

— Ах, сударыня! — вскричал Каноль. — Какой восторг! Вы делаете меня счастливейшим из людей!

— О, вы меня не любите, сударь! — печально прошептала она.

— О, люблю, люблю, обожаю! Но не могу высказать, как я страдал от вашего молчания и осторожности.

— Боже мой! Вы, мужчины, ничего не угадываете! — сказала Клер, поднимая прелестные глаза к небу. — Разве вы не поняли, что я не хотела заставить вас играть смешную роль, не хотела, чтобы люди могли подумать, будто мы вместе договорились о сдаче Сен-Жоржа? Нет, я хотела, чтобы вас обменяла королева или чтобы я вас выкупила, и тоща вы совершенно бы принадлежали мне. Но вы не захотели подождать!

— Теперь, сударыня, теперь я подожду. За один такой час, как этот, за одно обещание, сказанное вашим очаровательным голосом, который уверяет, что вы любите меня, я готов ждать часы, дни, годы…

— Вы все еще любите мадемуазель де Лартиг! — сказала Клер, покачав головой.

— Сударыня, — отвечал Каноль, — я солгал бы, если б не сказал вам, что чувствую к ней дружескую благодарность; верьте мне, возьмите меня с этим чувством. Я отдаю вам столько любви, сколько могу дать, а это уж очень много.

— Ах, — сказала Клер, — я не знаю, должна ли я принять ваше предложение: вы доказали, что сердце у вас очень благородное, но и очень влюбчивое.

— Послушайте, — продолжал Каноль, — я готов умереть, чтобы избавить вас хоть от одной слезинки, и без сострадания заставляю плакать ту, о которой вы говорите. Бедняжка! У нее множество врагов, даже незнакомые с ней проклинают ее. У вас, напротив, кругом одни друзья. Даже незнакомые с вами уважают вас, а все ваши знакомые любят. Судите же, какая разница в моих чувствах к вам и к ней: привязанность к Нанон порождена моей совестью, любовь к вам — моим сердцем.

— Благодарю, друг мой. Но, может быть, вы покоряетесь минутному увлечению, потому что я здесь, с вами, а потом будете раскаиваться? Так взвесьте слова мои хорошенько. Даю вам сроку на размышление до завтра. Если хотите передать что-нибудь мадемуазель де Лартиг, если хотите ехать к ней, то вы свободны, Каноль: я возьму вас за руку и сама выведу за бордоскую заставу.

— Сударыня, не нужно ждать до завтра, — отвечал Каноль. — С пылающим сердцем, однако ж я в полном рассудке и повторяю вам: люблю вас, люблю только вас, всегда буду любить только вас!

— Благодарю, благодарю, друг мой! — воскликнула Клер, отодвигая решетку и протягивая ему руку. — Вот вам моя рука и мое сердце.

Каноль покрыл ее руку поцелуями.

— Помпей подает мне знак, что пора идти, — сказала Клер. — По всей вероятности, хотят запереть церковь. Прощайте, друг мой, или лучше до свидания! Завтра вы узнаете, что я хочу сделать для вас, то есть для нас. Завтра вы будете счастливы, потому что я буду счастлива.

И не в силах более скрывать чувства, которое влекло ее к молодому человеку, она взяла руку Каноля, поцеловала ее и убежала, оставив барона в невыразимом восторге, словно небесное пение ангелов звучало в его сердце.

ХIII

Между тем, как говорила Нанон, король, королева, кардинал Мазарини и маршал де Ла Мельере выступили в поход, чтобы наказать непокорный город, который дерзнул открыто встать на сторону принцев. Они приближались медленно, но все-таки приближались.

Приехав в Либурн, король принял депутацию жителей Бордо. Они уверяли его в своей преданности и уважении. При тогдашнем положении дел такие заверения были довольно странными.

Королева приняла посланных со всей надменностью принцессы австрийского дома.

— Господа, — отвечала она им, — мы проследуем через Вер, и скоро будем иметь случай лично удостовериться, так ли искренни ваша преданность и ваше почтение, как вы уверяете.

При слове "Вер" депутаты, по-видимому знавшие какое-нибудь особенное обстоятельство, неизвестное королеве, посмотрели друг на друга с беспокойством. Анна Австрийская, от которой ничто не могло скрыться, тотчас заметила их смущение.

— Сейчас же отправимся в Вер, — сказала она. — Так как, по словам герцога д’Эпернона, это сильная крепость, то там поместим мы короля.

Потом, повернувшись к капитану своей личной стражи Гито и к прочим лицам свиты, спросила:

— Кто комендант в Вере?

— Кто-то новый, ваше величество, — отвечал Гито.

— Человек надежный, надеюсь? — продолжала Анна Австрийская, нахмурив брови.

— Это человек герцога д’Эпернона.

Лицо королевы прояснилось.

— Если так, скорее в путь! — приказала она.

Герцог де Ла Мельере, однако, возразил ей:

— Ваше величество вольны делать все, что вам угодно, но лучше бы не расставаться с армией и не уезжать вперед. Вступление короля в верскую цитадель в сопровождении войска произвело бы хорошее впечатление — подданные короля должны знать его силу: она ободряет верных и устрашает изменников.

— Мне кажется, что господин маршал совершенно прав, — сказал кардинал Мазарини.

— А я говорю, что он ошибается, — отвечала королева. — Др самого Бордо нам нечего опасаться; король силен своим званием, а не войском. Его личной охраны вполне достаточно.

Маршал опустил голову в знак повиновения.

— Приказывайте, ваше величество, — сказал он, — ведь вы королева.

Королева подозвала Гито и приказала ему собрать гвардейцев, мушкетеров и шеволежеров. Король сел на лошадь и поехал впереди их. Племянница кардинала Мазарини и придворные дамы сели в карету.

Тотчас же они отправились в Вер. Армия следовала сзади. Да В ера оставалось только десять льё, и, стало быть, войска могли подойти к крепости часа через три или четыре после короля. Армию хотели поставить на левом берегу Дордони.

Королю было только двенадцать лет, но он уже превосходно ездил верхом, ловко управлял лошадью и отличался той фамильной гордостью, которая впоследствии сделала его самым требовательным из европейских королей в отношении этикета. Воспитанный на глазах королевы, но угнетаемый вечной скаредностью кардинала, который заставлял его нуждаться в самом необходимом, он с бешеным нетерпением ждал, когда пробьет час его совершеннолетия, которое наступало 5 сентября будущего года, и иногда в его детских капризах уже проявлялось то королевское своеволие, которым он отличался впоследствии. Эта экспедиция ему очень нравилась: он переставал считаться мальчиком, учился военному делу, привыкал пользоваться королевской властью.

Он гордо ехал то у кареты, причем кланялся королеве и заглядывался на госпожу де Фронтенак, в которую (как уверяли) он был влюблен; то впереди гвардии, разговаривая с маршалом де Ла Мельере и со старым Гито о походах Людовика XIII и подвигах покойного кардинала.

Беседуя и подвигаясь вперед, они увидели наконец башни и галереи крепости Вер. Погода была превосходная, местоположение — живописное. Солнце золотило реку косыми лучами; можно было подумать, что двор едет на прогулку; королева казалась веселой и довольной. Король ехал между маршалом де Ла Мельере и Гито и смотрел на крепость, в которой не было видно движения, хотя, по всей вероятности, часовые, расхаживавшие около башен, видели блестящий авангард королевской армии.

Карета королевы поехала побыстрее и поравнялась с королем.

— Послушайте, — сказал Мазаринн маршалу, — меня удивляет одна вещь.

— Какая, монсеньер?

— Обыкновенно, мне кажется, коменданты должны знать, что происходит около их крепостей, и, когда королю угодно удостоить крепость посещением, они должны выслать, по крайней мере, депутацию.

— Ну, — сказала королева, засмеявшись громко, но принужденно, — что за церемонии! Они совершенно не нужны, я требую только верности.

Маршал закрыл лицо платком, чтобы скрыть если не гримасу, то во всяком случае желание ее сделать.

— Нов самом деле, они там не шевелятся! — сказал юный король, недовольный таким забвением правил этикета, на котором он впоследствии строил все свое величие.

— Государь, — отвечала Анна Австрийская, — господа де Ла Мельере и Гито скажут вам, что первая обязанность всякого коменданта, особенно во враждебной стране, — это опасаться всяких неожиданностей, держаться осторожно за стенами, чтобы его не захватили врасплох. Разве вы не видите на цитадели ваше знамя, знамя Генриха IV и Франциска I?

И она гордо указала на эту знаменательную эмблему, которая доказывала, что королева не обманывается в своих надеждах.

Кортеж подвигался вперед; вдруг ехавшие увидели земляное укрепление, которое, по-видимому, было сооружено очень недавно.

— Ага, — сказал маршал, — видно, комендант действительно знаток своего дела! Аванпост выбран удачно и ретраншемент ловко очерчен.

Королева выглянула из кареты, а король приподнялся на стременах.

Один часовой ходил по укреплению, построенному в виде полумесяца, которое, впрочем, казалось таким же пустынным и безмолвным, как и крепость.

— Все равно, хотя я не солдат, — сказал Мазарини, — хотя вовсе не знаю военных обязанностей коменданта, однако такое пренебрежение к особе короля кажется мне очень странным.

— Во всяком случае поедем вперед, — сказал маршал, — и узнаем, что это значит.

Когда маленький отряд подъехал шагов на сто к укреплению, часовой, до сих пор ходивший взад и вперед, остановился, посмотрел и закричал:

— Кто идет?

— Король! — отвечал де Ла Мельере.

Анна Австрийская ожидала, что при этом одном слове выбегут солдаты, поспешно явятся офицеры, опустятся мосты, отворятся ворота и заблещут приветственно поднятые шпаги.

Ничего этого не было.

Часовой отставил назад правую ногу, согнул в колене левую, уставил мушкет на сошке и, направив его на прибывших, закричал громким и твердым голосом:

— Стой!

Король побледнел от гнева; Анна Австрийская закусила губы до крови; Мазарини пробормотал итальянское ругательство, очень неприличное во Франции, но от которого он не мог отвыкнуть; маршал только взглянул на их величества, но очень красноречиво.

— Люблю меры предосторожности, когда они предпринимаются для службы мне, — сказала королева, стараясь обмануть себя. Хотя лицо ее казалось спокойным, однако в душе она начинала беспокоиться.

— А я люблю уважение к моей особе, — прошептал юный король, не сводя глаз с бесстрастного часового.

XIV

Между тем крик часового "Король! Король!", в котором прозвучало скорее обычное известие, чем знак почтения, повторенный двумя или тремя голосами, долетел до крепости. На крепостной стене показался человек, за ним выстроился весь гарнизон.

Этот человек поднял свой командирский жезл; тотчас же барабаны забили поход, солдаты взяли на караул, глухо и торжественно прозвучал орудийный выстрел.

— Видите, — сказала королева, — вот они исполняют свою обязанность. Лучше поздно, чем никогда. Поедем.

— Извините, ваше величество, — возразил маршал де Ла Мельере, — но я не вижу, чтобы они отпирали ворота, а мы можем въехать в крепость, только когда их отворят.

— Они забыли отпереть их, вероятно, от изумления и восторга, потому что не ожидали августейшего посещения, — осмелился сказать какой-то льстец.

— О таких вещах не забывают, сударь, — возразил маршал.

Потом обернулся к королю и королеве и прибавил:

— Позволите ли предложить совет вашим величествам?

— Какой, маршал?

— Вашим величествам следует отъехать шагов на пятьсот с Гито и с гвардейцами, пока я с мушкетерами и шеволежерами произведу рекогносцировку.

Королева отвечала только одним словом.

— Вперед! — закричала она. — И мы увидим, посмеют ли они не впустить нас!

Юный король в восторге пришпорил лошадь и проскакал шагов двадцать.

Маршал и Гито бросились за ним и догнали его.

— Прохода нет!.. — закричал часовой, сохранят прежнюю непреклонную позицию.

— Ведь это король! — закричали придворные.

— Назад!.. — крикнул часовой с угрозой.

В то же время из-за парапета показались шляпы и мушкеты солдат, которые охраняли это первое укрепление.

Окрик часового и появление солдат было встречено долгим перешептыванием. Маршал схватил под уздцы лошадь короля и повернул ее, в то же время он приказал кучеру королевы отъехать подальше. Оскорбленные величества удалились шагов на тысячу от первых ретраншементов; свита тем временем разлетелась, как разлетаются птицы после первого выстрела охотника.

Тут маршал де Ла Мельере, взяв команду в свои руки, оставил человек пятьдесят для охраны короля и королевы, а с остальными приблизился к укреплению.

когда он подошел шагов на сто, часовой, начавший ходить спокойным и мерным шагом, опять остановился.

— Возьмите трубача, привяжите платок на шпагу, Гито, — приказал маршал, — ступайте, требуйте, чтобы дерзкий комендант сдался.

Гито повиновался и под прикрытием белого флага, который во всех странах обеспечивает безопасность парламентеров, подошел к ретраншементу.

— Кто идет? — закричал часовой.

— Парламентер! — отвечал Гито, размахивая платком на шпаге.

— Впустить! — закричал человек, которого мы уже видели на крепостной стене. Он прошел на передовое укрепление, вероятно, каким-нибудь скрытым путем.

Ворота отворились, мост опустился.

— Что вам угодно? — спросил офицер, ждавший в воротах.

— Хочу переговорить с комендантом, — отвечал Гито.

— Я здесь, — отвечал все тот же человек, которого мы видели уже дважды: в первый раз на крепостной стене, во второй на парапете ретраншемента.

Гито заметил, что этот человек очень бледен, но спокоен и учтив.

— Вы комендант Вера? — спросил Гито.

— Я, сударь.

— И вы отказываетесь отпереть ворота вашей крепости королю и королеве-регентше?

— К величайшему моему прискорбию.

— Чего же вы хотите?

— Освобождения принцев, заключение которых разрушает и печалит всю Францию.

— Его величество не вступает в переговоры с подданными.

— Увы, мы это знаем, сударь, потому мы готовы умереть, зная, что умираем на службе короля, хотя выглядит это так, будто мы вступаем с ним в войну.

— Хорошо, — отвечал Гито, — вот все, что мы хотим знать.

И, поклонившись коменданту довольно сухо, на что комендант отвечал ему самым любезным поклоном, он удалился.

На бастионе никто не пошевелился.

Гито воротился к маршалу и передал ему результат переговоров.

Маршал указал на селение Изон.

— Отправить туда галопом пятьдесят человек, — сказал он, — пусть заберут там все лестницы, какие найдутся, но как можно скорее.

Пятьдесят человек поскакали во весь опор и тотчас достигли селения, потому что оно находилось недалеко.

— Теперь, господа, — сказал маршал, — вы должны спешиться. Одна половина из вас с мушкетами будет прикрывать осаждающих, другая пойдет на приступ.

Приказание было встречено радостными криками; гвардейцы, мушкетеры и шеволежеры тотчас сошли с лошадей и зарядили ружья.

В это время возвратились посланные и привезли двадцать лестниц.

На бастионе все было спокойно; часовой прохаживался взад и вперед, а из-за парапета выглядывали концы мушкетов и углы шляп.

Королевская гвардия двинулась вперед под личным предводительством маршала. Его отряд состоял из четырехсот человек; половина их по приказанию маршала должна была идти на приступ, а другая — поддерживать штурмующих огнем.

Король, королева и свита издали с беспокойством следили за движениями маленького отряда. Даже королева, казалось, утратила всю свою уверенность; чтобы лучше видеть, она велела повернуть карету и поставить ее боком к крепости.

Осаждающие едва прошли двадцать шагов, как раздался громкий окрик часового:

— Кто идет?

— Не отвечайте ему, — сказал де Ла Мельере. — Вперед!

— Кто идет? — закричал часовой во второй раз, взводя курок.

— Кто идет? — повторил он в третий раз.

И прицелился.

— Стреляй в этого бездельника! — приказал де Ла Мельере.

В ту же минуту град пуль посыпался из рядов королевских солдат. Часовой пошатнулся, выпустил из рук мушкет, который покатился в ров, и упал, громко закричав:

— Тревога! К оружию!

Пушечный выстрел продолжил боевые действия. Ядро просвистело над первым рядом солдат, попало во второй и третий, опрокинуло четверых солдат и рикошетом убило одну из лошадей, запряженных в карету.

Продолжительный крик ужаса раздался в группе, которая охраняла их величества. Король, увлеченный общим движением, подался назад. Анна Австрийская едва не упала в обморок от бешенства, а Мазаринн — от страха. Отрезали постромки убитой лошади и лошадей уцелевших, потому что они начинали беситься от испуга и могли разбить карету. Восемь или десять гвардейцев оттащили экипаж на такое место, куда не могли долететь ядра.

Между тем комендант открыл батарею из шести орудий.

Когда маршал де Ла Мельере увидел эту батарею, которая могла в несколько секунд истребить все три его роты, он понял, что бесполезно продолжать атаку, и велел бить отбой.

В ту минуту как королевский отряд начал отступать, стрельба из крепости прекратилась.

Маршал вернулся к королеве и предложил ей выбрать для главной квартиры какое-нибудь место в окрестностях.

Королева увидела на другой стороне Дордони маленький уединенный домик, едва видный из-за деревьев и очень похожий на небольшой замок.

— Узнайте, — сказала она Гито, — кому принадлежит этот дом, и попросите в нем гостеприимства для меня.

Гито тотчас поскакал, переправился через реку на пароме изонского перевозчика и скоро вернулся к королеве с сообщением, что в доме никто не живет, кроме управляющего, который отвечал, что здание принадлежит герцогу д’Эпернону и потому предоставляется в полное распоряжение ее величества.

— Так поедем, — сказала королева. — Но где же король?

Позвали маленького Людовика XIV, который стоял в стороне. Хотя он старался скрыть слезы, однако видно было, что он плакал.

— Что с вами, государь? — спросила королева.

— Ничего, ваше величество! — отвечал он. — Но когда я буду королем… горе тому, кто оскорбит меня!

— Как зовут коменданта? — спросила королева.

Никто не отвечал. Никто не знал, как его зовут.

Спросили у перевозчика. Он отвечал, что коменданта зовут Ришоном.

— Хорошо, — сказала королева, — я не забуду этого имени.

— И я тоже, — прибавил юный король.

XV

Около ста человек из королевской гвардии переправились через Дордонь вместе с их величествами. Прочие остались с маршалом де Ла Мельере, который, решившись осаждать Вер, ждал прибытия армии.

Едва королева успела расположиться в домике, который она нашла гораздо более удобным, чем ожидала (вспомним, какой роскошью окружила себя Нанон), как явился Гито и доложил, что какой-то капитан ради весьма важного дела просит чести дать ему аудиенцию.

— Как его зовут? — спросила королева.

— Капитан Ковиньяк, ваше величество.

— Он в моей армии?

— Не думаю.

— Так справьтесь, и если он не на моей службе, то скажите, что я не могу принять его.

— Прошу позволения не быть согласным в этом случае с вашим величеством, — сказал Мазарини, — но мне кажется, если он не из вашей армии, то именно потому следует принять его.

— Для чего?

— А вот для чего: если он из армии вашего величества и просит аудиенции у королевы, то он, наверно, предан вам. Напротив, если он из неприятельской армии, то, может быть, изменник. А в теперешнем положении, ваше величество, нельзя пренебрегать изменниками, потому что они могут быть очень полезны.

— Так велите ему войти, — сказала королева, — если таково мнение кардинала.

Капитана тотчас ввели. Он вошел с непринужденностью и даже развязностью, которые удивили королеву, привыкшую производить на окружающих совершенно иное впечатление.

Она осмотрела Ковиньяка с головы до ног, но он бесстрашно выдержал королевский взгляд.

— Кто вы, сударь? — спросила королева.

— Капитан Ковиньяк, — отвечал вошедший.

— Кому вы служите?

— Вашему величеству, если позволите.

— Позволю ли я? Разумеется, позволю. Впрочем, разве есть во Франции какая-нибудь другая служба? Разве во Франции две королевы?

— Разумеется, нет, ваше величество; во Франции есть только одна королева — та, к стопам которой я имею счастье в эту минуту принести всю свою нижайшую преданность. Но есть два мнения, по крайней мере, так показалось мне…

— Что вы хотите сказать? — спросила Анна Австрийская, нахмурив брови.

— Хочу сказать вашему величеству, что я прогуливался здесь в окрестностях на холме, с которого видна вся округа, и любовался пейзажем, который, как вы сами, вероятно, заметили, очень живописен, — когда показалось мне, что комендант Ришон принимает вас не с должным почтением. Это убедило меня в одном обстоятельстве, о котором я уже догадывался, то есть что во Франции два мнения: роялистское и еще другое. Ришон, кажется, придерживается другого.

Лицо Анны Австрийской омрачилось еще больше.

— А, так вот что вам показалось! — сказала она.

— Точно так, ваше величество, — отвечал Ковиньяк с самым искренним простодушием. — Сверх того, мне показалось еще, будто бы пушечное ядро было выпущено из крепости и попало в лошадей вашей кареты.

— Довольно… Неужели, сударь, вы просили у меня аудиенции только для того, чтобы рассказывать мне о ваших нелепых наблюдениях?

"А ты невежлива, — подумал Ковиньяк, — так ты заплатишь мне дороже".

— Нет, ваше величество, — проговорил он вслух. — Я просил аудиенции, желая сказать, что вы великая королева и что мое восхищение вами ни с чем не может сравниться.

— В самом деле? — сказала королева сухо.

— Уважая это величие и, следовательно, восхищаясь им, я решился полностью посвятить себя вашей службе.

— Благодарю, — отвечала королева с иронией. Потом повернулась к Гито и прибавила:

— Вывести этого болтуна!

— Извините, ваше величество, — вставил тут Ковиньяк, — не нужно выгонять меня, я уйду и сам, но если я уйду, вы не возьмете Вер.

И Ковиньяк, очень ловко поклонившись королеве, повернулся и пошел к дверям.

— Ваше величество, — сказал Мазарини потихоньку, — мне кажется, вы напрасно выгоняете этого молодца.

— Вернитесь, — сказала королева Ковиньяку, — и говорите: хотя ваши манеры очень странны, но вы забавляете меня.

— Вы слишком милостивы, ваше величество, — отвечал Ковиньяк, кланяясь.

— Так что говорили вы о Вере?

— Если вашему величеству, как я ясно заметил сегодня утром, непременно угодно быть в Вере, то я долгом почту ввести вас туда.

— Каким образом?

— В Вере полтораста человек принадлежат мне.

— Вам?

— Да, мне.

— Что это значит?

— Я уступаю их вашему величеству.

— А потом?

— Что будет потом?

— Да.

— Потом, мне кажется, только дьявол может помешать полутора сотням таких привратников открыть для вашего величества одни-единственные ворота.

Королева улыбнулась.

— Негодяй не глуп, — заметила она.

Ковиньяк, вероятно, угадал комплимент, потому что поклонился во второй раз.

— И сколько вы за них хотите, сударь? — спросила она.

— О, Боже мой, ваше величество! По пятьсот ливров за каждого привратника, я сам так платил им.

— Вы их получите.

— А мне что же?

— А, так вы еще просите что-то для себя?

— Я гордился бы чином, полученным от щедрот вашего величества.

— И какой чин вы желаете?

— Хоть коменданта в Броне. Мне всегда хотелось быть комендантом.

— Согласна.

— В таком случае дело улажено, кроме одной маленькой формальности.

— Какой?

— Не угодно ли вашему величеству подписать эту бумагу, которую я уже приготовил, надеясь, что услуги мои милостиво приняты моей великодушной повелительниц^.

— А что это за бумага?

— Извольте прочитать, ваше величество.

Ловко округлив руку и почтительно преклонив колено, Ковиньяк подал бумагу.

Королева прочла:

"В день, когда я вступлю без выстрела в Вер, обязуюсь заплатить капитану Ковиньяку семьдесят пять тысяч ливров и назначить его комендантом крепости Брон".

— Это значит, — сказала королева, сдерживая гнев, — это значит, что капитан Ковиньяк не вполне доверяет нашему королевскому слову и хочет иметь письменный акт?

— В важных делах документы являются необходимостью, ваше величество, — сказал Ковиньяк с поклоном. — Старинная пословица гласит: "verba volant"[11], а у меня уже и так, да извинит меня ваше величество, многое улетело.

— Дерзкий! — вскричала королева. — Ступайте!

— Уйду, ваше величество, — отвечал Ковиньяк, — но вы не возьмете Вера.

И в этот раз капитан повторил маневр, который так хорошо удался ему в первый раз, то есть повернулся и пошел к двери. Но королева очень рассердилась и уже не вернула его.

Ковиньяк вышел.

— Взять его! — сказала королева.

Гито сделал движение, чтобы исполнить приказание.

— Позвольте, ваше величество, — сказал Мазарини, — мне кажется, вы напрасно предаетесь первому порыву гнева.

— Почему вы так думаете? — спросила королева.

— Потому что, мне кажется, этот человек будет вам нужен, и если ваше величество обидите его теперь, то после надобно будет заплатить ему вдвое.

— Хорошо, — отвечала королева, — ему заплатят, сколько будет нужно, а теперь не выпускать его из виду.

— А, это совсем другое дело, и я первый готов одобрить вашу осторожность.

— Гито, посмотрите, где он, — сказала королева.

Гито вышел и через полчаса вернулся.

— Что же? — спросила Анна Австрийская. — Где он?

— Ваше величество может быть совершенно спокойны, — отвечал Гито, — капитан вовсе не думает уходить. Я навел справки: он живет очень близко отсюда, у трактирщика по имени Бискарро.

— Он туда и ушел?

— Никак нет, ваше величество, он стоит на горе и смотрит на приготовления маршала де Ла Мельере к штурму. Кажется, это очень занимает его.

— А наша армия?

— Она подходит, ваше величество; по мере появления войска строятся в боевой порядок.

— Так маршал теперь же атакует?

— Думаю, ваше величество, что лучше не рисковать и дать войскам отдохнуть одну ночь, а потом уже идти на приступ.

— Целую ночь! — вскричала Анна Австрийская. — Так дрянная крепость остановит королевскую армию на целый день и на целую ночь! Невозможно! Гито, ступайте и скажите маршалу, что он должен идти на приступ сейчас же. Король желает ночевать в Вере.

— Но, ваше величество, — начал Мазарини, — кажется, что осторожность маршала…

— А мне кажется, — возразила королева, — что надо тотчас же наказать за оскорбление, нанесенное нам. Ступайте, Гито, и скажите маршалу, что королева смотрит на него.

Отпустив Гито величественным жестом, она взяла короля за руку, вышла и, не заботясь, идут ли за ней, начала подниматься по лестнице, которая вела на террасу.

С террасы, перед которой были вырублены в лесу просеки с величайшим искусством, можно было видеть все окрестности.

Королева быстро осмотрела местность. В двухстах шагах тянулась дорога в Либурн, на которой сверкал белизной домик нашего друга Бискарро. У самой террасы протекала Дордонь, спокойная, быстрая и величественная; на правом ее берегу возвышалась крепость Вер, безмолвная, как развалины; около крепости тянулись вновь построенные ретраншементы. Несколько часовых прохаживались по галерее, пять орудий вытягивали свои бронзовые шеи и показывали из амбразур открытые пасти; на левом берегу расположился лагерем маршал де Ла Мельере. Вся армия, как уже сказал Гито, прибыла на место.

На возвышении стоял человек и внимательно следил глазами за движением осаждающих и осажденных; то был Ковиньяк.

Гито переправлялся через реку на пароме изонского рыбака.

Королева стояла на террасе неподвижно, нахмурив брови, и держала за руку юного Людовика XIV. Он смотрел на это зрелище с явным любопытством и время от времени говорил своей матери:

— Позвольте мне сесть на мою боевую лошадь и пустите меня, прошу ваше величество, к господину де Ла Мельере, который собирается наказать этих наглецов.

Рядом с королевой стоял Мазарини. Лицо его, обыкновенно лукавое и насмешливое, казалось теперь серьезно-задумчивым, что случалось только в важные минуты. За королевой и министром стояли придворные дамы; поскольку Анна Австрийская молчала, они едва смели разговаривать украдкой и вполголоса.

Все на первый взгляд казалось тихим и спокойным; но это было спокойствие ожидающей своего часа мины: одна искра может вызвать взрыв и разрушение.

Все присутствующие с особенным вниманием следили за Гито, который должен был сыграть роль искры для взрыва, ожидаемого с такими различными чувствами.

Армия тоже ждала Гито с большим нетерпением; едва вышел он на левый берег Дордони, едва его узнали, как все взгляды устремились на него. Маршал де Ла Мельере, увидев его, оставил кружок офицеров, с которыми разговаривал, и пошел к нему навстречу.

Маршал и Гито поговорили несколько минут. Хотя река довольно широка в этом месте и хотя офицеры стояли довольно далеко от вестника, однако все заметили, что лицо маршала выражало изумление. Было очевидно, что полученное приказание казалось ему несвоевременным; поэтому он с сомнением взглянул на террасу, где стояла королева со своей свитой. Но Анна Австрийская, поняв его мысль, повелительно кивнула ему головой и махнула рукой. Маршал, давно знавший непреклонность королевы, опустил голову в знак если не согласия, то повиновения.

В ту же минуту по его приказанию три или четыре капитана, занимавшие при нем те должности, которые в наше время исполняют адъютанты, вскочили на коней и поскакали по разным направлениям.

Везде, где они проезжали, только что начатые лагерные работы тотчас прекращались; при звуках барабанов и труб солдаты бросали солому, которую несли, и молотки, которыми вбивали колья для палаток. Все бежали к оружию: гренадеры брались за ружья, простые солдаты — за пики, артиллеристы бросались к пушкам. Произошла невообразимая суматоха от столкновения всех этих людей, бежавших в различных направлениях; однако мало-помалу положение на огромной шахматной доске прояснилось, порядок сменил суматоху, каждый солдат стал на свое место в ряду и под свое знамя: гренадеры — в центре, королевская гвардия — на правом крыле, артиллерия — на левом. Барабаны и трубы замолчали.

Один барабан слышался за ретраншементами и потом замолк. На равнине воцарилось мертвое молчание.

Тут раздалась команда, громкая, твердая и ясная. Находясь довольно далеко, королева не могла расслышать слов, но увидела, что войска тотчас построились в колонны; она достала платок и стала махать им, а маленький король закричал лихорадочным голосом, топая ногами:

— Вперед! Вперед!

Армия отвечала единым криком: "Да здравствует король!" Потом артиллерия пустилась в галоп и заняла позицию на небольшом возвышении; при звуках барабанов, выбивавших сигнал атаки, двинулись и колонны.

То была не правильная осада, а только приступ. Ретраншементы, построенные Ришоном наскоро, представляли собой просто земляные валы. Стало быть, не было необходимости подходить к ним под прикрытием траншей, следовало просто атаковать их. Однако искусный верский комендант принял все возможные меры предосторожности и удачно воспользовался всеми особенностями местности.

Вероятно, Ришон взял себе за правило не стрелять прежде врагов, потому что и на этот раз ждал первого выстрела королевских войск. Только потом, как и во время первого нападения, из-за укреплений показался страшный ряд мушкетов, которые уже нанесли так много вреда королевской гвардии.

Затем загремели шесть орудий маршала, и полетела земля с парапетов и палисадов, венчавших валы.

Ответ крепостных орудий не заставил себя ждать. Они тоже заговорили и многих положили в королевских войсках. Но по команде начальников эти кровавые борозды исчезли; края раны, на миг открывшись, вновь закрылись, и главная колонна, на минуту расстроенная, опять сомкнулась и пошла вперед.

Пока заряжали орудия, с обеих сторон началась стрельба из мушкетов.

А через пять минут залпы с двух сторон раздались в одно и то же время, как два удара грома, прогремевшие вместе.

Погода была тихая, безветренная, и дым оставался висеть над полем битвы. Скоро осажденные и осаждавшие исчезли в его облаках, которые изредка прорезывались огненными молниями артиллерийских выстрелов.

Время от времени из этих облаков, из последних рядов королевского войска, выходили люди, шатаясь, и через несколько шагов падали, оставляя за собой кровавый след.

Скоро число раненых увеличилось, а гром пушек и свист пуль продолжался. Между тем королевская артиллерия начинала палить не целясь, наудачу, потому что в густом дыму не могла отличить своих от неприятеля.

Напротив того, крепостная артиллерия видела перед собой только врагов и потому действовала все быстрее и сильнее.

Вдруг королевская артиллерия замолчала: очевидно было, что начался приступ и что наступающие и осажденные вступили в рукопашный бой. Зрители смотрели на поле боя со страхом.

Между тем дым, который уже не прибавлялся после того, как смолкли орудия и мушкеты, медленно поднялся вверх. Стало видно, что королевская армия в беспорядке отброшена, что подножия стен покрыты трупами. В укреплении был сделан пролом, но его заполняли люди, пики, мушкеты. Среди них стоял Ришон, залитый кровью, однако спокойный и хладнокровный, как будто он присутствовал только в качестве зрителя при страшной трагедии, в которой только что сыграл такую важную роль. Он держал в руках топор, притупившийся от ударов.

Казалось, какое-то колдовство хранило этого человека, который беспрестанно находился в огне, всегда впереди — во весь рост, без всякого прикрытия. Но ни одна пуля не попала в него, ни одна пика не ранила: он был столь же неуязвим, сколь и бесстрашен.

Три раза маршал де Ла Мельере сам водил войска на приступ, три раза их опрокинули на глазах короля и королевы.

Горькие слезы текли по бледным щекам юного короля. Анна Австрийская ломала руки и шептала:

— О, если этот человек когда-нибудь попадет в мои руки, я страшно отомщу ему в пример прочим.

К счастью, темная ночь быстро спускалась, как бы стараясь скрыть краску стыда на лице королевы. Маршал де Ла Мельере приказал бить отбой.

Ковиньяк оставил свой пост, сошел с возвышения, на котором стоял, и, засунув руки в карманы штанов, пошел по лугу к гостинице метра Бискарро.

— Ваше величество, — сказал Мазарини, указывая пальцем на Ковиньяка, — вот человек, который за небольшую сумму избавил бы нас от необходимости проливать столько крови.

— Полно, господин кардинал, — возразила королева, — может ли такой расчетливый человек, как вы, давать подобный совет?

— Ваше величество, я расчетлив, вы правы, я знаю цену золота, но знаю и цену крови, а в эту минуту для нас кровь дороже денег.

— Будьте спокойны, господин кардинал, за пролитую кровь мы отомстим. Послушайте, Коменж, — прибавила Анна Австрийская, обращаясь к лейтенанту своих гвардейцев, — ступайте к господину де Ла Мельере и попросите его ко мне.

— А ты, Бернуин, — сказал Мазарини своему камердинеру, указывая на Ковиньяка, который уже подходил к гостинице "Золотого тельца", — видишь этого человека?

— Вижу, монсеньер,

— Приведи его ко мне тайно, когда будет смеркаться.

XVI

На другой день после свидания со своим возлюбленным в церкви кармелитов виконтесса де Канб отправилась к принцессе, чтобы исполнить обещание, данное Канолю.

Весь город находился в волнении: узнали о том, что король прибыл к Веру, и в то же время о блестящей обороне Ришона, который с пятьюстами человек три раза отразил королевскую армию, состоявшую из двенадцати тысяч воинов. Принцесса узнала это известие одной из первых и, в восторге захлопав в ладоши, вскричала:

— Ах, если б у меня было сто человек, похожих на моего храброго Ришона!

Виконтесса де Канб разделила общую радость и была вдвойне счастлива: она могла искренне хвалить подвиг человека, которого уважала, и кстати высказать свою просьбу, которая могла не иметь успеха, если б было получено дурное известие. Теперь же выполнение ее просьбы облегчалось вестью о победе.

Но принцесса при всей своей радости была озабочена такими важными делами, что Клер не решилась рисковать успехом своей просьбы. Обсуждалась посылка отряда в помощь Ришону; все понимали, что он очень нуждается в ней, потому что скоро армия герцога д’Эпернона соединится с королевской. В совете принцессы толковали об этом. Клер, увидев, что в эту минуту политические дела берут верх над сердечными, ограничилась ролью советницы в государственных делах и в этот день ни слова не сказала о Каноле.

Коротенькое, но нежное письмо уведомило дорогого пленника об этой отсрочке. Новое промедление показалось ему не столь тягостным, как можно было подумать: в ожидании счастливого события есть почти столько же сладких ощущений, сколько и в самом событии. Сердце Каноля было так полно любви, что ему нравилось (как говорил он) ждать в передней счастья. Клер просила его ждать терпеливо — он ждал почти с радостью.

На другое утро вспомогательный отряд был собран. В одиннадцать часов он отправился вверх по реке, но ветер и течение были противные, а потому рассчитали, что, как бы он ни спешил, все-таки, двигаясь на веслах, пристанет к крепости не ранее следующего дня. Капитан Равайи, начальник экспедиции, получил в то же время приказание осмотреть по дороге крепость Брон, которая принадлежала королеве и место коменданта в которой было вакантно.

Все утро принцесса провела, надзирая за приготовлениями и деталями погрузки отряда на суда. После обеда назначили большой совет для обсуждения мер, какими следует воспрепятствовать, насколько возможно, соединению герцога д’Эпернона с маршалом де Ла Мельере, по крайней мере, до тех пор, пока подкрепление подойдет к Ришону и вступит в его цитадель.

Поэтому Клер поневоле должна была ждать следующего дня, но в четыре часа она имела случай подать некий трогательный знак Канолю, проходившему мимо ее окон. Знак этот был исполнен такого сожаления и любви, что Каноль почти радовался, что ему приходится ждать.

Однако вечером, чтобы вернее сократить отсрочку и наконец решиться (хоть и не без колебаний) высказать принцессе свою тайну, Клер попросила на следующий день частной аудиенции у ее высочества. Разумеется, принцесса тотчас согласилась принять виконтессу.

В назначенный час Клер вошла в комнату принцессы, встретившей ее милостивой улыбкой; она была одна, как и просила Клер.

— Ну что, милая моя? — спросила принцесса. — Не случилось ли чего-нибудь особенно важного, если ты просишь у меня частной аудиенции, зная, что я и так весь день готова принимать моих близких друзей?

— Ваше высочество, — отвечала Клер, — в минуту вашего торжества, которого вы так достойны, я пришла просить вас… обратить немного вашего внимания и на меня… Мне тоже нужно немножко счастья.

— С величайшей радостью, добрая Клер, и, сколько бы судьба ни послала тебе счастья, оно никогда не сравнится с тем, что я тебе желаю. Говори поскорее, чего ты хочешь? Если счастье твое зависит от меня, то будь уверена: я не откажу тебе.

— Я вдова, свободна, даже слишком свободна, потому что эта свобода тяготит меня больше всякого рабства, — отвечала Клер. — Я желала бы променять одиночество на что-нибудь лучшее.

— То есть ты хочешь выйти замуж, не так ли, дочь моя? — спросила принцесса, засмеявшись.

— Кажется, да, — отвечала Клер, залившись краской.

— Хорошо, это наше дело.

Клер вздрогнула.

— Будь спокойна, мы побережем твою гордость, тебе надобно герцога и пэра, виконтесса. Я тебе найду его между нашими союзниками.

— Ваше высочество слишком заботитесь обо мне, — сказала виконтесса. — Я не думала вводить вас в хлопоты.

— Да, но я хочу позаботиться о тебе: я должна заплатить тебе счастьем за твою преданность. Однако ты подождешь до конца войны, не так ли?

— Подожду как можно меньше, — отвечала виконтесса, улыбаясь.

— Ты говоришь, как будто уже выбрала кого-нибудь, как будто у тебя уже есть жених и ты просишь его у меня.

— Да, именно так, как вы изволите говорить.

— Неужели! А кто же этот счастливый смертный? Говори, не бойся!

— Ах, ваше высочество, простите меня!.. Сама не знаю, почему я вся дрожу.

Принцесса улыбнулась, взяла Клер за руку и приблизила к себе.

— Дитя! — сказала она.

Потом, посмотрев на нее пристально, отчего Клер еще более смутилась, принцесса спросила:

— Я знаю его?

— Кажется, вы изволили видеть его несколько раз.

— Я думаю, излишне спрашивать, молод ли он?

— Ему двадцать восемь лет.

— Дворянин?

— Из самых старинных.

— Храбр?

— О, у него именно такая репутация.

— Богат?

— Я богата.

— Да, милая, и я этого не забыла. Ты владеешь одной из самых богатых сеньорий во всей округе, и мы с радостью вспоминаем, что во время теперешней войны луидоры господина де Канба и полновесные экю твоих крестьян не раз выводили нас из затруднительного положения.

— Ваше высочество делаете мне честь, напоминая мне о моей преданности.

— Хорошо. Мы произведем его в полковники нашей армии, если он еще только капитан, и в генералы, если он только полковник: ведь он верен нам, надеюсь!

— Он был при Лансе, ваше высочество, — отвечала Клер с хитростью, которой научилась за время своих дипломатических действий.

— Прекрасно! Теперь мне остается узнать только одно, — прибавила принцесса…

— Что именно, ваше высочество?

— Имя счастливца, кому принадлежит сердце храбрейшей из моих воительниц и скоро она сама будет принадлежать.

Клер, загнанная в последние свои ретраншементы, призвала на помощь всю свою храбрость, чтобы произнести имя барона де Каноля, как вдруг на дворе раздался топот лошади и послышался шум, всегда сопровождающий прибытие человека, приехавшего с важным известием. Принцесса услышала весь этот шум и подбежала к окну. Курьер, весь в поту и пыли, соскочил с лошади и стал рассказывать что-то четырем или пяти людям, окружившим его. По мере того как он говорил, на лицах слушателей появлялось уныние. Принцесса не могла удержать нетерпения, открыла окно и закричала:

— Впустите его сюда!

Курьер поднял голову, узнал принцессу и бросился бежать по лестнице. Через минуту он явился в комнату, в грязи, с растрепанными волосами, как был в дороге, и сказал, задыхаясь:

— Простите, ваше высочество, что я осмелился явиться к вам в таком виде. Но я привез такую весть, один звук которой способен сокрушить любые двери: Вер сдался!

Принцесса отступила на шаг, Клер с отчаянием опустила руки. Ленэ, вошедший за вестником, побледнел.

Пять или шесть других лиц, забыв в это мгновение об уважении к принцессе, тоже вошли в комнату и стояли, онемевшие от изумления.

— Господин Гавайи, — сказал Ленэ курьеру, которым был известный уже нам капитан полка Навайля, — повторите ваши слова, я не могу поверить…

— Я повторяю, сударь: Вер капитулировал!

— Капитулировал! — повторила принцесса. — А что же вспомогательный отряд, который вы вели?

— Мы опоздали, ваше высочество. Мы пришли в ту самую минуту, как Ришон сдался.

— Ришон сдался! — вскричала принцесса. — Подлец!

От этого восклицания принцессы все присутствующие вздрогнули, однако ж все промолчали, кроме Ленэ.

— Ваше высочество, — сказал он строго и не потворствуя гордости Конде, — не забывайте, что честь преданных вам людей зависит от слов принцев, как жизнь их зависит от воли Божьей. Не называйте подлецом храбрейшего из ваших слуг, иначе завтра же самые вернейшие оставят вас, видя, как обращаетесь вы с ними, и вы останетесь одна, проклинаемая и погибающая.

— Сударь!.. — вскричала принцесса.

— Повторяю вашему высочеству, — продолжал Ленэ, — что Ришон не подлец, что я отвечаю за него своей головой, и если он сдался, то, верно, не мог поступить иначе.

Принцесса, побледнев от гнева, хотела бросить в лицо Ленэ одну из тех аристократических резкостей, в которых она, как ей казалось, с успехом заменяла высокомерием здравый смысл; но, увидев, что все лица отворачиваются от нее, что ничьи глаза не хотят встретиться с ее глазами, что Ленэ гордо поднял голову, а Равайи потупил взор, она поняла, что в самом деле погибнет, если у нее и дальше будут вырываться такие роковые выражения. Поэтому она призвала на помощь свои обычные аргументы.

— Несчастная я принцесса! — сказала она. — Все изменяет мне — и судьба, и люди. Ах, сын мой! Бедный сын мой! Ты погибнешь, как погиб отец твой!

Крик слабой женщины, порыв материнской горести всегда находит отголосок в сердцах. Эта комедия, уже часто удававшаяся принцессе, и теперь произвела эффект.

Между тем Ленэ заставил Равайи рассказать подробности капитуляции Вера.

— Ну, так я и знал! — сказал он через несколько минут.

— Что вы знали? — спросила принцесса.

— Что Ришон не подлец, ваше высочество!

— А почему вы знаете?

— Потому что он держался два дня и две ночи, потому что он похоронил бы себя под развалинами своей крепости, разбитой ядрами, если бы одна рота не взбунтовалась и не принудила его сдаться.

— Следовало умирать, а не сдаваться, — сказала принцесса.

— Ах, ваше высочество, разве умираешь, когда захочется? — возразил Ленэ. — По крайней мере, — прибавил он, обращаясь к Равайи, — он, сдаваясь, обеспечил себе жизнь?

— Боюсь, что нет, — отвечал Равайи. — Мне сказали, что переговоры вел какой-то лейтенант из гарнизонных, так что во всем этом могла скрываться измена, и Ришон был выдан без всяких условий.

— Вот именно! — вскричал Ленэ. — Тут измена! Ришон был предан! Я знаю Ришона, знаю, что он не способен не только на подлость, но даже на слабость. Ах, ваше высочество, — продолжал Ленэ, обращаясь к принцессе, — изволите слышать? Ему изменили, его предали! Так займемся его участью как можно скорее! Переговоры вел его лейтенант, говорите вы, господин Равайи? Над головой бедного Ришона нависла страшная опасность. Пишите, ваше высочество, пишите скорее, умоляю вас!

— Писать! — сказала принцесса с досадой. — Я должна писать? К кому? Зачем?

— Чтобы спасти его.

— Э, — сказала принцесса, — когда сдают крепость, так принимают меры предосторожности.

— Но разве вы не изволите слышать, что он не сдавал крепость? Разве вы не слышите, что говорит капитан?.. Ему изменили, его предали, может быть! Не он вел переговоры, а его лейтенант.

— Что могут ему сделать, вашему Ришону? — спросила принцесса.

— Что ему сделают? Вы забыли, ваше высочество, с помощью какой уловки он стал комендантом Вера? Вы забыли, что мы дали ему чистый бланк с подписью герцога д’Эпернона, что он держался против королевской армии в присутствии короля и королевы, что Ришон первый поднял знамя бунта, что его захотят покарать в пример прочим? Ах, ваше высочество, во имя Неба, напишите к маршалу де Ла Мельере, пошлите к нему курьера или парламентера.

— А какое поручение дадим мы ему?

— Какое? Чтобы он любыми средствами спас жизнь храброму воину… Если вы не поспешите… О, я знаю королеву, ваше высочество… И теперь, может быть, ваш курьер опоздает.

— Опоздает? А разве у нас нет заложников? Разве у нас нет в Шантийи, в Монроне и даже здесь пленных офицеров королевской армии?

Клер встала в испуге.

— Ваше высочество, ваше высочество!.. — вскричала она. — Исполните просьбу господина Ленэ… Мщение не возвратит свободы Ришону.

— Дело идет не о свободе, а о его жизни, — сказал Ленэ со своей мрачной настойчивостью.

— Хорошо, — отвечала принцесса, — мы сделаем то же, что те сделают: тюрьму за тюрьму, плаху за плаху.

Клер вскрикнула и упала на колени.

— Ах, ваше высочество, — сказала она, — Ришон — друг мой. Я пришла к вам просить милости, и вы обещали не отказать мне. Так вот о чем прошу я вас: употребите всю вашу власть, чтобы спасти господина Ришона.

Клер оставалась на коленях, и принцесса снизошла на ее мольбы о том, в чем отказывалась следовать твердым советам Ленэ. Она подошла к столу, взяла перо и написала письмо маршалу де Ла Мельере, в котором просила обменять Ришона по выбору Анны Австрийской на любого из королевских офицеров, находящихся у нее в плену. Написав письмо, она искала глазами, кого бы послать парламентером. Тут Равайи, страдавший еще от раны, измученный недавней поездкой, предложил себя с условием, чтобы ему дали свежую лошадь. Принцесса позволила ему распоряжаться своей конюшней, и капитан поскакал, подбодренный криками толпы, увещеваниями Ленэ и просьбами Клер.

Через минуту послышались громкие восклицания народа, которому Равайи объяснил цель своей поездки; люди в восторге орали во все горло:

— Принцессу! Герцога Энгиенского!

Принцессе, однако, уже наскучили эти ежедневные изъявления народной любви, более похожие на требования, чем на просьбы, и она не хотела исполнять желания бордосцев. Но, как всегда случается в подобных обстоятельствах, народ упорствовал, и крики скоро превратились в бешеный рев.

— Пойдем, — сказала принцесса, взяв сына за руку, — пойдем! Мы здесь рабы, надобно повиноваться!

И, вооружив лицо милостивой улыбкой, она вышла на балкон и поклонилась народу, чьей рабой и повелительницей она была.

ХVII

В ту минуту как принцесса и сын ее показались на балконе при исступленных криках толпы, вдруг раздались в отдалении звуки флейты и бой барабанов, сопровождаемые каким-то радостным гулом.

В ту же секунду шумная толпа, осаждавшая дом президента Л алана, где жила принцесса, чтобы увидеть ее, повернулась в ту сторону, откуда неслись эти звуки, и, не заботясь о законах приличия, двинулась навстречу музыке. Все было очень просто: жители Бордо уже десять, двадцать, может быть, сто раз видели принцессу, а барабаны обещали им что-то новенькое.

— Они, по крайней мере, откровенны, — сказал с улыбкой Ленэ, стоявший за раздраженной принцессой. — Но что значат эти крики и эта музыка? Признаюсь, ваше высочество, мне почти так же, как и этим плохим льстецам, хочется узнать…

— Так бросьте меня и вы, — отвечала принцесса, — и извольте бежать по улице вместе с ними.

— Сейчас бы это сделал, если б был уверен, что принесу ваше величеству радостную весть.

—, на радостные вести я уже не надеюсь, — сказала принцесса, с грустной иронией взглянув великолепное небо, сияющее у нее над головой. — Нас преследуют неудачи.

— Вы знаете, ваше высочество, — отвечал Ленэ, — что я не привык обманывать себя надеждами, однако ж я сильно ошибаюсь, если этот шум не предвещает нам какого-нибудь счастливого события.

Действительно, все более и более приближавшийся шум и появившаяся в конце улицы толпа, которая спешила и махала платками, убедили даже принцессу, что новость должна быть хорошей. Она начала прислушиваться так внимательно, что даже на какое-то время забыла нанесенную ей обиду.

Она услышала, что кричат:

— Пленник, пленник! Комендант Брона!

— Ага! — сказал Ленэ. — Комендант Брона у нас в плену! Неплохо! Он будет у нас заложником за Ришона.

— Да разве у нас нет уже коменданта Сен-Жоржа? — возразила принцесса.

— Я очень счастлива, — сказала маркиза де Турвиль, — что мой план взятия Брона так счастливо удался.

— Сударыня, — отвечал Ленэ, — не будем пока считать победу такой полной; случай играет планами мужчин, а иногда и планами женщин.

— Однако, сударь, — возразила маркиза с обыкновенной своей едкостью, — если комендант взят, то взята и крепость.

— Ну, по законам логики это еще не совсем так, сударыня. Но успокойтесь: если этим двойным успехом мы обязаны вам, я, как и всегда, первый поздравлю вас.

— Однако удивительно, — сказала принцесса, стараясь и в этом счастливом событии обнаружить какое-нибудь умаление своей аристократической гордости, которая составляла главную черту ее характера, — что не я первая узнала об этой новости. Это непростительная невежливость, и герцог де Ларошфуко всегда так делает.

— Ах, ваше высочество, — ответил Ленэ, — у нас так мало солдат, а вы хотите, чтобы они покидали свои посты ради того, чтобы быть курьерами. Увы! Нельзя требовать слишком многого; когда получают добрую весть, следует благодарить Господа, не заботясь, каким образом она к нам доходит.

Между тем толпа увеличивалась, потому что все отдельные группы сливались с ней, как ручейки с рекой. Посреди этой толпы, состоявшей, может быть, из тысячи человек, пито десятка три солдат, а посреди был пленник, которого, как казалось, солдаты защищали от народной ярости.

— Смерть! Смерть ему! — кричала толпа. — Смерть коменданту Брона!

— Ага, — сказала принцесса, торжествующе улыбаясь, — действительно есть пленник, и притом, кажется, комендант Брона.

— Точно так, ваше высочество, — отвечал Ленэ, — и к тому же, кажется, пленник находится в смертельной опасности. Слышите угрозы? Видите, какое бешенство? Ах, ваше высочество, они растолкают солдат и разорвут его на куски! О, тигры! Они чуют кровь и хотят упиться ею.

— Пускай они делают что хотят! — вскричала принцесса с кровожадностью, свойственной женщинам, когда они предаются дурным наклонностям. — Пусть упиваются! Ведь это кровь врага.

— Но, ваше высочество, — возразил Ленэ, — враг этот защищен честью дома Конде, подумайте об этом. Притом, может быть, Ришон, наш храбрый Ришон, подвергается сейчас точно такой же участи, как этот несчастный? Ах, они оттеснят солдат! Если они доберутся до него, он погиб!

И Ленэ, обернувшись, крикнул:

— Эй, двадцать человек сюда! Двадцать добровольцев, чтобы помочь отбросить всю эту сволочь. Если хоть один волос упадет с головы пленника, то вы ответите мне вашими головами, ступайте!

Тотчас двадцать мушкетеров из городской милиции, принадлежавшие к лучшим семействам Бордо, спустились, как поток, по лестнице, пробились сквозь толпу, разгоняя ее ударами прикладов, и присоединились к охране. Они чуть не опоздали: руки нескольких людей, более сильных и озлобленных, чем другие, успели уже оборвать фалды синего мундира пленника.

— Благодарю вас, господа, — сказал он мушкетерам, — вы вырываете меня из зубов каннибалов. Это очень хорошо с вашей стороны. Черт, если они всегда так пожирают людей, то съедят всю королевскую армию в сыром виде, когда она придет осаждать город.

Он засмеялся и пожал плечами.

— Какой храбрец! — сказали в толпе, увидев спокойствие пленника, может быть несколько притворное, и повторяя сказанную им шутку, что льстило его самолюбию. — Да он настоящий храбрец! Он ничего не боится! Да здравствует бронский комендант!

— Пожалуй, извольте, — отвечал пленный, — да здравствует комендант Брона! Мне было бы очень хорошо, если б он здравствовал.

Бешенство народа тотчас превратилось в восхищение, и это восхищение тотчас разразилось приветственными криками. Коменданту, то есть нашему другу Ковиньяку, вместо неминуемой смерти досталась настоящая овация.

Читатель, вероятно, уже раньше догадался, что это был Ковиньяк, так печально вступивший в столицу Гиени в пышном звании коменданта Брона.

Под прикрытием солдат, сохраняя крепость духа, пленник добрался до дома президента Л алана. Половина стражи осталась охранять ворота, а вторая повела его к принцессе.

Ковиньяк гордо и спокойно вошел в комнату; но надо признаться, что сердце его сильно билось, хотя наружность у него была геройская.

Его узнали с первого же взгляда, хотя толпа порядочно попортила его синий мундир, золотые галуны и перо на шляпе.

— Господин Ковиньяк! — вскричал Ленэ.

— Господин Ковиньяк — комендант Брона! — добавила принцесса. — Да это, сударь, пахнет настоящей изменой!

— Что вы изволите говорить, ваше высочество? — спросил Ковиньяк, понимая, что настала минута, когда ему как никогда понадобится все его хладнокровие и особенно весь его ум. — Мне кажется, вы изволили что-то сказать про измену?

— Да, сударь, тут измена. В каком звании осмелились вы предстать передо мной?

— В звании коменданта Брона, ваше высочество.

— Так вы видите сами, что вы предатель. Кто дал вам звание коменданта?

— Господин Мазарини.

— Тоща я говорю, что вы дважды предатель. Вы комендант Брона, и ваша рота предала Вер. Вы получили звание за этот ваш подвиг!

При этих словах глубочайшее удивление выразилось на лице Ковиньяка. Он осмотрелся, как бы отыскивая человека, к которому могут относиться эти странные слова. Но, убедившись, что обвинение принцессы адресуется исключительно ему, он опустил руки с непритворным отчаянием.

— Моя рота предала Вер? — повторил он. — И вы, ваше высочество, упрекаете меня в этом?

— Да, я; прикидывайтесь, что вы этого не знаете, притворяйтесь удивленным. Вы, кажется, хороший комедиант, но меня не обманут ни ваши слова, ни ваши гримасы, как бы они превосходно ни согласовывались.

— Я вовсе не притворяюсь, ваше высочество, — отвечал Ковиньяк. — Как могу я знать, что происходит в Вере, когда я там во всю жизнь ни разу не был?

— Неправда, сударь, неправда!

— Мне нечего отвечать на подобные обвинения, вижу только, что ваше высочество изволит гневаться на меня… Припишите откровенности моего характера то, что я защищаюсь так свободно. Я думал, напротив того, что могу пожаловаться на вас.

— На меня? Вы, сударь! — вскричала принцесса, удивленная такой невероятной дерзостью.

— Разумеется, ваше высочество, — отвечал Ковиньяк, не смущаясь. — По вашему слову и по слову господина Ленэ, находящегося здесь, я навербовал роту храбрецов, заключил с ними соглашение, которое было для меня свято, потому что было основано тоже на моем честном слове. Потом я пришел просить у вашего высочества обещанных денег… безделицу… тридцать или сорок тысяч ливров… Да и деньги-то, заметьте, следовали не мне, а храбрым воинам, которых я доставил партии господ принцев. И что же?.. Ваше высочество отказали мне… Да, отказали! Ссылаюсь на господина Ленэ.

— Правда, — сказал Ленэ, — когда господин Ковиньяк приходил, у нас не было денег.

— А разве вы не могли подождать несколько дней, сударь?

Разве верность ваша и ваших людей рассчитана была по часам?

— Я ждал столько времени, ваше высочество, сколько назначил мне сам герцог де Ларошфуко, то есть целую неделю. Через неделю я опять явился; в этот раз мне отказали по всей форме. Ссылаюсь еще раз на господина Ленэ.

Принцесса повернулась к советнику: губы ее были сжаты, брови нахмурены, глаза метали молнии.

— К несчастью, — сказал Ленэ, — я должен признаться, что господин Ковиньяк говорит правду.

Ковиньяк гордо поднял голову.

— И что же, ваше высочество? — продолжал он. — Что сделал бы интриган в подобном случае? Интриган продал бы королеве и себя, и своих солдат. Но я… я терпеть не могу интриг и потому распустил всех моих людей, возвратив каждому из них его слово. Оставшись совершенно один и приняв абсолютный нейтралитет, я сделал то, что советует мудрый в случае сомнения: я ни в чем не принимал участия.

— Но ваши солдаты? Сударь, ваши солдаты? — закричала взбешенная принцесса.

— Я не король и не принц, ваше высочество — отвечал Ковиньяк, — а простой капитан; у меня нет ни подданных, ни вассалов, и потому я называю моими солдатами только тех, кому я плачу жалованье; а раз мои солдаты ровно ничего не получили, о чем свидетельствует господин Ленэ, то стали свободными от своих обязательств. Тогда-то, вероятно, они восстали против нового своего начальника. Как тут помочь? Признаюсь, что не знаю.

— Но вы сами, сударь, примкнули к партии короля? Что вы на это скажете? Что ваш нейтралитет надоел вам?

— Нет, ваше высочество, но самый невинный нейтралитет показался сторонникам королевы подозрительным. Меня вдруг арестовали в гостинице "Золотого тельца" на либурнской дороге и привели к ее величеству.

— И тут-то вы вступили с ней в переговоры?

— Ваше высочество, — ответил Ковиньяк, — в сердце деликатного человека много струн, которые может затронуть его суверен. Душа моя была уязвлена; меня оттолкнули от партии, в которую я бросился со слепой доверчивостью, со всем жаром, со всем чистосердечием юности. Меня привели к королеве под конвоем двух солдат, готовых убить меня; я ждал упреков, оскорблений, смерти: ведь все-таки я хоть мысленно служил делу принцев. Но случилось противное тому, чего я ждал… Меня не наказали, не лишили меня свободы, не послали в тюрьму, не возвели на эшафот… Напротив, великая королева сказала мне: "Храбрый и обманутый дворянин, я могу одним словом лишить тебя головы, но ты видишь, там были тебе неблагодарны, а здесь будут признательны. Теперь во имя святой Анны, моей патронессы, ты будешь считаться моим приверженцем. Господа, — сказала она, обращаясь к моим стражам, — уважайте этого офицера, я оценила его достоинства и назначаю его вашим начальником. Л вас, — прибавила она, повернувшись ко мне, — вас назначаю я комендантом в Брон: вот так мстит французская королева".

— Что мог я возразить? — продолжал Ковиньяк своим обыкновенным голосом, перестав передразнивать Анну Австрийскую полукомическим и полусентиментальным тоном. — Что я мог возразить? Ровно ничего! Я был обманут в самых дорогих надеждах, я был обижен за бескорыстное усердие, принесенное к ногам вашего высочества, которой я имел счастье — с радостью вспоминаю об этом — оказать маленькую услугу в Шантийи. Я поступил, как Корнолан: перешел к войскам.

Эта речь, произнесенная драматическим голосом и с величественными жестами, произвела большой эффект на слушателей; Ковиньяк догадался о своем триумфе, видя, что принцесса бледнеет от ярости.

— Наконец, позвольте же узнать, сударь, кому вы верны сейчас? — спросила она.

— Тем, кто ценит деликатность моего поведения, — отвечал Ковиньяк.

— Хорошо. Вы мой пленник.

— Имею честь быть вашим пленником, мадам, но надеюсь, что вы будете обращаться со мной как с дворянином. Я взят в плен, это правда, но я не сражался против вашего высочества; я ехал с вещами в свою крепость, как вдруг встретил отряд ваших солдат, и они захватили меня. Я ни секунды не скрывал ни своего звания, ни своих убеждений. Повторяю: я требую, чтобы со мной обращались не только как с дворянином, но и как с комендантом.

— Хорошо, сударь, — отвечала принцесса. — Тюрьмою вам назначается весь город; только поклянитесь честью, что не будете искать случая бежать.

— Поклянусь во всем, чего потребует от меня ваше высочество.

— Хорошо; Ленэ, дайте пленнику формулу присяги, мы примем его клятву.

Ленэ продиктовал присягу Ковиньяку.

Ковиньяк поднял руку и торжественно поклялся не выходить из Бордо, пока сама принцесса не снимет с него клятвы.

— Теперь можете идти, — сказала принцесса, — мы верим вашему дворянскому прямодушию и вашей воинской чести.

Ковиньяк не заставил повторять эти слова дважды, поклонился и вышел; но, уходя, он успел заметить жест Ленэ, который означал: "Он прав, ваше высочество, а виноваты мы; вот что значит скупиться в политике".

Дело в том, что Ленэ, умевший ценить людей по заслугам, понял всю хитрость характера Ковиньяка и именно потому, что ничуть не обманывал себя насчет правдоподобия доводов, высказанных Ковиньяком, удивлялся, как ловко пленник выпутался из самого затруднительного положения, в котором может оказаться перебежчик.

Ковиньяк же сошел с лестницы в раздумье, подпирая подбородок рукой и мысленно рассуждая:

"Ну, теперь надобно перепродать им моих сто пятьдесят человек за сотню тысяч ливров. Это вполне возможно, потому что честный и умный Ферпозон выговорил себе и своим полную свободу. Ну, рано или поздно мне это определенно удастся. Увидим, увидим, — заключил Ковиньяк, совершенно успокоившись, — мне кажется, что, дав себя схватить, я сделал не такое плохое дельце, как мне сначала показалось".

ХVIII

Теперь вернемся назад и расскажем нашим читателям о событиях, случившихся в Вере, им еще не полностью известных.

После нескольких жестоких приступов, при которых маршал королевских войск пожертвовал многими солдатами, чтобы потерять меньше времени, ретраншементы были взяты. Но храбрые их защитники, также оставив на поле боя много мертвецов, шаг за шагом отстаивая свое место, отступили через прикрытый путь в крепость и заперлись в ней. Господин де Ла Мельере не мог не признать, что если взятие незначительного земляного вала, увенчанного палисадом, стоило ему пятисот или шестисот человек, то он, наверно, потеряет в шесть раз более при взятии крепости, окруженной прочными стенами и защищаемой человеком, чьи военные познания и воинскую доблесть маршал имел случай оценить.

Командующий решил рыть траншеи и начать правильную осаду, как вдруг показался авангард армии герцога д’Эпернона, которая только что соединилась с армией маршала де Ла Мельере, что удваивало королевские силы. Это совершенно изменило положение дел. С двадцатью четырьмя тысячами человек можно предпринять то, на что не отважишься с двенадцатью. Поэтому решили идти на приступ завтра.

Увидев прекращение работ в траншее, новое расположение осаждающих и особенно подоспевшее к ним подкрепление, Ришон понял, что его не хотят оставить в покое. Предугадав, что его опять атакуют на следующий день, он созвал своих солдат, чтобы разузнать их настроение, в котором, впрочем, он не имел никакой причины сомневаться, судя по усердию их во время защиты первых ретраншементов.

Он чрезвычайно изумился, увидев совершенно новое настроение своего гарнизона. Солдаты мрачно и с беспокойством поглядывали на королевскую армию, в рядах слышался глухой ропот.

Ришон не любил шутить с воинской дисциплиной, и особенно не любил шуток подобного рода.

— Эй! Кто там бормочет? — спросил он, оборачиваясь в ту сторону, где ропот раздавался сильнее всего.

— Я, — отвечал солдат, посмелее прочих.

— Ты?

— Да, я.

— Так поди сюда и отвечай.

Солдат вышел из рядов и подошел к своему начальнику.

— Что тебе надобно, на что ты жалуешься? — спросил Ришон, скрестив руки и пристально глядя на недовольного.

— Что мне надобно?

— Да, что тебе надобно? Получаешь хлебную порцию?

— Да, командир.

— И говядину тоже?

— Да, командир.

— И винную порцию?

— Да, командир.

— Дурна квартира?

— Нет.

— Жалованье выплачено?

— Да.

— Так говори: чего ты желаешь, чего хочешь и на что ропщешь?

— Ропщу, потому что мы сражаемся против нашего короля, а это негоже французскому солдату.

— Так ты жалеешь о королевской службе?

— Да, черт возьми!

— И хочешь вернуться к своему королю?

— Да, — отвечал солдат, обманутый хладнокровием Ришона и думавший, что все это кончится исключением его из рядов армии Конде.

— Хорошо, — сказал Ришон и схватил солдата за перевязь, — но я запер ворота, и надобно будет отправить тебя по единственной дороге, которая нам осталась.

— По какой? — спросил испуганный солдат.

— А вот по этой, — сказал Ришон, геркулесовой рукой приподнял солдата и бросил его за парапет.

Солдат вскрикнул и упал в ров, который, по счастью, был наполнен водой.

Мрачное молчание наступило после этого энергичного поступка. Ришон думал, что бунт прекратился, и, как игрок, рискующий сразу всем, обернулся к гарнизону и сказал:

— Теперь, если здесь есть сторонники короля, пусть они говорят, и этих мы выпустим отсюда по дороге, которую они выберут.

Человек сто закричало:

— Да! Да! Мы приверженцы короля и хотим перейти в его армию.

— Ага! — сказал Ришон, поняв, что это не отдельная вспышка, а прорвавшийся наружу общий бунт. — Ну, это совсем другое дело. Я думал, что надо справиться с одним смутьяном, а выходит, что я имею дело с пятьюстами подлецами.

Ришон напрасно обвинял всех. Недовольны были только человек сто, прочие молчали; но и эти остальные, задетые за живое обвинением в подлости, тоже принялись роптать.

— Послушайте, — сказал Ришон, — не будем говорить все разом. — Есть ли здесь офицер, решающийся изменить присяге? Пусть он говорит за всех. Пусть он подойдет ко мне, и клянусь, что он будет говорить безнаказанно.

Ферпозон вышел из рядов, поклонился с чрезвычайной учтивостью и сказал:

— Господин комендант, вы слышали желание гарнизона. Вы сражаетесь против его величества нашего короля, а почти все мы не знали, что нас вербуют для войны против такого неприятеля. Кто-нибудь из находящихся здесь храбрецов, принужденный таким образом действовать против своего убеждения, мог бы во время приступа ошибиться в направлении выстрела и всадить вам пулю в лоб; но мы истинные солдаты, а не подлецы, как вы несправедливо сказали. Так вот мнение мое и моих товарищей — мнение, которое мы почтительно передаем вам. Верните нас королю, или мы сами вернемся к нему.

Речь эта была встречена общим "ура!", показывавшим, что если не весь гарнизон, так большая его часть согласна со словами Ферпозона.

Ришон понял, что все кончено.

— Я не могу защищаться один, — сказал он, — и не хочу сдаться. Если солдаты оставляют меня, так пусть кто-нибудь ведет переговоры, как он хочет и как они хотят, но не от моего имени. Я хочу только одного — чтобы были спасены те храбрецы, которые мне еще верны, если только здесь есть такие. Говорите, кто хочет вести переговоры?

— Я, господин комендант, если только вы мне позволите и товарищи удостоят меня доверием.

— Да, да! Пусть ведет дело лейтенант Ферпозон! Ферпозон! — закричали пятьсот голосов, между которыми особенно были слышны голоса Барраба и Карротеля.

— Так ведите переговоры, сударь, — сказал комендант. — Вы можете входить сюда и выходить из Вера, когда вам заблагорассудится.

— А вам не угодно дать мне какую-нибудь особенную инструкцию, господин комендант?

— Свобода для моих людей.

— Л вам?

— Ничего.

Такое самопожертвование образумило бы людей только сбитых с толку, но гарнизон Ришона был еще и подкуплен.

— Да! Да! Свободу для нас! — закричали солдаты.

— Будьте спокойны, господин комендант, — сказал Ферпозон, — я не забуду вас при капитуляции.

Ришон печально улыбнулся, пожал плечами, воротился домой и заперся в своей комнате.

Ферпозон тотчас явился к роялистам; но маршал де Ла Мельере ничего не хотел решать, не спросив королеву; а королева выехала из домика Нанон, чтобы не видеть позора армии (как она сама говорила), и поселилась в либурнской ратуше.

Маршал приставил к Ферпозону двух солдат, сел на лошадь и поскакал в Либурн. Он приехал к Мазарини, думая сообщить ему важную новость; но при первых словах маршала министр остановил его обыкновенной своей улыбкой.

— Мы все это знаем, монсу маршал, — сказал он, — дело было сделано вчера вечером. Вступите в переговоры с лейтенантом Ферпозоном, но о господине Ришоне договаривайтесь только устно.

— Как только устно?! — вскричал маршал. — Но ведь мое слово стоит писаного акта, надеюсь?!

— Ничего, ничего, монсу маршал. Его святейшеством папой мне дано право освобождать людей от клятвы.

— Может быть, — отвечал маршал, — но ваше право не касается маршалов Франции.

Мазарини улыбнулся и жестом показал маршалу, что тот может ехать обратно.

Маршал в негодовании возвратился в лагерь, выдал Ферпозону охранную грамоту для него самого и его людей, а в отношении Ришона дал только слово.

Ферпозон вернулся в крепость и за час до рассвета покинул ее со своими товарищами, передав Ришону устное обещание маршала. Через два часа Ришон увидел в окне вспомогательный отряд, который вел к нему Равайи, но тут в комнату вошли люди и арестовали коменданта именем королевы.

В первую минуту храбрый Ришон обрадовался. Если б он остался на свободе, принцесса Конде могла подозревать его в измене, но арест подтверждал его верность.

Надеясь на это, он не вышел из крепости вместе с солдатами, а остался один.

Однако вошедшие, вопреки его ожиданиям, не удовольствовались тем, что взяли у Ришона шпагу. Когда он был обезоружен, четыре человека бросились на него, загнули ему руки за спину и связали их.

При таком бесчестном поступке Ришон оставался спокойным и покорным судьбе. Он обладал крепкой душой, этот предок народных героев восемнадцатого и девятнадцатого веков.

Ришона доставили в Либурн и привели к королеве, которая гордо осмотрела его с головы до ног; к королю, который взглянул на него жестоко; и к Мазарини, который сказал ему:

— Вы вели большую игру, монсу Ришон.

— И я проиграл, не так ли, монсеньер? Остается узнать, на что мы играли?

— Боюсь, что вы проиграли голову, — сказал Мазарини.

— Сказать герцогу д’Эпернону, что король желает видеть его! — вскричала королева. — А этот человек пусть ждет здесь суда.

И, взглянув на Ришона с величайшим презрением, она вышла из комнаты, подав руку королю. За нею вышли Мазарини и все придворные.

Герцог д’Эпернон прибыл в Либурн уже час назад, но, как по-настоящему влюбленный, старик прежде всего поехал к Нанон. Находясь в глубине Гиени, он узнал, как храбро Каноль защищал остров Сен-Жорж, и теперь, по-прежнему полный доверия к своей любовнице, он поздравил Нанон с поведением ее дорогого брата, лицо которого (по простодушному признанию герцога) не выражало ни такого благородства, ни такой храбрости.

Нанон могла бы посмеяться в душе над этим затянувшимся недоразумением; но она занималась другим делом. Надо было не только устроить свое собственное счастье, но и возвратить свободу любовнику. Нанон так безумно любила Каноля, что не хотела верить в его измену, хотя мысль эта часто приходила ей в голову. В том, что он удалил ее, она видела только доказательство его нежной заботливости; она думала, что его взяли в плен силой, плакала о нем и ждала только минуты, когда с помощью герцога освободит его.

Поэтому она написала дорогому герцогу десяток писем и всеми силами торопила его приехать.

Наконец он приехал, и Нанон высказала ему просьбу насчет своего мнимого брата, которого она хотела поскорее вырвать из рук его врагов или, лучше сказать, из рук виконтессы де Кано. Она считала, что Каноль на самом деле подвергается только одной опасности: еще более влюбиться в Клер.

Но эта опасность казалась Нанон чрезвычайной. Поэтому она со слезами просила герцога освободить ее брата.

— Это очень кстати, — сказал герцог. — Я сейчас узнал, что взяли в плен коменданта Вера. Вот его-то и обменяют на храброго Каноля.

— Как это хорошо! Само Небо помогает нам, дорогой герцог! — вскричала Нанон.

— Так вы очень любите брата?

— О, более жизни!

— Странное дело, вы никогда не говорили мне о нем, до того самого дня, когда я имел глупость…

— Так что же мы сделаем, герцог? — перебила Нанон.

— Я отошлю верского коменданта к принцессе Конде, а она пришлет нам Каноля. Это всякий день делается на войне, это простой, обыкновенный обмен.

— Но принцесса Конде, может быть, считает Каноля выше простого офицера?

— В таком случае вместо одного ей пошлют двух, трех офицеров, словом, устроят дело так, чтобы вы были довольны, слышите, красавица моя? И когда наш храбрый комендант Сен-Жоржа воротится в Либурн, мы устроим ему торжественную встречу, Нанон была вне себя от радости. Ежеминутно мечтала она о том, что снова будет обладать Канолем. Она вовсе не думала о том, что скажет герцог, когда увидит этого незнакомого ему Каноля. Когда Каноль будет спасен, она тотчас признается, что любит его, скажет это громко, скажет всем и каждому!

Так обстояли дела, когда вошел посланный королевы.

— Вот видите, — сказал герцог, — все устраивается бесподобно, дорогая Нанон. Я иду к ее величеству и сейчас же принесу соглашение о размене пленных.

— Так брат мой будет здесь…

— Может статься, даже завтра.

— Так ступайте же, — воскликнула Нанон, — и не теряйте ни минуты! О, завтра, завтра! — прибавила она, молитвенно поднимая обе руки к небу… — Завтра! Дай-то Бог!

— Какое сердце! — прошептал герцог, выходя.

Когда герцог д’Эпернон вошел в комнату королевы, Анна Австрийская, покраснев от гнева, кусала свои толстые губы, составлявшие предмет восхищения придворных льстецов именно потому, что они были хуже всего на ее лице. Господина д’Эпернона, человека галантного и привыкшего к женским улыбкам, приняли как возмутившегося жителя Бордо.

Герцог с удивлением посмотрел на королеву: она не ответила на его поклон и, нахмурив брови, гордо смотрела на него.

— А, это вы, господин герцог! — сказала она наконец после долгого молчания. — Пожалуйте сюда. Поздравляю вас, вы прекрасно выбираете комендантов!

— В чем я провинился, ваше величество? — спросил удивленный герцог. — И что случилось?

— Случилось то, что вы назначили комендантом в Вер человека, который стрелял в короля из пушек! И ничего более.

— Я назначил? — вскричал герцог. — Ваше величество, верно, ошибаетесь: не я назначал коменданта в Вер… по крайней мере, мне неизвестно…

Д’Эпернон сделал эту оговорку, ибо совесть подсказала ему, что он не всегда сам раздавал должности.

— А, вот это новость! — сказала королева. — Господин Ришон назначен не вами, может быть?

И она с особенной злобой протянула два последних слова.

Герцог, знавший, как мастерски Нанон выбирает людей, скоро успокоился.

— Не помню, чтобы я назначил господина Ришона комендантом Вера, — сказал он, — но если я назначил его, так он должен быть верным слугой короля.

— Стало быть, — возразила королева, — по вашему мнению, господин Ришон — верный слуга короля. Черт возьми, хорош слуга, который менее чем за три дня убил у нас пятьсот человек!

— Ваше величество, — отвечал герцог с беспокойством, — если так, должен признаться, что я виноват. Но прежде окончательного приговора позвольте мне узнать наверное, я ли назначил его. Я сейчас все узнаю.

Королева хотела остановить его, но тотчас же одумалась.

— Ступайте, — сказала она, — когда вы принесете мне ваше доказательство, так я покажу вам мое.

Д’Эпернон поспешно вышел и не останавливаясь добежал до квартиры Нанон.

— Что же? — сказала она. — Верно, милый герцог, вы принесли мне договор о размене пленными?

— Если бы так! — отвечал герцог. — Королева вне себя от бешенства.

— Но что разгневало ее величество?

— То, что вы или я, один из нас назначил верским комендантом какого-то Ришона, а этот комендант, должно быть, защищался, как лев, и убил у нас пятьсот человек.

— Господин Ришон: — спросила Нанон. — Я не помню такого имени.

— И я тоже, черт меня побери!

— В таком случае смело скажите королеве, что она ошибается.

— Но не ошибаетесь ли вы сами, Нанон?

— Подождите, я проверю, чтобы не было никакой ошибки, и тотчас скажу вам.

Нанон перешла в свой рабочий кабинет, взяла записную книжку и открыла букву Р. Там о Ришоне ничего не было.

— Можете вернуться к королеве, — сказала она, — и смело отвечать ей, что она ошибается.

Герцог д’Эпернон одним прыжком перенесся из дома Нанон в ратушу.

— Ваше величество, — сказал он гордо, подходя к королеве, — я совершенно невинен в преступлении, в котором обвиняют меня. Господин Ришон был назначен комендантом по распоряжению ваших министров.

— Стало быть, мои министры подписываются именем герцога д’Эпернона? — зло сказала королева.

— Как так?

— Разумеется, потому что ваша подпись стоит на патенте господина Ришона.

— Не может быть, ваше величество, — отвечал герцог нетвердым голосом человека, который начинает сомневаться в себе самом.

Королева пожала плечами.

— Не может быть? — повторила она. — В таком случае посмотрите сами!

Она взяла патент, лежавший на столе у чернильницы под ее рукой.

Герцог взял бумагу, жадно прочел ее, рассматривал каждую складку, каждое слово, каждую букву и вдруг застыл пораженный: страшное воспоминание воскресло в его голове.

— Могу ли я видеть этого господина Ришона? — спросил он.

— Нет ничего легче, — отвечала королева. — Я велела поместить его здесь, в соседней комнате, чтобы доставить вам это удовольствие.

Потом, обернувшись к гвардейцам, которые у дверей ждали ее приказаний, она прибавила:

— Привести этого подлеца!

Гвардейцы вышли и через минуту привели Ришона со связанными руками и со шляпой на голове. Герцог подошел и пристально посмотрел на него. Ришон выдержал его взгляд с обычным своим достоинством. Один из гвардейцев сбил ему с головы шляпу рукой.

Такое оскорбление не вызвало ни малейшего движения со стороны коменданта Вера.

— Наденьте ему плащ и маску, — сказал герцог, — и дайте мне зажженную свечу.

Первые две вещи были тотчас же принесены. Королева с изумлением смотрела на эти странные приготовления. Герцог ходил вокруг замаскированного Ришона и пристально разглядывал его, стараясь что-то вспомнить и все еще сомневаясь.

— Принесите мне свечу, которую я просил — сказал он, — она рассеет все мои сомнения.

Принесли свечу. Герцог поднес к ней патент, и от действия теплоты на бумаге показался двойной крест, изображенный под подписью симпатическими чернилами.

При виде его лицо д’Эпернона прояснилось.

— Ваше величество, — вскричал он, — патент действительно подписан мною, но выдан он не господину Ришону и не кому-нибудь другому. У меня этот человек со злым умыслом выманил чистый бланк с моей подписью. Но, отдавая бумагу, я сделал на ней знак, который ваше величество можете видеть. Он служит неопровержимым доказательством против обвиненного. Извольте посмотреть!

Королева жадно схватила бумагу и посмотрела, между тем герцог ногтем показывал ей пометку.

— Я ни слова не понимаю из всего обвинения, которое вы возводите на меня, — ответил Ришон очень просто.

— Как, — вскричал герцог, — вы не тот человек в маске, которому я дал этот бланк на Дордони?

— Никогда до этого дня не говорил я с вашей милостью, никогда не носил маски и не получал от вас этой бумаги на Дордони, — отвечал Ришон.

— Если не вы, так это был человек, подосланный вами.

— Мне теперь вовсе не нужно скрывать истины, — проговорил Ришон с прежним спокойствием. — Патент, который вы держите в руках, господин герцог, я получил от принцессы Конде из рук самого герцога де Ларошфуко. Имя и звание мое вписаны рукой господина Ленэ, почерк которого, может быть, вы знаете. Каким образом получила этот патент принцесса Конде? Каким образом перешел он к герцогу де Ларошфуко? Где господин Ленэ вписал в него мое имя и звание? Все это мне совершенно неизвестно, все это вовсе не касается меня, до всего этого мне нет никакого дела.

— А, вы так думаете? — спросил герцог с усмешкой.

И, подойдя к королеве, он тихонько рассказал ей достаточно длинную историю, которую она выслушала очень внимательно: дело шло о доносе Ковиньяка и о приключении на Дордони. Королева была женщина, она хорошо поняла ревность герцога.

Когда он кончил, она сказала:

— К государственной измене надобно прибавить еще подлость, вот и все! Кто решился стрелять в короля, тот способен предать тайну женщины.

— Черт возьми! Что они говорят? — прошептал Ришон, нахмурив брови. Хотя он слышал не все, однако понимал, что подвергается сомнению его честность. Впрочем, грозные взгляды королевы и герцога не обещали ему ничего хорошего. И при всей его храбрости эта двойная угроза беспокоила его, хотя нельзя было, судя по его презрительному спокойствию, угадать, что происходит в его душе.

— Надо судить его, — сказала королева. — Соберем военный суд, вы будете председателем, господин герцог д’Эпернон. Выберите членов суда, и кончим дело поскорее.

— Ваше величество, — возразил Ришон, — не для чего собирать суд, не для чего судить меня. Я сдался в плен на честном слове маршала де Ла Мельере, я арестант добровольный, и это можно доказать: я мог выйти из Вера вместе с моими солдатами, бежать прежде или после их выхода и, однако ж, не бежал.

— Я ничего не понимаю в этих делах, — отвечала королева, переходя в соседнюю комнату. — Если у вас есть дельные оправдания, вы можете представить их вашим судьям. Вам удобно будет заседать здесь, герцог?

— Конечно, ваше величество, — отвечал он.

И тотчас же, выбрав в передней двенадцать офицеров, составил военный суд.

Ришон начинал понимать, что происходит. Скоро выбранные судьи заняли места. Потом докладчик спросил у него имя, фамилию и звание.

Ришон отвечал на эти три вопроса.

— Вас обвиняют в государственной измене, потому что вы стреляли из пушек в солдат короля, — сказал докладчик. — Признаетесь ли, что вы виновны в этом преступлении?

— Отрицать это — значило бы отрицать очевидное; да, сударь, я стрелял в королевских солдат.

— По какому праву?

— По праву войны, по праву, на которое при подобных обстоятельствах ссылались господа де Конти, де Бофор, д’Эльбёф и многие другие.

— Такого права не существует, сударь, оно просто называется восстанием.

— Однако ж, основываясь на этом праве, мой лейтенант сдал крепость. Я привожу эту капитуляцию в мое оправдание.

— Капитуляцию! — вскричал герцог д’Эпернон с насмешкой, потому что чувствовал, что королева подслушивает, и ее тень диктовала ему эти оскорбительные слова. — Хороша капитуляция! Вы, вы вступили в переговоры с маршалом Франции!

— Почему же нет, — возразил Ришон, — если маршал Франции вступил в переговоры со мной?

— Так покажите нам эту капитуляцию, и мы посмотрим, действительна ли она?

— У нас было словесное условие.

— Представьте свидетелей.

— У меня один свидетель.

— Кто?

— Сам маршал.

— Призвать маршала, — сказал герцог.

— Это бесполезно, — отвечала королева, раскрыв дверь, за которой она подслушивала. — Уже два часа, как маршал уехал. Он отправился на Бордо с нашим авангардом.

И она закрыла дверь.

Это явление оледенило все сердца: оно обязывало судей признать Ришона виновным.

Пленник горько улыбнулся.

— Вот, — сказал он, — вот как господин де Ла Мельере держит свое слово! Вы правы, сударь, — прибавил он, обращаясь к герцогу д’Эпернону, — вы совершенно правы. Я напрасно вступал в переговоры с маршалом Франции!

С этой минуты Ришон решил молчать и, презирая своих судей, не отвечал больше на вопросы.

Это весьма упростило судоговорение, и через час все формальности были закончены. Писали мало, а говорили еще менее. Докладчик предложил смертную казнь, и по знаку герцога д’Эпернона судьи единогласно согласились с ним.

Ришон выслушал приговор как простой зритель, он молчал и даже не изменился в лице. когда процесс закончился, он был передан в руки профосу.

Герцог д’Эпернон пошел к королеве. Она была очень довольна и пригласила его к обеду. Герцог, думавший, что попал в немилость, принял приглашение и отправился к Нанон, желая и ее осчастливить сообщением, что он все-таки пользуется расположением ее королевского величества.

Нанон сидела в покойном кресле у окна, выходившего на либурнскую площадь.

— Что же, — спросила она, — узнали вы что-нибудь?

— Все узнал, дорогая, — отвечал герцог.

— Ого! — прошептала Нанон с беспокойством.

— Да, Боже мой, да! Помните ли донос, которому я имел глупость поверить, донос об отношениях ваших с Канолем, вашим братом?

— И что же?

— Помните ли, у меня просили чистый бланк с моей подписью…

— Далее, далее!

— Доносчик в наших руках, душа моя, пойман с помощью его же бланка, как лисица капканом.

— В самом деле? — сказала испуганная Нанон.

Она очень хорошо знала, что доносчиком был Ковиньяк, и хотя не столь уж нежно любила родного братца, однако ж не желала ему несчастья. При том же братец, выпутываясь, мог выдать множество ее секретов.

— Да, доносчик у нас! — продолжал д’Эпернон. — Что вы об этом скажете? Мерзавец с помощью этого бланка сам себя назначил комендантом в Вер, но Вер взят, и преступник в наших руках.

Все эти подробности так согласовывались с хитроумными замыслами Ковиньяка, что Нанон еще более испугалась.

— А что вы с ним сделали? — спросила она дрожащим голосом. — Что вы с ним сделали?

— Вы сейчас сами увидите, что мы с ним сделали, — отвечал герцог, поднимаясь, — Ей-ей, как все удачно складывается: вам стоит только приподнять занавеску или просто откройте окно. Клянусь честью, он враг короля, стало быть, можно посмотреть, как его повесят.

— Повесят? — вскричала Нанон. — Что вы говорите, герцог? Неужели повесят того человека, который выманил у вас бланк?

— Да, его самого, красавица моя. Видите ли там, на рынке, под перекладиной, болтается веревка? Видите, туда бежит толпа? Смотрите… Смотрите! Вот солдаты ведут этого человека, там, налево!.. А, смотрите, вот и король подошел к окну.

Сердце Нанон затрепетало и, казалось, хотело выскочить из груди, однако ж она при первом взгляде увидела, что ведут не Ковиньяка.

— Хорошо, хорошо, — сказал герцог, — господина Ришона повесят высоко и быстро, и он узнает, что значит клеветать на женщин.

— Но, — вскричала Нанон, схватив герцога за руку и собрав последние силы, — но этот несчастный не виноват, он, может быть, храбрый солдат, может быть, честный человек… Вы, может быть, убиваете невинного!

— О нет, нет, вы очень ошибаетесь, дорогая моя, он подделывал подписи и клеветал. Впрочем, он комендант Вера, стало быть, государственный изменник. Мне кажется, если он виновен только в этом преступлении, то и этого довольно.

— Но ведь маршал де Ла Мельере дал ему слово?

— Он говорил это, но я ему не верю.

— Почему маршал не объяснил суду такое важное обстоятельство?

— Он уехал за два часа до того, как обвиняемый предстал перед судьями.

— Боже мой! Боже мой! — вскричала Нанон. — Сударь, что-то говорит мне: этот человек невиновен, и его смерть навлечет несчастье на всех нас!.. Ах, сударь, во имя Неба… вы всемогущи… Вы уверяете, что ни в чем не отказываете мне… Пощадите же для меня этого несчастного!

— Невозможно, Нанон! Сама королева осудила его, а где сама королева, там нет иной власти.

Вздох Нанон прозвучал стоном.

В эту минуту Ришон вышел на площадь; его подвели, все еще спокойного и хладнокровного, к перекладине, под которой висела веревка. Тут уже стояла лестница, ожидавшая его.

Ришон взошел на нее твердым шагом, благородная голова его возвышалась над толпой; он смотрел гордо и с презрением. Палач надел ему на шею петлю, и глашатай громко прокричал, что король совершает правосудие над простолюдином Этьеном Ришоном, клеветником и изменником.

— Мы дожили, — сказал Ришон, — до таких времен, что лучше быть крестьянином, как я, чем маршалом Франции.

Едва успел он выговорить эти слова, как из-под него выбили подставку, и его трепещущее тело закачалось под роковой перекладиной.

Ужас заставил толпу рассеяться, она не вздумала даже закричать: "Да здравствует король!", хотя всякий мог видеть в окнах короля и королеву. Нанон обхватила голову руками и убежала в самый дальний угол своей комнаты.

— Ну, — сказал герцог, — что бы вы об этом ни думали, Нанон, я считаю, что эта казнь послужит добрым примером; когда жители Бордо узнают, как мы вешаем их комендантов, посмотрим, что они сделают!

Подумав, что они могут сделать, Нанон хотела что-то сказать, раскрыла уже рот, но у нее вырвался страшный крик; она подняла обе руки к небу, как бы моля Бога, чтобы смерть Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она рухнула на пол.

— Что такое? — вскричал герцог. — Что с вами, Нанон? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние оттого, что на ваших глазах повесили какого-то мужика? Милая Нанон, встаньте, придите в себя!.. Но, Боже мой!.. Она без сознания… а жители Ажена уверяли, что она бесчувственная… Эй, люди! На помощь кто-нибудь! Скорей нюхательной соли! Холодной воды!

Герцог, увидев, что никто не является на его крик, сам побежал за солью; люди не могли слышать его, вероятно, потому, что все еще были поглощены зрелищем, которым только что бесплатно угостила их щедрость королевы.

XIX

В то время как в Либурне происходила страшная драма, о которой мы только что рассказали, виконтесса де Кано сидела за дубовым, с гнутыми ножками столом. Рядом с нею стоял Помпей и составлял нечто вроде описи ее имущества. Она же писала к Канолю следующее письмо:

"Опять остановка, друг мой. В ту минуту как я хотела сказать принцессе Ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера, оледенившее слова на губах моих. Но я знаю, как Вы должны страдать, и не имею сил переносить разом и Ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут завести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я стану Вашей женою.

Вот план действий, который я прошу Вас принять, Вы непременно должны точно сообразовываться с ним.

После обеда приходите к госпоже де Л алан, которая, с тех пор как я представила вас ей, очень Вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть — играйте и Вы, только не оставайтесь ужинать. Более того, когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей Ваших, если они там будут. Когда Вы останетесь один, за Вами явится посланный; кто это будет, я еще не знаю. Он назовет Вас по имени, как будто Вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет Вас туда, где я буду ждать.

Мне хотелось бы венчаться в церкви кармелитов, которая вызывает у меня столь сладкие воспоминания, но я еще не могу надеяться на это; однако желание мое исполнится, если согласятся отпереть церковь для нас.

В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что Вы делаете с моей рукой, когда я забываю отнять ее у Вас. Сегодня я говорю Вам: "До завтра", завтра скажу: "Навсегда!".

Каноль находился в одном из своих приступов мизантропии, когда получил это письмо: весь прошедший день и все утро он еще не видел госпожи де Канб, хотя в продолжение суток прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут началась в душе влюбленного молодого человека обыкновенная перемена чувств. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Нанон; он чуть ли не прославлял себя за ту любовь, которой Клер как бы стыдилась; его бедное сердце томилось, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанной, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.

Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клер, он целовал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукой. Взвесив все, Каноль не мог не признаться себе, что любовь его к виконтессе была и остается самым серьезным чувством в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой характер и совсем другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восстать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних побед. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клер, когда уязвленное сердце его приходило в себя и он мысленно разбирал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он за год прежде считал бы недостойной, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимой бедой.

Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, душой и ею самой и сохранить вместе с тем в будущем свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он пожертвовал своими убеждениями ради партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство? Оно никогда ничему не вредит), остаться на службе у королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с ней, если она, по обыкновению монархов, окажется неблагодарной, — все это не было ли истинным, великим счастьем, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?

А Нанон?

О, Нанон, Нанон… она была тайным и болезненным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души. Только в вульгарных сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанон, бедная Нанон! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у нее в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если б, по крайней мере, Нанон вздумала мстить, если б даже отомстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от укоров совести.

Нанон не ответила ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если о она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанон не хотела переписываться с ним. О! Если б она могла разлюбить его!

И Каноль опечалился при мысли, что Нанон, возможно, его больше не любит. Это ужасно, но даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм гордости.

По счастью, у Каноля было средство все забывать: ему стоило только прочитать письмо госпожи де Канб. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало. Наш влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья. Чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его отправиться к госпоже де Л алан, он принарядился, что было нетрудно при его молодости, красоте и вкусе, и направился к дому супруги президента, когда било два часа.

Каноль был так занят своим счастьем, что, проходя по набережной, не заметил своего друга Равайи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в минуту счастья ходят так легко, что едва касаются земли. И Каноль был уже далеко, когда Равайи пристал к берегу.

Он наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы Конде.

Принцесса сидела за обедом, когда услышала шум в передней; она спросила о причине его, и ей доложили, что только что приехал барон де Равайи, которого она посылала к маршалу де Ла Мельере.

— Ваше высочество, — сказал Ленэ, — полагаю, что было бы не худо немедленно принять его. Какие бы он не привез известия, они, наверное, очень важны.

Принцесса подала знак, и Равайи вошел. Он был так бледен и лицо его было так расстроено, что принцесса, взглянув на него, тотчас поняла, что перед нею стоит вестник несчастья.

— Что такое? — спросила она. — Что еще случилось, капитан?

— Простите, ваше высочество, что я осмелился явиться к вам в таком виде, но я думал, что обязан немедленно доложить вам…

— Говорите! Видели вы маршала?

— Маршал не принял меня, ваше высочество.

— Маршал не принял моего посланного! — вскричала принцесса.

— О, ваше высочество, это еще не все.

— Что еще? Говорите! Говорите. Я слушаю!

— Бедный Ришон…

— Он в плену… я это знаю и потому-то посылала вас для переговоров о нем.

— Как я ни спешил, но все-таки опоздал.

— Опоздали! — вскричал Ленэ. — Неужели с ним случилось какое-нибудь несчастье?

— Он погиб!

— Погиб! — повторила принцесса.

— Его предали суду как изменника, осудили и казнили.

— Осудили! Казнили! Слышите, ваше высочество? — сказал Ленэ в отчаянии. — Я говорил вам это!

— Кто осудил его? Кто осмелился?

— Военный суд под председательством герцога д’Эпернона или, лучше сказать, под председательством самой королевы. Зато они не довольствовались простою смертью, приговорили его к позорной…

— Как? Ришона…

— Повесили, ваше высочество! Повесили, как подлеца, как вора, как убийцу. Я видел его тело на либурнском рынке.

Принцесса вскочила с кресла как будто подброшенная невидимой пружиной. Ленэ горестно вскрикнул. Виконтесса де Канб сначала встала, но тотчас же опустилась в кресло, положив руку на сердце, как будто ей нанесли тяжелую рану: она потеряла сознание.

— Вынесите виконтессу, — сказал Ларошфуко, — у нас теперь нет времени заниматься дамскими обмороками.

Две женщины вынесли Клер.

— Вот жестокое объявление войны, — сказал герцог с обычным своим бесстрастием.

— Какая подлость! — воскликнула принцесса.

— Какая жестокость! — отозвался Ленэ.

— Какая дурная политика, — заметил герцог.

— О, я надеюсь, что мы отомстим! — вскричала принцесса. — И отомстим жестоко!

— У меня уже готов план, — сказала маркиза де Турвиль, молчавшая до сих пор. — Надобно мстить тем же, ваше высочество, тем же!

— Позвольте, сударыня, — начал Ленэ. — Проклятие! Как вы спешите! Дело достаточно важное, о нем стоит подумать.

— Нет, напротив, сударь, надо решиться сию минуту, — возразила маркиза. — Чем скорее нанес нам удар король, тем скорее мы должны ответить таким же ударом.

Ленэ отвечал:

— Ах, сударыня, вы говорите о пролитии крови, как будто вы французская королева. Погодите, по крайней мере, подавать мнение, пока ее высочество спросит вас.

— Маркиза права, — заметил капитан телохранителей. — Мщение — закон войны.

— Послушайте, — сказал герцог де Ларошфуко, как всегда спокойный и бесстрастный, — не будем терять времени в бесполезных спорах. Новость распространится по городу, и через час мы, может быть, не будем в силах справиться с обстоятельствами, со страстями и с людьми. Прежде всего вашему высочеству следует принять такое решение, чтобы все считали вас непоколебимой.

— Хорошо, — отвечала принцесса, — возлагаю это дело на вас, герцог, думаю, что вы отомстите за мою честь и за человека, которого вы любили: Ришон служил вам до вступления на службу ко мне, вы передали мне его и рекомендовали более как друга, чем как слугу.

— Будьте спокойны, ваше высочество, — отвечал герцог, кланяясь, — я не забуду, чем я обязан вам, себе самому и несчастному погибшему.

Он подошел к капитану телохранителей и долго говорил что-то ему на ухо, между тем как принцесса ушла с маркизой де Турвиль и с Ленэ, который с отчаянием ударял себя по голове.

Виконтесса стояла у дверей. Придя в чувство, она тотчас решила идти к принцессе и встретила ее на полпути, но, видя ее суровое лицо, не посмела задать вопрос.

— Боже мой! Боже мой! Что хотят делать? — робко произнесла виконтесса, с мольбой сложив руки.

— Хотят мстить! — отвечала маркиза де Турвиль величественно.

— Мстить? Каким образом? — спросила Клер.

— Сударыня, — сказал ей Ленэ, — если вы имеете какое-нибудь влияние на принцессу, так воспользуйтесь им, чтобы здесь не совершили какого-нибудь гнусного убийства под предлогом мщения.

И он ушел, оставив Клер испуганной.

Действительно, по одному из тех странных озарений, которые заставляют верить в предчувствия, в голове молодой женщины внезапно и горестно возникло воспоминание о Каноле. Она слышала, как печальный голос сердца говорит ей об отсутствующем друге. С бешеным нетерпением бросилась она в свою комнату и начала готовиться к свиданию, как вдруг вспомнила, что оно должно быть не прежде чем часа через три или четыре.

Между тем Каноль явился к госпоже де Лалан, как было приказано ему виконтессой. То был день рождения президента, и в честь него давали праздник. Все гости сидели в саду, потому что день был прекрасный; на широкой лужайке играли в кольца. Каноль тут же получил вызов принять участие в состязании и благодаря своей ловкости постоянно одерживал победу.

Дамы смеялись над неудачами соперников Каноля и удивлялись его искусству. При каждом его броске раздавались продолжительные восклицания "браво!", платки развевались в воздухе и букеты чуть не вылетали из дамских ручек к его ногам.

Это торжество не вытеснило из головы Каноля главной мысли, которая занимала его, но вооружило его терпением. Как бы человек ни спешил к цели, он терпеливо переносит промедления, когда они соединяются с аплодисментами.

Однако по мере того как приближался условленный час, молодой человек все чаще и чаще поглядывал на калитку сада, в которую входили и уходили гости и через которую непременно должен был явиться обещанный вестник.

Вдруг, когда Каноль уже радовался, что ему, по всей видимости, остается ждать недолго, странное беспокойство овладело веселой толпой. Каноль заметил, что в разных местах собирались группы гостей, которые тихо о чем-то говорили и смотрели на него со странным участием, в котором было что-то печальное. Сначала он приписал это внимание достоинствам своей персоны и даже возгордился этим интересом, не подозревая настоящей его причины.

Но он стал замечать, как мы уже сказали, что в этом внимании, обращенном на него, было что-то печальное. Он с улыбкой подошел к одной из групп; люди, составлявшие ее, стараясь улыбаться, заметно смутились, а те, с кем Каноль не заговорил, отошли.

Каноль осмотрелся и обнаружил, что мало-помалу оказался в одиночестве. Казалось, какая-то роковая новость вдруг распространилась в обществе и поразила всех ужасом. Сзади него ходил из стороны в сторону с очень печальным видом президент де Лалан, взявшись одной рукой за подбородок и положив другую на грудь. Президентша, взяв свою сестру под руку и пользуясь минутой, когда ее никто не видел, подошла к Канолю и, не обращаясь особенно ни к кому, сказала таким голосом, что молодой человек вздрогнул:

— Если б я была в плену и даже дала честное слово не пытаться бежать, то, боясь, что не сдержат данного мне обещания, я бросилась бы на добрую лошадь, доскакала до реки, заплатила бы десять, двадцать, сто луидоров перевозчику, столько, сколько бы он ни потребовал, и опередила бы моих преследователей…

Каноль с удивлением посмотрел на обеих дам, которые с ужасом сделали ему знак, которого он не понял. Он подошел к ним, желая попросить объяснения этих слов, но они обратились в бегство, как от привидения. Одна прижала палец к губам, желая показать ему, что надо молчать, другая сделала рукой знак, означающий бегство.

В эту минуту у решетки раздалось имя Каноля.

Молодой человек вздрогнул всем телом, полагая, что это посланный виконтессы, и бросился к решетке.

— Здесь ли господин барон де Каноль? — спросил грубый голос.

— Я здесь, — отвечал барон, забывая все, кроме обещания Клер.

— Вы точно господин де Каноль? — спросил какой-то сержант, входя в калитку, за которою он до сих пор стоял.

— Да, сударь.

— Комендант острова Сен-Жорж?

— Да.

— Бывший капитан полка де Навайля?

— Да.

Сержант обернулся, подал знак; тотчас явились четыре солдата, стоявшие за каретой. Карета подъехала так, что дверцы ее почти касались калитки. Сержант пригласил Каноля сесть. Молодой человек оглянулся: он был совершенно один. Только вдалеке, между деревьями, увидел он госпожу Лалан и сестру ее: они стояли, как две тени, поддерживая одна другую, и смотрели на него с состраданием.

— Черт возьми! — сказал Каноль, ничего не понимая. — Госпожа де Канб выбрала мне очень странную свиту. Но, — прибавил он, улыбаясь собственным мыслям, — не будем слишком придирчивы к выбору средств.

— Мы ждем вас, господин комендант, — сказал сержант.

— Извините, господа!.. Иду.

И Каноль сел в карету. Сержант и два солдата сели возле него, третий солдат поместился с кучером, а четвертый стал на запятки. Тяжелая карета покатилась так скоро, как могла везти ее пара сильных лошадей.

Все это казалось очень странным и заставило Каноля призадуматься.

Он повернулся к сержанту и спросил:

— Теперь, сударь, когда мы остались наедине, не можете ли сказать, куда везете меня?

— Сначала в тюрьму, господин комендант, — отвечал тот, кого спрашивал Каноль.

Барон взглянул на него с изумлением.

— Как в тюрьму? Да ведь вы присланы знатною дамой?

— Конечно.

— Виконтессою де Канб? Не правда ли?

— Нет, сударь, принцессою Конде.

— Бедный молодой человек! — прошептала женщина, проходившая мимо, осеняя его крестным знамением.

Каноль почувствовал, что пронизывающий холод пробежал по его жилам.

Немного дальше им повстречался человек с пикою в руке, который остановился, когда увидел карету и солдат. Каноль высунул голову; человек, несомненно, узнал его, потому что показал ему кулак с угрозой и бешенством.

— Да они у вас тут все сошли с ума! — сказал Каноль, еще пытаясь улыбаться. — Неужели я в течение одного часа стал предметом сострадания или ненависти и одни жалеют обо мне, а другие грозят мне?

— Э, сударь, — отвечал сержант, — кто жалеет о вас — прав, а кто грозит вам… ну и тот, может быть, тоже прав.

— Если б я, по крайней мере, понимал что-нибудь во всем этом! — прошептал Каноль.

— Сейчас вы все поймете, сударь, — отвечал сержант.

Тем временем карета подъехала к воротам тюрьмы и Каноля вывели среди толпы, которая начинала уже собираться. Но его повели не в комнату, которую он занимал, а вниз, в подземную камеру, полную стражников.

"Ну, надо, наконец, выяснить, как мне ко всему этому относиться", — решил Каноль.

Вынув два луидора из кармана, он подошел к одному из солдат и сунул деньги ему в руку.

Солдат не решался взять их.

— Возьми, друг мой, — сказал Каноль, — потому что я задам вопрос, который ничем тебе не грозит.

— Так извольте спрашивать, господин комендант, — отвечал солдат, предварительно положив деньги в карман.

— Мне хотелось бы знать, почему вдруг вздумали арестовать меня?

— Кажется, — ответил солдат, — вы ничего не знаете о смерти бедного господина Ришона?

— Ришон умер? — вскричал Каноль с глубокой печалью: читатель помнит о дружбе, их связывавшей. — Боже мой! Его, правда, убили?

— Нет, господин комендант, его повесили.

— Повесили! — пробормотал Каноль, побледнев, стиснув руки, глядя на зловещие стены, которые его окружали, и на суровые лица своих стражей. — Повесили!.. Черт возьми! Из-за этого несчастья свадьба моя может быть отсрочена надолго!

XX

Тем временем госпожа де Канб окончила свой туалет, простой и очаровательный, набросила на плечи плащ и приказала Помпею идти впереди ее. Уже совсем стемнело; она думала, что ее не заметят, если она пойдет пешком, и потому приказала, чтобы карета ждала у ворот кармелитской церкви, где должен будет пройти обряд венчания. Помпей сошел с лестницы, виконтесса следовала за ним. Эта должность разведчика напоминала старому солдату о знаменитом патруле накануне славной битвы при Корби.

Когда виконтесса, спустившись по лестнице, проходила по залу, где было очень шумно, она встретила маркизу де Турвиль, которая, жарко споря с герцогом де Ларошфуко, тащила его в кабинет принцессы.

— Ах, сударыня, — сказала Клер, — позвольте спросить, чем решили дело?

— Мой план принят! — отвечала маркиза с торжеством.

— А в чем он состоит? Я ведь не знаю его.

— В мщении, дорогая, в мщении!

— Извините, сударыня, но я, к сожалению, не так хорошо знакома с военными терминами, как вы; что понимается под мщением в военном смысле?

— Нет ничего проще, дорогое дитя.

— Но объясните же.

— Они повесили офицера из армии принцев, не так ли?

— И что же?

— Так отыщем в Бордо офицера из королевской армии и повесим его.

— Великий Боже! — вскричала испуганная Клер. — Что такое говорите вы, сударыня?

— Герцог, — продолжала старая маркиза, не замечая ужаса виконтессы, — кажется, уж арестовали этого офицера, который был комендантом в Сен-Жорже?

— Да, сударыня, — отвечал герцог.

— Барон де Каноль арестован? — вскричала Клер.

— Да, виконтесса, — хладнокровно отвечал герцог. — Господин де Каноль арестован или скоро будет арестован. Приказание отдано при мне, и я видел, как отправились люди, которым поручено исполнить его.

— Стало быть знали, где он находился? — спросила Клер с последней надеждой.

— Он был в загородном доме нашего хозяина, президента де Лалана, и даже, как мне сказали, с большим успехом играл там в кольца.

Клер вскрикнула; маркиза де Турвиль в удивлении обернулась, герцог взглянул на молодую женщину с едва приметной улыбкой.

— Господин де Каноль арестован! — повторила виконтесса. — Но что же он сделал? Боже мой! Что общего между ним и страшным происшествием, которое огорчает всех нас:

— Как что общего?.. Да все, моя дорогая. Разве он не такой же комендант, как Ришон?

Клер хотела возразить, но сердце ее так сжалось, что слова замерли на ее губах. Однако ж, схватив герцога за руку и со страхом взглянув на него, она смогла лишь прошептать кое-как:

— Все это только так говорится, герцог? Не правда ли, только хотят показать, что будут мстить? Кажется, ничего нельзя сделать человеку, сдавшемуся на честное слово. По крайней мере, я так думаю.

— Ришон тоже сдался на честное слово, сударыня.

— Герцог, умоляю вас…

— Избавьте меня от просьб, виконтесса, они бесполезны. Я ничего не могу изменить в этом деле: только совет может решить…

Клер выпустила руку герцога де Ларошфуко и побежала прямо в кабинет принцессы. Ленэ, бледный и встревоженный, мерил комнату большими шагами; принцесса разговаривала с герцогом Буйонским.

Виконтесса де Канб подошла к принцессе, легкая и бледная как тень.

— Ваше высочество, — сказала она, — умоляю во имя Неба… прошу вас… позвольте переговорить с вами.

— Ах, это ты, моя милая. Теперь мне некогда, — отвечала принцесса, — но после совета я вся к твоим услугам.

— Ваше высочество, мне непременно нужно переговорить с вами до совета.

Принцесса выслушала бы ее, если б противоположная дверь не растворилась и не вошел герцог де Ларошфуко.

Он сказал:

— Совет собрался и с нетерпением ждет ваше высочество.

— Ты видишь сама, милая, — сказала Клер принцесса, — я не могу выслушать тебя в эту минуту; но пойдем на совет, когда он окончится, мы выйдем вместе и поговорим.

Больше настаивать было невозможно. Ошеломленная страшной быстротой, с которой развивались события, бедная женщина начала терять присутствие духа. По глазам и жестам окружающих она пыталась понять, что происходит, но так и не смогла ничего угадать. При всей своей энергии она не могла вырваться из этого страшного сна.

Принцесса пошла к залу. Клер бессознательно шла за нею, не замечая, что Ленэ взял ее безжизненно повисшую холодную руку.

Вошли в зал совета. Было часов восемь вечера.

Зал этот, весьма обширный, казался чрезвычайно мрачным, потому что был темен, а окна его были прикрыты занавесками. Между двумя дверьми, против двух окон, в которые все же пробивались последние лучи заходящего солнца, поставили возвышение, а на нем приготовили два кресла, одно для принцессы Конде, другое — для герцога Энгиенского. От каждого кресла шел ряд табуретов, предназначенных для дам, составлявших собственный совет ее высочества. Прочие судьи должны были сидеть на приготовленных для этого случая скамьях. Сзади кресла принцессы стоял, опершись на его спинку, герцог Буйонский. Герцог де Ларошфуко стал позади кресла маленького принца герцога Энгиенского.

Ленэ поместился напротив секретаря; рядом стояла Клер, дрожащая, в смущении и отчаянии.

Двери растворились: вошли шесть армейских офицеров, шесть офицеров городской гвардии и шесть городских чиновников.

Они разместились на скамьях.

Два канделябра, каждый с тремя свечами, только и освещали огромную залу, в которой собралось импровизированное судилище. Свечи стояли на столе перед принцессой и освещали главную группу, в то время как остальные присутствующие постепенно терялись в темноте по мере удаления от этого слабого источника света.

Солдаты из армии принцессы, вооруженные алебардами, охраняли двери.

Снаружи слышался шум ревущей толпы. Секретарь начал перекличку. Каждый вставал по очереди и отвечал, что присутствует.

Затем докладчик изложил дело: он рассказал о взятии Вера, о нарушении честного слова, данного маршалом де Ла Мельере, и о предании Ришона позорной казни.

В эту минуту офицер, нарочно поставленный у окна, по данному заранее приказу раскрыл его и стали слышны крики:

— Мщение за храброго Ришона! Смерть мазаринистам!

Так называли в то время роялистов.

— Вы слышите, — сказал герцог де Ларошфуко, — слышите, чего требует великий глас народа! Через два часа народ презрит нашу власть и сам совершит правосудие, и мщение наше будет уже запоздалым. Так надобно судить скорее, господа!

Принцесса встала.

— А зачем судить? Зачем произносить приговор? — сказала она. — Вы сейчас слышали приговор; его произнесли жители Бордо.

— Совершенная правда, — прибавила маркиза де Турвиль. — Положение наше очень просто: око за око, зуб за зуб, и только! Такие дела должны совершаться, так сказать, по вдохновению: попросту говоря, — палачами.

Ленэ не мог слушать далее. Он вскочил с места и стал посреди кружка.

— Ни слова более, сударыня, умоляю вас! — вскричал он. — Если такое решение будет принято, оно может стать роковым. Вы забываете, что даже королевская власть, наказывая по-своему, то есть гнусным образом, сохранила, по крайней мере, уважение к юридическим формам и осудила на казнь — справедливую или нет, это другое дело, — по приговору судей. Неужели вы думаете, что мы имеем право делать то, на что не решился даже король?

— О, — возразила маркиза, — стоит мне только высказать какое-нибудь мнение, как господин Ленэ тотчас же возражает. Но, к несчастью для него, в настоящем случае мнение мое совершенно согласуется с мнением ее высочества.

— Вот именно, к несчастью… — сказал Ленэ.

— Сударь! — вскричала принцесса.

— Ах, ваше высочество, не пренебрегайте хотя бы формой. Вы всегда успеете произнести приговор.

— Господин Ленэ совершенно прав, — сказал герцог де Ларошфуко, притворно соглашаясь с ним. — Смерть человека — дело нешуточное, особенно при подобных обстоятельствах, и мы не можем возложить ответственность за нее на одну принцессу.

Потом, наклонившись к уху принцессы так, что одни приближенные могли слышать его, прибавил:

— Ваше высочество, выслушайте мнения всех, но для вынесения приговора оставьте только тех, в ком вы уверены. Таким образом, можно будет не бояться, что мщение уйдет от нас.

— Позвольте, позвольте, — вмешался герцог Буйонский. который стоял, опираясь на палку, чтобы снять тяжесть со своей ноги, пораженной подагрой. — Вы говорите, что надобно избавить ее высочество от ответственности. Я не отказываюсь от тяжести решения, но хочу, чтобы другие разделяли ее со мной. Я не желаю ничего лучшего, чем продолжать восстание, но только в союзе с принцессой и народом. Черт возьми! Я вовсе не хочу быть один. Я лишился моих седанских владений, попав в положение такого рода. Тогда у меня были и город, и голова. Кардинал Ришелье отнял у меня город; теперь у меня остается только голова, я не хочу, чтобы кардинал Мазарини отнял и ее. Поэтому я требую, чтобы в суде участвовали почетнейшие граждане Бордо.

— Подписывать вместе с такими людьми! — прошептала принцесса. — Как можно!

— Балки скрепляют гвоздями, — отвечал герцог, которого заговор Сен-Мара заставил быть осторожным на всю жизнь.

— Вы согласны, господа? — спросила принцесса.

— Да, — отвечал герцог де Ларошфуко.

— А вы, Ленэ?

— Ваше высочество, — отвечал Ленэ, я, к счастью, не принц, не герцог, не офицер и не чиновник. Стало быть, я имею право молчать и молчу.

Тоща принцесса встала и пригласила собрание ответить энергичным поступком на королевский вызов. Едва кончила она речь, как окно опять растворили и в зал суда во второй раз ворвались единодушные крики тысяч голосов:

— Да здравствует принцесса!

— Мщение за Ришона!

— Смерть эпернонистам и мазаринистам!

Госпожа де Канб схватила Ленэ за руку.

— Господин Ленэ, — сказала она, — я умираю!

— Виконтесса де Канб, — сказал он громко, — просит у вашего высочества позволения удалиться.

— Нет, нет! — вскричала Клер. — Я хочу…

— Ваше место не здесь, сударыня, — отвечал ей Ленэ вполголоса. — Вы ничего не можете сделать для него; я сообщу вам все, что произойдет, и всеми силами постараюсь спасти его.

— Виконтесса де Канб может уйти, — сказала принцесса. — Те из дам, которые не желают присутствовать на этом заседании, тоже свободны оставить нас. Мы хотим видеть здесь только мужчин.

Ни одна из дам не поднялась с места: прекрасная половина человеческого рода, сотворенная для того, чтобы пленять, всегда стремилась исполнять обязанности той половины, которая создана повелевать. Слова принцессы предоставили этим дамам случай стать на несколько минут мужчинами. Соблазн был слишком заманчив, чтобы они согласились упустить его.

Госпожа де Канб вышла, ее поддерживал Ленэ. На лестнице она встретила Помпея, которого послала узнать новости.

— Что же? — спросила она.

— Он арестован.

— Господин Ленэ, — сказала Клер, — я теперь верю только вам и полагаюсь только на Господа.

В отчаянии она вернулась в свою комнату.

— Какие вопросы предлагать тому, кто предстанет перед нами? И на кого падет жребий? — спросила принцесса, когда Ленэ возвратился на свое место и сел возле секретаря.

— Нет ничего проще, ваше высочество, — отвечал герцог де Ларошфуко. — У нас около трехсот пленных, в том числе десять или двенадцать офицеров. Спросим только их имена и какие чины имели они в королевской армии; первый, кто назовет себя комендантом крепости, — звание, соответствующее месту несчастного моего Ришона, на того жребий и укажет.

— Бесполезно терять время на расспросы десяти-двенадцати офицеров, господа, — возразила принцесса. — Господин секретарь, у вас есть подробный реестр, найдите в нем пленников, равных господину Ришону по чину.

— Таких только два, ваше высочество, — отвечал секретарь, — комендант Сен-Жоржа и комендант Брона.

— Итак, двое, — сказала принцесса. — Видите, сама судьба покровительствует нам. Их задержали, Лабюссьер?

— Как же, ваше высочество! — отвечал капитан телохранителей. — Оба сидят в крепости и ждут приказания предстать перед судом.

— Так пусть предстанут, — сказала принцесса.

— Кого из них привести? — спросил Лабюссьер.

— Обоих, — отвечала принцесса, — только начнем с первого, с господина коменданта Сен-Жоржа.

XXI

Страшное молчание, нарушенное только шагами выходившего капитана телохранителей и непрекращавшимся ропотом толпы, последовало за этим приказанием, которое должно было повести мятеж принцев по новому, более опасному пути. Это приказание одним махом ставило принцессу и ее советников, ее армию и город Бордо как бы вне закона, заставляло всех жителей отвечать за интересы и за страсти нескольких людей. Это означало действовать в миниатюре так, как Парижская коммуна 2 сентября. Но однако, как известно, Коммуна совершала тогда великое дело.

Ни вздоха не было слышно в зале; глаза всех были обращены на дверь, в которую войдет арестант. Принцесса, желая как можно лучше разыгрывать роль председателя, перелистывала бумаги; герцог де Ларошфуко погрузился в раздумье, а герцог Буйонский разговаривал с маркизой де Турвиль о подагре, от которой он очень страдал.

Ленэ подошел к принцессе и попытался последний раз остановить ее — не потому, что надеялся на успех, но потому, что принадлежал к числу честных людей, которые считают первейшей обязанностью исполнение долга.

— Подумайте, ваше высочество, — сказал он, — одним ходом вы ставите будущее вашего семейства под удар.

— В этом нет ничего особенного, — отвечала она сухо, — ведь я уверена, что выиграю.

— Господин герцог, — взывал Ленэ, оборачиваясь к Ларошфуко, — вы человек, столь высоко стоящий над обыкновенными умами и человеческими страстями, вы, верно, посоветуете нам придерживаться умеренности?

— Сударь, — отвечал герцог лицемерно, — я именно об этом теперь совещаюсь с моим разумом.

— Посоветуйтесь с вашей совестью, господин герцог, — сказал Ленэ, — это будет гораздо лучше!

В эту минуту послышался глухой шум запираемых ворот. Он отозвался в сердце каждого, ибо возвещал появление одного из пленников. Скоро на лестнице раздались шаги, алебарды застучали по плитам, дверь отворилась и вошел Каноль.

Никогда не казался он таким красивым и таким элегантным. На лице его, совершенно ясном, отражались еще радость и беспечность. Он вошел легко и без принуждения, будто в гостиную генерального адвоката Лави или президента Ладана, и почтительно поклонился принцессе и герцогам.

Даже сама принцесса изумилась, заметив его безукоризненную непринужденность, и с минуту разглядывала молодого человека.

Наконец она нарушила молчание:

— Подойдите, сударь!

Каноль повиновался и поклонился во второй раз.

— Кто вы?

— Барон Луи де Каноль, ваше высочество.

— Какой чин имели вы в королевской армии?

— Я служил подполковником.

— Вы были комендантом в Сен-Жорже?

— Имел эту честь, ваше высочество.

— Вы говорите правду?

— Полную, ваше высочество.

— Записали вы вопросы и ответы, господин секретарь?

Вместо ответа тот поклонился.

— Так подпишите, сударь, — сказала принцесса Канолю.

Каноль взял перо, вовсе не понимая, зачем его заставляют подписывать, но повиновался из уважения к особе, которая говорит с ним.

Подписывая, он улыбнулся.

— Хорошо, сударь, — сказала принцесса, — теперь вы можете уйти.

Каноль опять поклонился своим благородным судьям и вышел с той же непринужденностью и грацией, не выказав ни любопытства, ни удивления.

Едва вышел он и дверь затворилась за ним, принцесса встала.

— Что теперь, господа? — спросила она.

— Теперь, ваше высочество, надо подавать голоса, — сказал герцог де Ларошфуко.

— Будем подавать голоса. — повторил герцог Буйонский.

Потом повернулся к судьям и прибавил:

— Не угодно ли вам, господа, высказать свое мнение?

— После вас, монсеньер, — отвечал один из жителей Бордо.

— Нет! Нет! Раньше вас! — послышался громкий голос.

В голосе этом было столько твердости, что все присутствовавшие изумились.

— Что это значит? — спросила принцесса, стараясь разглядеть лицо того, кто вздумал возражать.

Неизвестный встал, чтобы все могли видеть его, и громко продолжал:

— Это значит, что я, Андре Лави, королевский адвокат, советник парламента, требую именем короля и особенно во имя человечности предоставления права безопасности пленникам, находящимся у нас в Бордо под честное слово. Поэтому, принимая во внимание…

— О! Господин адвокат, — перебила принцесса, нахмурив брови, — нельзя ли при мне обойтись без канцелярских выражений, потому что я их не понимаю. Здесь дело идет о высоких принципах. Это не мелочная тяжба всяких крючкотворов, и все члены суда, надеюсь, поймут эту разницу.

— Да, да! — закричали хором городские чиновники и офицеры. — Господа, будем подавать голоса!

— Я сказал и повторяю, — продолжал Лави, нисколько не смущаясь язвительным замечанием принцессы, — что требую права безопасности для пленных, сдавшихся под честное слово. Это не канцелярские выражения, а основания международного права.

— А я прибавлю, — сказал Ленэ, — что, как ни жестоко поступили с бедным Ришоном, его все же выслушали прежде, чем казнили, а потому справедливо было бы и нам выслушать обвиняемых.

— А я, — сказал Эспанье, предводитель жителей Бордо во время атаки Сен-Жоржа вместе с господином де Ларошфуко, — я заявляю, что, если вы помилуете обвиняемых, город восстанет.

Громкий ропот на улице подтверждал слова его.

— Поспешим, — сказала принцесса. — К чему присуждаем мы обвиняемого?

— Скажите — обвиняемых, ваше высочество, — закричало несколько голосов, — ведь их двое!

— Разве одного вам мало? — спросил Ленэ, с презрением улыбаясь этому кровожадному раболепству.

— Так которого же казнят? Которого из них? — повторяли те же голоса.

— Того, который жирнее, людоеды! — вскричал Лави. — А, вы жалуетесь на несправедливость, кричите о святотатстве, а сами хотите на одно убийство отвечать двойным душегубством! Хорошее занятие для философов и солдат, которые собрались для того, чтобы убивать людей!

Глаза большинства судей заблестели, и, казалось, они были готовы испепелить смелого королевского адвоката. Принцесса Конде приподнялась и, опершись на стол руками, взглядом спрашивала присутствовавших: точно ли она слышала эти слова адвоката и есть ли на свете человек, дерзнувший говорить так в ее присутствии?

Лави понял, что его присутствие испортит все дело и что его образ защиты обвиняемых не только не спасет, но даже погубит их. Поэтому он решил уйти, но не как солдат, бегущий с поля битвы, а как судья, отказывающийся от произнесения приговора.

Он сказал:

— Именем Бога протестую против того, что вы делаете; именем короля запрещаю вам это!

И, опрокинув свой стул с величественным гневом, он вышел из зала, гордо подняв голову и твердым шагом как человек, сильный сознанием исполненного долга и мало заботящийся о бедах, которые могут пасть на него вследствие этого.

— Дерзкий! — прошептала принцесса.

— Хорошо! Хорошо! — закричало несколько голосов. — Дойдет очередь и до метра Лави!

Затем все единодушно высказались за подачу голосов.

— Но как можно подавать голоса, когда мы не выслушали обвиняемых? — возразил Ленэ. — Может быть, один из них покажется нам более виновным, чем другой? И тоща на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух несчастных.

В эту минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.

— Хорошо, согласна, — сказала принцесса, — будем подавать голоса за обоих разом.

Судьи, уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался стук алебард, дверь отворилась, и вошел Ковиньяк.

Он вовсе не походил на Каноля. Одежда его была в беспорядке, и, хотя он поправил ее как мог, на всем его облике видны еще были следы народного гнева. Он живо осмотрел городских чиновников, офицеров, герцогов и принцессу и бросил на все судилище косой взор. Потом, как лисица, намеревающаяся вырваться хитростью из западни, он двинулся к судьям, как бы ощупывая землю перед собой и внимательно прислушиваясь. Он был бледен и очевидно взволнован.

— Ваше высочество изволили приказать мне явиться? — сказал он, не дожидаясь вопроса.

— Да, сударь, — отвечала принцесса, — я хотела получить от вас лично несколько ответов на вопросы, которые касаются вас и затрудняют нас.

— В таком случае, — отвечал Ковиньяк, низко кланяясь, — я весь к услугам вашего высочества.

И он поклонился со всем изяществом, на какое был способен; однако видно было, что ему не хватало непринужденности и естественности.

— Все это будет скоро кончено, — сказала принцесса, — если вы будете отвечать так же ясно, как мы будем спрашивать.

— Осмелюсь доложить вашему высочеству, — заметил Ковиньяк, — что вопросы готовятся всегда заранее, а ответы не могут быть приготовлены, и потому спрашивать гораздо легче, чем отвечать.

— О, наши вопросы будут так ясны и определенны, что мы избавим вас от труда думать, — сказала принцесса. — Ваше имя?

— Извольте видеть, ваше высочество, вот уже вопрос чрезвычайно затруднительный.

— Как так?

— Да. Очень часто случается, что у человека бывает два имени: одно он получает от родителей, другое он дает сам себе. Например, мне показалось необходимым отказаться от первого и принять другое имя, менее известное. Какое из этих двух имен угодно вам знать?

— То, под которым вы явились в Шантийи, взялись навербовать для меня целую роту, под которым набирали людей и под которым же потом продались кардиналу Мазарини.

— Извините, ваше высочество, — возразил Ковиньяк, — но я, кажется, уже имел честь с полным успехом отвечать на все эти вопросы сегодня утром, когда имел счастье представляться вам.

— Зато теперь я предлагаю вам только один вопрос, — сказала принцесса, начинающая терять терпение, — я спрашиваю ваше имя.

— А в этом-то главное затруднение.

— Пишите, что он барон де Ковиньяк, — сказала принцесса.

Подсудимый не возражал, и секретарь записал его имя.

— Теперь скажите, в каком вы звании? — спросила принцесса. — Надеюсь, что в этом вопросе вы не найдете ничего затруднительного.

— Напротив, ваше высочество; по правде, этот новый вопрос кажется мне одним из затруднительнейших. Если вы говорите о моем ученом звании, то я скажу, что я бакалавр словесных наук, лиценциат права и доктор богословия. Вы изволите видеть, ваше высочество, что я отвечаю не запинаясь.

— Но, сударь, я говорю о вашем военном чине.

— А на это я не могу отвечать вашему высочеству.

— Почему?

— Потому что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.

— Постарайтесь вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.

— Извольте: во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты, но так как я не имел подписанного по форме патента и командовал в течение всего времени, пока носил этот чин, только шестью солдатами, то потому думаю, что совсем не имею права хвастать им.

— Ноя, — сказала принцесса, — я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы капитан!

— А вот тут-то еще больше затруднений и совесть моя вопиет еще громче. Каждый военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тоща считается действительным, когда он дается от имени короля. Ваше высочество, без всякого сомнения, имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения я такой же капитан, как был прежде лейтенант.

— Хорошо, сударь; положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы ни я — мы не имели права раздавать патентов, но все-таки вы комендант Брона. А раз в последнем случае сам король подписал ваш патент, то вы не станете оспаривать силу этого акта.

— А он-то из всех трех актов самый спорный, ваше высочество…

— Это еще что? — вскричала принцесса.

— Я был назначен комендантом, правда, но не исполнял должность. В чем состоит должность коменданта? Не в патенте, а в исполнении обязанностей, связанных с этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, связанных с должностью коменданта, я даже не успел приехать в мою крепость, с моей стороны не было даже начала исполнения обязанностей. Стало быть, я столько же комендант Брона, сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.

— Однако вас захватили на дороге в Брон.

— Совершенная правда, но в ста шагах от того места, где я был арестован, дорога разделяется, одна ветвь идет в Брон, другая в Изон. Кто может сказать, что я ехал не в Изон, а в Брон?

— Хорошо, — сказала принцесса, — суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, — прибавила она, обращаясь к секретарю.

— Я не могу противиться, — заметил Ковиньяк, — если ваше высочество велит записать то, что находит нужным.

— Записано, ваше высочество, — отвечал секретарь.

— Хорошо. Теперь, — сказала принцесса, обращаясь к Ковинъяку, — подпишите протокол, сударь.

— Подписал бы с величайшим удовольствием, — отвечал Ковиньяк, — и мне было бы чрезвычайно приятно сделать угодное вашему высочеству; но в борьбе, которую я должен был выдержать сегодня утром против бордоской черни и от которой ваше высочество так великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне, к несчастью, отдавили правую руку… А я никак и никогда не мог писать левой рукой.

— Запишите, что обвиняемый отказывается подписать, — сказала принцесса секретарю.

— Нет, сударь, не отказывается, а не может подписать, — сказал ему Ковиньяк, — напишите, что не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь такой великой принцессе, как ваше высочество, особенно если это в моих силах.

И Ковиньяк, почтительнейше поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.

— Я думаю, что вы правы, господин Ленэ, — сказал герцог де Ларошфуко. — Мы сами виноваты, что не сумели привязать к себе этого человека.

Ленэ был так занят, что не отвечал. На этот раз обычная проницательность обманула его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк своими неизменными увертками не только не рассердил судей, а скорее позабавил их. Допрос его только уничтожил весь эффект (если такой эффект был), произведенный допросом. Каноля. Благородство, откровенность, честность первого пленника померкли перед хитростью второго. Ковиньяк совершенно затмил Каноля.

Когда стали опрашивать судей, то они единогласно приговорили арестантов к смертной казни.

Принцесса велела подсчитать голоса, встала и торжественно произнесла приговор.

Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не понимавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись будет стоить жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и, наконец, городские чиновники. Таким образом, все приняли участие в мщении. За это мщение следовало наказывать всех — дворянство и буржуазию, армию и парламент. А ведь всем известно, что когда надо наказывать всех, то не наказывают никого.

когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла то самое окно, которое открывалось уже дважды, и, снедаемая жаждой популярности, громко закричала:

— Господа бордосцы! Ришон будет отомщен, отомщен достойно, положитесь на нас!

Громкое "ура!", похожее на гром, отвечало на это заявление, и чернь рассыпалась по улицам, заранее радуясь зрелищу, которое обещала сама принцесса.

Но едва принцесса Конде вернулась в свою комнату вместе с Ленэ, который шел за нею печально и все еще надеясь заставить ее изменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.

— Ваше высочество, — вскричала она, — умоляю вас! Выслушайте! Ради Бога, не прогоняйте меня!

— Что с тобой, дитя мое? — спросила принцесса. — И почему ты плачешь?

— Потому что вынесен смертный приговор, и вы утвердили его; а, однако ж, вы, ваше высочество, не должны убить барона Каноля.

— Почему же нет, дорогая? Ведь они убили Ришона.

— Но потому, что господин де Каноль, этот самый Каноль, спас ваше высочество в Шантийи.

— Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.

— О, как вы ошибаетесь, ваше высочество! Господин де Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.

— Тебя, Клер?

— Да, ваше высочество. Мы ехали с господином де Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня… И в Шантийи он… Ваше высочество, не вам наказывать его, если даже он виноват… Он пренебрег своим долгом из любви ко мне…

— Значит, тот, кого ты любишь…

— Да, — прошептала виконтесса.

— …за кого ты просила позволения выйти замуж…

— Да…

— Стало быть, это…

— Это господин де Каноль! — воскликнула виконтесса. — Мне сдался он на острове Сен-Жорж и без меня взорвал бы и себя, и ваших солдат… Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество: если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиной его смерти.

— Дорогое дитя, — отвечала принцесса с некоторым волнением, — подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отомстить за него! Приговор произнесен, надо исполнить его. Если б мой муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.

— Ах, несчастная, несчастная, — вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, — я погубила своего возлюбленного!

Тут Ленэ, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:

— Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы, и за голову Ришона разве вам нужно две головы?

— Ага, — сказала принцесса, — вы, суровый человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?

— Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать, что человек имеет право на уничтожение Божьего создания.

Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана. Это только иудеи отпустили на свободу Варавву и распяли Иисуса.

— Ах, господин Ленэ, господин Ленэ, — воскликнула Клер, — просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают… А вы, ваше высочество, — прибавила она, обращаясь к принцессе, — вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.

— Да и я тоже, — сказал Ленэ. — Однако за тридцать лет верной службы я никогда ничего не просил у вашего высочества; но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы одной милости.

— Какой?

— Дать мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог, упав к ногам короля, посвятить ему оставшиеся дни моей жизни— дни, которые я хотел посвятить чести вашего дома.

— Хорошо, — сказала принцесса, побежденная общими просьбами. — Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клер, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием — не просить меня о том, который должен будет умереть.

Клер схватила руку принцессы и покрыла ее поцелуями.

— Благодарю, благодарю, ваше высочество, — сказала она. — С этой минуты моя и его жизни принадлежат вам.

— И вы в этом случае, ваше высочество, поступаете милостиво и справедливо, — сказал Ленэ, что до сего дня было привилегией одного только Господа.

— А теперь, — вскричала Клер с нетерпением, — могу ли я видеть его? Могу ли освободить его?

— Такой поступок сейчас невозможен, — отвечала принцесса, — он погубил бы нас. Оставим узников пока в тюрьме, затем сразу выведем их оттуда: одного на свободу, другого на эшафот.

— Нельзя ли по крайней мере видеть его, успокоить, утешить? — спросила Клер.

— Успокоить его? Думаю, что нельзя, дорогая подруга. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.

— Тоща я покоряюсь, — сказала Клер. — Благодарю, благодарю, ваше высочество.

И госпожа де Канб пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной радости и признательности.

XXII

Арестанты сидели оба в одной и той же части крепости в двух соседних помещениях, которые находились в нижнем этаже. Но нижние этажи в тюрьмах то же, что третьи этажи в домах. Тюрьмы не начинаются, как дома, от уровня земли, а обыкновенно имеют еще два этажа темниц.

У каждой двери тюрьмы стоял караул из телохранителей принцессы. Толпа, увидев приготовления, которые удовлетворяли ее жажду мщения, мало-помалу удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа рассеялась, сняли особые караулы во внутреннем коридоре, охранявшие арестантов не столько на случай побега, сколько от ненависти народа; ограничились тем, что несколько увеличили число обычных часовых.

Народ, понимая, что ему нечего делать в тюрьме, двинулся к месту казней, то есть на эспланаду. Слова, сказанные принцессой из окна зала совета, тотчас разнеслись по городу; каждый объяснял их по-своему, но одно было ясно: в эту ночь или на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется это зрелище, было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.

Ремесленники, буржуа, женщины, дети бежали на эспланаду. Ночь была темная, луна должна была показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна были раскрыты, и на некоторых стояли плошки или факелы, как делалось в праздники. Однако по шепоту в толпе, по испуганным лицам любопытных, по пешим и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном празднике: для него велись слишком печальные приготовления.

Иногда бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с быстротой, возможной только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти были те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в зал суда:

— Смерть арестантам! Мщение за Ришона!

Эти крики, факелы, топот лошадей отвлекли виконтессу де Канб от молитвы. Она подошла к окну и с ужасом смотрела на искаженные лица вопящих мужчин и женщин, которые казались дикими зверями, выпущенными на арену цирка и призывающими громким ревом несчастных своих жертв. Она спрашивала себя: как это может быть, что люди с таким ожесточением требуют смерти двух своих собратий, которые никогда им ничего не сделали? Она не могла ответить на свой вопрос, бедная женщина, знавшая из человеческих страстей только те, которые облагораживают душу.

Из своего окна виконтесса видела возвышавшиеся над домами и садами мрачные башни крепости. Там находился Каноль, и туда особенно часто направлялись ее взгляды.

Однако они иногда устремлялись на улицу, и тоща Клер видела грозные лица, слышала крики мщения, и кровь застывала в ее жилах…

"О, — говорила она сама себе, — пусть мне запрещают, я все-таки увижу его! Эти крики, наверно, донеслись до него, и он может подумать, что я забываю его, он может обвинять меня, может проклинать меня… О! Мне кажется изменой каждое мгновение, если я не стараюсь найти средство успокоить его; мне нельзя оставаться в бездействии, когда он, вероятно, зовет меня на помощь. Да, надобно видеть его!.. Но, Боже мой! Как? Кто проведет меня в тюрьму? Какая власть отопрет мне ворота? Принцесса отказала мне в пропуске туда, но она столько для меня сделала, что имела на это право. Около крепости есть враги, есть караулы, есть целая толпа, которая ревет, чует кровь и не хочет выпустить добычу из когтей. Подумают, что я хочу увести его, спасти… Да, да, я спасла бы его, если б он не был под охраной честного слова принцессы. Если скажу им, что хочу видеть, только видеть его, они не поверят мне, откажут в моей просьбе, и притом же решиться на такую попытку против воли ее высочества не значит ли потерять оказанную мне милость?.. Принцесса может взять тоща свое честное слово назад… И, однако, оставить е г о в неизвестности и страхе во всю эту долгую ночь невозможно!.. Невозможно для него, я это чувствую, и еще больше невозможно для меня!.. Господи Боже, молю, просвети меня!"

И госпожа де Канб, вновь преклонив колени перед своим распятием, принялась молиться с таким жаром, что он тронул бы даже принцессу, если б та могла видеть ее.

— Нет! Я не пойду, не пойду! — говорила Клер… — Понимаю, что мне нельзя идти туда… Может быть, всю ночь он будет обвинять меня… Но завтра… завтра я непременно оправдаюсь перед ним.

Между тем шум, возраставшее бешенство толпы и отблески зловещих факелов, долетавшие до нее и освещавшие ее комнату, ранее погруженную в темноту, так напугали молодую женщину, что она зажала уши руками, закрыла глаза и прижалась лицом к аналою.

В это время дверь отворилась и неслышно вошел какой-то мужчина. С минуту он стоял на пороге, смотря с ласковым состраданием на ее скорбно поникшие плечи, потом, видя, что она рыдает, подошел, вздохнув, и прикоснулся к ее руке.

Клер вскочила в испуге.

— Господин Ленэ! — сказала она. — Ах, господин Ленэ, стало быть, вы не забыли обо мне?

— Нет, — отвечал он. — Я подумал, что вы, может быть, не совсем успокоились, и решился прийти к вам спросить, не могу ли каким-то образом быть вам полезным?

— О дорогой господин Ленэ, — вскричала виконтесса, — как вы добры и как я вам благодарна!

— Кажется, я не ошибся, — сказал Ленэ. — Бог свидетель, редко ошибаешься, когда думаешь, что люди страдают, — прибавил он с грустной улыбкой.

— Да, да, сударь, — воскликнула Клер, — вы совершенно правы: я очень страдаю!

— Однако вы получили все, чего желали, сударыня, и даже более, чем я сам ожидал, признаюсь вам.

— Разумеется, но…

— А! Понимаю… Вы пугаетесь, видя радость черни, которая жаждет крови, и жалеете о том несчастном, который умрет вместо вашего возлюбленного?

Клер поднялась с колен и, побледнев, несколько минут пристально смотрела на Ленэ; потом положила руку на лоб, покрытый холодным потом.

— Ах, простите мне или, лучше сказать, проклинайте меня господин Ленэ! Я эгоистка, я даже не подумала об этом. Нет, Ленэ, нет, я должна признаться вам со всем смирением моего сердца: я боюсь, плачу, молюсь только за того, который должен жить. Предавшись до конца моей любви, я забыла о том, который должен умереть!

Ленэ печально улыбнулся.

— Да, — сказал он, — это должно быть так, это в натуре человеческой. Но, может быть, из этого эгоизма отдельного лица составляется благоденствие всех. Каждый шпагою очерчивает круг около себя и своих. Ну, виконтесса, докончите вашу исповедь. Признайтесь откровенно, что вы нетерпеливо желаете, чтобы несчастный умер поскорее, потому что смерть его обеспечит жизнь вашего жениха.

— Об этом я еще не подумала, Ленэ, клянусь вам! Но не принуждайте меня к этой мысли, я так люблю его, что в безумии от своей любви способна желать всего…

— Бедное дитя! — сказал Лене с глубоким состраданием. — Зачем не сказали вы всего этого прежде?

— Боже мой! Вы пугаете меня! Разве я уже опоздала? Разве он еще в опасности?

— Нет, потому что принцесса дала честное слово, но…

— Что значит это "но"?

— Но, увы, на этом свете нельзя быть уверенным ни в чем. Вы, как и я, думаете, что он спасен, однако вы не радуетесь, а плачете?

— Ах, я плачу, друг мой, потому что не могу видеться с ним, — отвечала Клер. — Вспомните, что он, вероятно, слышит эти страшные крики и думает, что смерть близко; вспомните, что он может обвинять меня в холодности, в забвении, в измене! Ах, Ленэ, Ленэ, какое мучение! Воистину, если б принцесса знала, как я страдаю, то, верно, сжалилась бы надо мною!

— Так надобно повидаться с ним, виконтесса.

— Повидаться! Но это невозможно! Вы хорошо знаете, что я просила позволения у ее высочества и она отказала.

— Знаю… и в глубине души даже согласен с нею… однако же…

— Однако вы призываете меня к неповиновению! — сказала Клер в изумлении и пристально посмотрела на Ленэ, который смутился и опустил глаза.

— Я стар, милая виконтесса, — сказал он, — а поскольку я стар, я недоверчив. Впрочем, в этом случае слово принцессы священно: из двух арестантов умрет только один, сказала она. Но в продолжение многолетней моей жизни я замечал, что неудача часто преследует того, кому прежде покровительствовало счастье, и потому имею правилом не пропускать счастливого случая, когда он представляется. Повидайтесь с женихом, виконтесса, верьте мне, повидайтесь с ним.

— Ах, Ленэ, — вскричала Клер, клянусь, вы пугаете меня!

— Я вовсе не намерен пугать вас. Впрочем, неужели вы хотите, чтобы я советовал вам не видать его? Уж конечно, нет, не так ли? И вы, разумеется, более бранили бы меня, если б я сказал вам не то, что теперь говорю?

— Да, да, признаюсь, что вы правы. Вы говорите, что мне надо повидать его; это первое, единственное мое желание, об этом я молилась, когда вы вошли сюда. Но разве это возможно?

— Разве есть что-нибудь невозможное для женщины, которая взяла Сен-Жорж? — спросил Ленэ, улыбаясь.

— Увы, — сказала Клер, — вот уже целых два часа я ищу средства пробраться как-нибудь в крепость и до сих пор не могла ничего придумать.

— А если я дам вам эту возможность, — сказал Ленэ, — чем вы отплатите мне?

— Чем?.. О, тем, что вы поведете меня к алтарю, когда я буду венчаться с Канолем.

— Благодарю, дитя мое… И вы будете правы. Я вас в самом деле люблю как отец. Благодарю.

— Но какое же средство?

— Вот оно. Я выпросил у принцессы пропуск для переговоров с пленниками. Мне хотелось привлечь к нашей партии капитана Ковиньяка, если б было возможно спасти его. Но теперь этот пропуск мне не нужен: ваши просьбы за господина де Каноля только что осудили Ковиньяка на смертную казнь.

Клер невольно вздрогнула.

— Возьмите же эту бумагу, — продолжал Ленэ, — вы видите, в ней нет имени.

Клер взяла бумагу и прочла:

"Смотритель крепостной тюрьмы должен разрешить подателю сего свидание на полчаса с одним из военнопленных по его выбору.

Клер Клемане де Конде".

— Ведь у вас есть мужское платье? — спросил Ленэ. — Наденьте его. У вас есть пропуск в крепость, воспользуйтесь им.

— Бедный офицер! — прошептала Клер, не сумевшая прогнать от себя мысли о Ковиньяке, которому следовало умереть вместо барона Каноля.

— Он покоряется общему закону, — сказал Ленэ. — Он слаб, его оттесняет сильный, он не имеет поддержки и платит за того, у кого есть протекция. Я буду жалеть о нем, он малый умный.

Между тем Клер вертела бумагу в руках.

— Знаете ли, — сказала она, — что вы очень искушаете меня этим пропуском? Знаете ли, что когда я обниму бедного моего друга, то способна буду увести его на край света?

— Я посоветовал бы вам сделать это, если б дело было возможное, но эта бумага только пропуск и не дает разрешения делать все, что вам угодно.

— Правда, — отвечала Клер, перечитав бумагу. — Однако ведь мне отдали Каноля… Он мой! Нельзя отнять его у меня!

— Да никто и не думает отнимать его у вас. Не теряйте времени, сударыня, надевайте мужское платье и отправляйтесь. Бумага дает вам полчаса сроку, полчаса — это очень мало, я знаю, но после этого получаса будет целая жизнь. Вы молоды, жизнь ваша будет долгой, дай Бог, чтобы она была счастливой!

Клер взяла его за руку, прижала к себе и и поцеловала в лоб, как самого нежного отца.

— Ступайте, ступайте, — сказал Ленэ, ласково отстраняя ее, — не теряйте времени: кто истинно любит, тот нетерпелив.

Потом, когда она перешла в другую комнату и позвала Помпея, который помогал ей переодеваться, Ленэ прошептал:

— Увы! Кто знает, что может случиться?

XXIII

Каноль слышал крики, рев и угрозы толпы, видел ее волнение. Сквозь решетку своего окна он мог наслаждаться зрелищем всеобщего оживления и движения во всех концах города, которое раскрывалось перед его глазами.

— Черт возьми, — говорил он, — как досадно! Опять препятствие. Эта смерть Ришона… Бедный Ришон! Такой храбрец! Эта смерть Ришона удвоит строгости плена, мне уж не позволят гулять по городу, как позволяли прежде: прощайте свидания, и даже свадьба моя прощай, если Клер не согласится обвенчаться в тюремной часовне. О, наверное, она согласится! Ведь все равно, где венчаться, в одной часовне или в другой. Однако это плохое предзнаменование… Черт возьми! Почему получили это известие сегодня? Лучше было бы, если б оно пришло завтра!

Потом он подошел к окну, выглянул в него и продолжал:

— Какая строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю, может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о смерти Ришона. Хорошо, что в наше время события совершаются быстро и жители Бордо довольно легкомысленны. Но между тем мне все-таки придется поскучать порядочно. Бедная Клер! Она, верно, в отчаянии; к счастью, она знает, что меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не виноват… Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако в этот час не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право, они, кажется, знают, что я здесь, за решеткой, как медведь…

Каноль, скрестив на груди руки, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей тюрьмы внушали ему философические мысли, которым обычно он предавался очень мало.

— Какая глупая вещь война! — прошептал он. — Вот бедный Ришон, с которым я обедал месяц тому назад, он погиб! Неустрашимый, он, верно, убит у своих пушек, и я должен бы был погибнуть так же! Да я и погиб бы, если б меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война эта в самом деле страшнее всех возможных войн. По крайней мере, я ничем не способствовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему ангелу-хранителю, моей даме… Если хорошенько подумать, очень многим обязан я ей!

В этот момент вошел офицер и перебил монолог Каноля.

— Не угодно ли вам поужинать, сударь? — спросил он. — Извольте приказать, тюремщику велено давать вам все, чего вы захотите.

"Это хорошо, — подумал Каноль, — они, кажется, намерены хорошо обходиться со мной все время, пока я буду сидеть здесь. Я было подумал совсем противное, судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров…"

— Я жду, — повторил офицер, кланяясь.

— Ах, верно, простите меня! Ваша необыкновенная учтивость навела меня на некоторые размышления… Вернемся к делу: да, сударь, я буду ужинать, потому что очень голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне довольно.

— Теперь, — сказал офицер, подходя к нему с участием, — не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение… к кому-нибудь в городе… Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат. Но я ведь тоже солдат, стало быть, считайте меня вашим товарищем.

Каноль посмотрел на него с удивлением.

— Нет, сударь, у меня нет вам никакого поручения, я никого не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю за предложение считать вас товарищем. Вот моя рука, сударь, и, если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду о вас.

В этот раз офицер с удивлением взглянул на него.

— Хорошо, сударь, — сказал он. — Вам сейчас подадут ужин.

Он вышел.

Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо более изысканный, чем желал Каноль. Он сел за стол и с удовольствием принялся за еду.

Солдаты тоже удивленно смотрели на него. Каноль принял их удивление за зависть, так как ему подали превосходное бордоское вино, и он сказал:

— Друзья мои, принесите еще два стакана.

Один солдат вышел и скоро вернулся со стаканами.

Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.

— За ваше здоровье, друзья! — сказал он.

Солдаты взяли стаканы, машинально чокнулись с Канолем и выпили, не отвечая на его тост.

"Они не очень учтивы, — подумал Каноль, — но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего".

И он продолжил ужин, победоносно доведя его до конца.

когда он кончил и встал, солдаты вынесли стол.

Офицер опять вошел.

— Ах, Боже мой, — сказал ему Каноль, — сударь, отчего вы не ужинали со мной? Ужин был бесподобный.

— Я не мог иметь этой чести, сударь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел…

— Посидеть со мной? — спросил Каноль. — Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.

— О нет, сударь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический капеллан. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религий может затруднить вас…

— Меня, сударь? В чем? — спросил Каноль простодушно.

— Но, — отвечал офицер в смущении, — может быть, вы захотите помолиться.

— Помолиться? Что ж! — отвечал Каноль с улыбкой. — Об этом я подумаю завтра, я молюсь только по утрам.

Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.

— Черт возьми, — прошептал Каноль, — видно, весь свет глупеет! С тех пор как бедный Ришон умер, все люди, которых я встречаю, кажутся или дураками, или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя бы немного сносного!

Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею, прежде чем он мог узнать гостя. Тот обнял его обеими руками и зарыдал.

— Господи Боже мой! — сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. — Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?

Но, отступая назад, он нечаянным движением сбросил шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы госпожи де Канб упали на ее плечи.

— Вы здесь? — вскричал Каноль, бросившись к ней и заключая ее в объятия. — О, простите, что я не узнал вас или не угадал, что это вы…

— Тише, — сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. — Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то мне разрешили увидеть вас еще раз. О, Боже мой, Боже мой! Как я счастлива!

И Клер, чувствуя, что грудь ее сейчас разорвется, зарыдала.

— Еще раз! — повторил Каноль. — Вам разрешили увидеть меня еще р а з? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уж не должны были видеть меня? — спросил он с улыбкой.

— О, не смейтесь, друг мой, — отвечала Клер, — ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас! О, если б вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Ленэ, этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, бедный друг. Боже мой! Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?

— Меня, меня, точно меня, — отвечал Каноль, смеясь.

— Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.

— Так что же вы знаете?

— Ведь вы ждали меня, — продолжала виконтесса, — не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?

— Я беспокоился, был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильней вашей воли, удаляет вас от меня, и во всем этом я вижу одно несчастье: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две.

Клер, в свою очередь, посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел офицер несколькими минутами раньше.

— Как! Вы не шутите? — спросила она. — И вы действительно не боитесь, не испуганы?

— Боюсь ли я? — отвечал Каноль. — Да чего же мне бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?

— Ах, несчастный, он ничего не знает!

И в естественном опасении внезапно сказать правду тому, для кого это сообщение таило столь страшную угрозу, она, сделав над собой невероятное усилие, удержала слова, которые, вырвавшись из сердца, были уже у нее на устах.

— Нет, я ничего не знаю, — сказал серьезно Каноль. — Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина. Говорите, Клер, говорите.

— Вы знаете: Ришон погиб.

— Да, знаю, — отвечал Каноль.

— Но знаете ли, как он умер?

— Нет, но догадываюсь… Он, верно, убит в бою, на стенах Вера?

Клер помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, медленно сказала:

— Его повесили в Либурне на рыночной площади!

Каноль отскочил.

— Повесили! — вскричал он. — Повесили Ришона, военного!

Потом он побледнел, провел дрожащей рукой по лбу и сказал:

— А, теперь все понимаю!.. Понимаю, почему арестовали меня, почему допрашивали, понимаю слова офицера, молчание солдат; понимаю причину вашего посещения, ваши слезы, когда вы увидели меня веселым; понимаю, наконец, почему собралась эта толпа, ее крики, ее угрозы! Ришона повесили, за него отомстят мне!

— Нет, нет, любимый! Нет, бедный друг мой, сердце мое! — вскричала, вся светясь радостью, Клер, схватив руки Каноля и смотря прямо в глаза ему. — Нет, не тобою хотят они пожертвовать, милый пленник! Ты не ошибся: сначала назначили тебя; да, ты был осужден, тебе следовало умереть; ты был близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь говорить о счастье и будущности. Та, которая отдала тебе свою жизнь, спасла твою! Радуйся… Но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя!

— О, молчите! Молчите, дорогой друг, вы приводите меня в ужас, — шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки Клер, от страшного удара, который разразился над ним. — Я, спокойный, доверчивый, такой веселый и глупый, был близок к смерти! И когда же? В какую минуту? Праведное Небо! Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное убийство!

— Они называют это мщением, — сказала Клер.

— Да, да… действительно, они правы.

— Ах, вот теперь вы мрачны и задумчивы.

— О, я боюсь не смерти! — вскричал Каноль. — Но смерть разлучит меня с вами…

— Если б вы умерли, мой любимый, так и я бы умерла. Но зачем так печалиться? Лучше радуйтесь вместе со мною. В эту ночь, может быть, через час, вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду за вами, или буду ждать вас у ворот. Тоща, не теряя минуты, не теряя секунды, мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает меня! Сегодня еще я успела спасти вас, но завтра, может быть, какое-то новое неожиданное несчастье вновь отнимет вас у меня…

— Знаете ли, дорогая, любимая Клер, вы принесли мне слишком много счастья разом! Да, да, действительно, слишком много счастья, я умру от радости…

— Так становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым…

— Так и вы, Клер, будьте веселой.

— Вы видите, я смеюсь…

— А этот вздох?

— Я вздыхаю, мой друг, о том несчастном, который жизнью своею платит за нашу радость.

— Да, да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой ангел-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мной.

— Потерпите, дорогой супруг, завтра мы улетим… Куда? Я и сама не знаю… в рай нашей любви. А до тех пор радуйтесь, что я здесь.

Каноль обнял ее и привлек к себе.

Она обвила шею молодого человека руками и с волнением приникла к его груди, в которой едва билось раздираемое противоречивыми чувствами сердце.

Вдруг во второй раз, несмотря на все счастье Клер, у нее вырвалось горестное рыдание и из глаз хлынули слезы.

— Так вот как вы веселы, бедный ангел? — спросил наклонившийся над ней Каноль.

— Это остаток прежнего горя, — отвечала она.

В это мгновение дверь отворилась и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса, время, разрешенное в пропуске.

— Прощай, — прошептал Каноль, — или прикрой меня плащом и уведи отсюда.

— Бедный друг, — отвечала она вполголоса, — молчи, потому что слова твои рвут мне сердце! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня! Через несколько часов мы соединимся и уж никогда не расстанемся.

— У меня есть терпение, — сказал весело Каноль, вполне успокоенный ее обещаниями. — Но надобно расстаться… мужайся!.. Надобно сказать прости… Прости же, Клер!

— Прости, — сказала она, стараясь улыбнуться. — Прос…

Но она не могла выговорить рокового слова, в третий раз она зарыдала.

— Прости! Прости! — вскричал Каноль, вновь обнимая виконтессу и покрывая ее лоб страстными поцелуями. — Еще раз прости!

— Черт возьми! — сказал офицер. — Хорошо, я знаю, что бедному малому нечего больше бояться, а то эта сцена разорвала бы мне сердце!

Офицер проводил Клер до дверей и воротился.

— Теперь, сударь, — сказал он Канолю, который от волнения упал в кресло, — мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один, никто не покровительствует ему, никто его не утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу; но надобно, чтоб и вы согласились на нее.

— Конечно, я согласен! — отвечал Каноль. — Бедняга! Я жду его, готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.

— Однако он, кажется, знает вас.

— Он знает свою участь?

— Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.

— О, будьте спокойны…

— Так слушайте же. Скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на пост. С одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш сосед, и придет за ним, когда надобно будет отвести его обратно. Если пленник ничего не знает, не говорите ему ничего. Если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Ведь в конце концов умереть-то ничего не значит, но, черт возьми, быть повешенным — все равно что умереть два раза.

— Так решено, что он умрет?

— Такою же смертью, как Ришон. Это достойная месть. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа.

— Так ступайте за ним, сударь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя и за него.

Офицер вышел и отворил дверь соседней камеры, после чего Ковиньяк, несколько бледный, но твердым шагом и с высоко поднятой головой, вошел в камеру Каноля, который сделал несколько шагов ему навстречу.

Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собой своих солдат, тяжелые шаги которых долго раздавались под сводами.

Вскоре тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его звенели в коридоре.

Ковиньяк не казался подавленным, потому что в этом человеке была неизменная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако под наружным спокойствием и под его почти веселым выражением лица чувствовалось глубокое горе, которое, как змея, жалило ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в самом сомнении…

Со времени смерти Ришона Ковиньяк не ел, не спал.

Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не смел, однако, шутить над событием, которое влекло за собой такие страшные результаты. Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть Ришона, он видел беспристрастную руку Провидения и начинал верить пусть не в то, что благодеяния вознаграждаются, но, по крайней мере, в то, что дурные поступки всегда наказываются.

Он покорился судьбе и размышлял о своей участи, но, покоряясь судьбе, он все-таки, как мы уже сказали, не мог ни есть ни спать.

И удивительная тайна этой себялюбивой души (хотя эгоистом он все-таки не был): его не столько поражала собственная судьба, сколько участь соседа, который в двух шагах от него ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило его на мысль о призраке-мстителе Ришоне и о двойной катастрофе, которая произошла от того, что сначала казалось ему приятной шуткой.

Прежде всего он решился бежать. Он сдался на честное слово, но так как враги не сдержали обещаний, посадив его в тюрьму, то он без лишней щепетильности думал, что имеет право тоже не сдержать своего слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро понял, что бежать ему невозможно. Тут-то он еще более убедился, что попал в когти неумолимого рока. С этой минуты он просил только об одном: чтобы позволили ему переговорить с его товарищем, имя которого возбудило в нем неожиданное удивление. В его лице он хотел примириться с человечеством, которое так жестоко оскорблял.

Не смеем утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызений совести. Нет, Ковиньяк был настроен слишком философски, чтобы ее иметь; но это было что-то похожее на угрызение совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без всякой пользы. Со временем и если б обстоятельства удержали Ковиньяка в таком расположении духа, это чувство, может быть, имело бы все результаты угрызений совести; но времени недоставало.

Ковиньяк, войдя в комнату Каноля, с обыкновенной своей осторожностью ждал, чтобы офицер вышел. Потом, увидев, что дверь плотно заперта и окошечко в ней наглухо закрыто, подошел к барону, двинувшемуся, как мы уже сказали, навстречу ему, и ласково пожал его руку.

Несмотря на тяжесть своего положения, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого, изящного и веселого красавца, искателя приключений, которого он заставал два раза в совершенно ином положении: в первый раз, когда отправил его с поручением в Мант, а во второй, когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как однажды присвоил имя барона и как славно удалось обмануть этим герцога д’Эпернона. И какую бы тоску ни нагоняла на него тюрьма, воспоминание показалось ему таким веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим.

С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка и что в обоих этих случаях Ковиньяк приносил ему добрые вести. Потому барон почувствовал еще большее сострадание к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить спасение Каноля. В его благородной душе такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.

Поэтому барон принял его очень ласково.

— Что, барон, — спросил Ковиньяк, — что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно кажется мне не очень-то надежным.

— Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда выйдем из нее, — отвечал Каноль, собрав все самообладание и стараясь, по крайней мере, усладить надеждой последние минуты товарища.

— Когда мы выйдем! — повторил Ковиньяк. — Хорошо бы Господь, которого вы призываете, явил это свое милосердие как можно позже. Но не думаю, что он расположен дать нам много времени. Я видел из своей камеры, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде, или я сильно ошибаюсь. Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?

— Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь наказание солдат. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили расплачиваться за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба неповинны в его смерти.

Ковиньяк вздрогнул и бросил на Каноля взгляд, в котором сначала выразился ужас, а потом непритворное сострадание.

"Вот, — подумал он, — вот еще один человек, который совсем не понимает своего положения. Надобно, однако ж, сказать ему, в чем дело, зачем обманывать его надеждой, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так уж страшно".

Потом, помолчав и немного подумав, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:

— Сударь, потребуем-ка бутылку или две доброго бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если б подольше остался комендантом, признаюсь вам, страсть моя к этому чудесному вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за чревоугодие.

— Охотно, — отвечал Каноль.

— Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если повесть будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.

Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к заключенному:

— Что вам угодно?

— Вина, — отвечал Каноль, — скажи отцу твоему принести нам две бутылки.

Мальчик ушел и потом через несколько минут вернулся.

— Отец мой, — сказал он, — теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.

— Позвольте, — сказал Ковиньяк Канолю, — можно мне задать мальчику один вопрос?

— Извольте.

— Друг мой, — сказал Ковиньяк самым вкрадчивым голосом, — с кем разговаривает твой отец?

— С высоким мужчиной.

— Мальчик очень мил, — сказал Ковиньяк Канолю. — Погодите, сейчас мы что-нибудь узнаем. А как одет этот господин?

— Весь в черном.

— Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого господина в черном? Не знаешь ли случайно его имени, миленький друг наш?

— Его зовут господином Лави.

— Ага, это королевский адвокат, — сказал Ковиньяк, — кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть они разговаривают, мы тоже потолкуем.

Ковиньяк подсунул под дверь монету и сказал мальчику:

— Вот тебе, дружок, купи себе шариков… Надо везде находить себе друзей! — прибавил он, распрямляясь.

Мальчик с радостью взял монету и поблагодарил арестантов.

— Что же? — сказал Каноль. — вы говорили мне, сударь…

— Ах да, — ответил Ковиньяк, — я говорил… мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о наказании солдат, о порке каких-то посторонних нам людей. А у меня сильное искушение думать, что дело идет именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного солдатского наказания.

— Полноте!

— Ха! — возразил Ковиньяк. — Вы смотрите на дело не так мрачно, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, не слишком обольщайтесь своим положением: оно тоже далеко не блестящее, подумайте сами. Но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое — я должен признаться, потому что убежден в этом, — мое-то чертовски плохо. Знаете ли, сударь, кто я?

— Вот странный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?

— Да, в эту минуту так; но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности, например, один раз я называл себя бароном де Канолем, ни дать ни взять, как вы…

Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.

— Да, — продолжал Ковиньяк, — я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке, и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.

— Так объяснитесь, — сказал Каноль.

— Это очень легко. Герцог д’Эпернон… Вы знаете герцога д’Эпернона, не так ли?

— Только по имени, я никогда не видел его.

— И это мое счастье. Герцог д’Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво — я это знал, — и я решился занять у вас ваше имя.

— Что хотите вы сказать, сударь?

— Потише, потише! Разве вы такой эгоист, что ревнуете одну женщину в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если б вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите меня. Я.слишком близкий ваш родственник, чтобы мы могли ссориться.

— Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне, сударь.

— Говорю, что имею право, чтобы вы обращались со мною как с братом, по крайней мере, как с шурином.

— Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.

— Одно слово, и вы все поймете. Мое настоящее имя Ролан де Лартиг. Нанон — сестра мне.

Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.

— Вы брат Нанон! — вскричал он. — Ах, бедняга!

— Да, да, именно бедняга! — продолжал Ковиньяк. — Вы произнесли именно настоящее слово, вложили палец в рану. Кроме тысячи неприятных вещей, которые непременно откроются из следствия во время моего процесса, я имею еще несчастье называться Роланом де Лартигом и быть братом Нанон. Вы знаете, что господа бордосцы не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Нанон, так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Ленэ, которые все знают.

— Ах, — сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминаниям о прошедшем, — теперь понимаю, почему бедная Нанон в одном письме называла меня братом… Она — изумительный друг!

— Да, вы правы, — отвечал Ковиньяк, — она весьма достойная женщина, я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям, но что делать? Если бы могли угадывать будущее, то не нуждались бы в Боге.

— А что с нею теперь? — спросил Каноль.

— Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии не из-за меня, она даже не знает, что я в плену, а из-за вас. Она знает вашу участь, может быть!

— Успокойтесь, — сказал Каноль, — Ленэ не скажет, что вы брат Нанон; с другой стороны, герцогу де Ларошфуко нет причины выдавать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.

— Если не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое. Узнают, например, что я дал чистый бланк с подписью и что этот бланк… Ну да что уж там, постараемся забыть все это, если можно! Как жаль, что не несут вина! — продолжал он, оборачиваясь к двери. — Вино лучше всех других средств заставляет забывать…

— Крепитесь! Мужайтесь! — сказал ему Каноль.

— Неужели вы думаете, черт возьми, что я боюсь? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем гулять по эспланаде. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают — расстреляют, или обезглавят, или повесят?

— Повесят! — вскричал Каноль. — Слава Создателю, мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления дворянству.

— Увидите, что они найдут повод придраться к моему происхождению… А потом еще…

— Что такое?

— Кого из нас казнят прежде?

— Но, любезный друг, — сказал Каноль, — ради Бога, не думайте же о таких вещах!.. Смерть эта, которая так занимает вас, — дело еще не решенное. Нельзя судить, вынести приговор и казнить в одну и ту же ночь.

— Послушайте, — возразил Ковиньяк, — я был там, когда судили бедного Ришона, прими Господь его душу! И что же? Допрос, суд, казнь — все это продолжалось часа три или четыре. Положим, что здесь не так деятельны, потому что мадам Анна Австрийская — королева Франции, а мадам де Конде только принцесса крови, но все-таки нам достанется не более четырех или пяти часов. Вот уже прошло часа три, как нас арестовали, уже прошло часа два, как мы предстали перед судьями. По этому счету нам остается жить еще час или два. Немного!

— Во всяком случае, — заметил Каноль, — подождут зари для нашей казни.

— О, на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов — прекрасное зрелище; она стоит несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.

— Тише, — сказал Каноль, — я слышу шаги.

— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк, немного побледнев.

— Это, вероятно, несут нам вино, — сказал Каноль.

— Правда, — отвечал Ковиньяк, бросив на дверь взгляд более чем пристальный, — если тюремщик войдет с бутылками, так дело идет хорошо; а если нет…

Дверь отворилась. Тюремщик вошел без бутылок.

Ковиньяк и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их… Он, казалось, очень спешил, времени было так мало, в камере было так темно…

Он вошел и затворил за собою дверь.

Потом подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:

— Который из вас барон де Каноль?

— Черт возьми! — прошептали одновременно оба арестанта и опять обменялись взглядами.

Однако ж Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил это имя и не мог сомневаться, что дело касается его; другой носил его недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Наконец Каноль понял, что надобно отвечать.

— Это я, — сказал он.

Тюремщик подошел к нему.

— Вы были комендантом крепости?

— Да.

— Но и я тоже был комендантом крепости, и я тоже назывался Канолем, — сказал Ковиньяк. — Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон; не хочу быть причиной смерти другого.

— Так вы называетесь теперь Канолем? — спросил тюремщик у Каноля.

— Да.

— Так вы назывались прежде Канолем? — спросил тюремщик у Ковиньяка.

— Да, — отвечал он, — давно, один только день, н начинаю думать, что сделал тоща страшную глупость.

— Вы оба коменданты?

— Да, — отвечали узники одновременно.

— Теперь последний вопрос. Он все объяснит.

Оба арестанта слушали с величайшим вниманием.

— Который из вас двоих, — спросил тюремщик, — брат госпожи Нанон де Лартиг?

Тут Ковиньяк сделал гримасу, которая не в такую торжественную минуту показалась бы смешною.

— А что я говорил вам? — сказал он Канолю. — А что я говорил вам, друг мой? Вот в чем они обвиняют меня!

Потом он повернулся к тюремщику и прибавил:

— А если б я был брат госпожи Нанон де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?

— Сказал бы, следуйте за мною сейчас же.

— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк.

— Но она тоже называла меня своим братом, — вмешался Каноль, стараясь отвлечь бурю, которая столь явно собиралась над головой его несчастного товарища.

— Позвольте, позвольте, мой благородный друг, — сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, — позвольте, было бы несправедливо называть вас братом Нанон в таких обстоятельствах. До сих пор другие довольно поплатились из-за меня, пора и мне платить свои долги.

— Что хотите вы сказать? — спросил Каноль.

— О, объяснение было бы слишком длинно, притом вы видите, тюремщик наш начинает сердиться и топает ногой… Хорошо, хорошо, друг мой, будьте спокойны, я сейчас пойду за вами… Так прощайте же, добрый мой товарищ, — прибавил Ковиньяк, — вот, по крайней мере, одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли за мной как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми! Только бы не виселица… Иду! Иду, черт побери! Как вы спешите, почтенный… Прощайте, мой добрый брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой дорогой друг! Прощайте навсегда!

Ковиньяк подошел к Канолю и протянул руку. Каноль взял ее и горячо сжал.

Ковиньяк смотрел на него со странным выражением.

— Что вам угодно? — спросил Каноль. — Не хотите ли попросить о чем-нибудь?

— Да.

— Так говорите смело.

— Молитесь ли вы юноша? — спросил Ковиньяк.

— Да, — отвечал Каноль.

— Так, когда будете молиться, произнесите пару слов и за меня.

Ковиньяк повернулся к тюремщику, который все более спешил и сердился, и сказал ему:

— Я брат госпожи Нанон де Лартиг, пойдемте, друг мой…

Тюремщик не заставил повторять и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз кивнул своему товарищу.

Потом дверь затворилась, шаги их удалились по коридору, и воцарилось молчание, которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.

Каноль предался тоске, похожей на ужас. Это похищение человека ночью, без шума, без свидетелей, без стражи казалось страшнее всех приготовлений к казни, исполняемой при свете дня. Однако Каноль ужасался только за своего товарища; он так верил госпоже де Канб, что уже не боялся за себя после того, как она объявила ему страшную новость.

Одно занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего уведенного товарища. Тут вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.

Он стал на колени и начал молиться.

Через несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился духом, и ждал только появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.

Между тем Ковиньяк шел за тюремщиком по темному коридору, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.

В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь камеры Каноля, и, прислушавшись к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, быстро повернулся к Ковиньяку и сказал:

— Поскорее, сударь мой, поскорее!

— Я готов, — отвечал Ковиньяк довольно величественно.

— Не кричите так громко, а идите скорее, — сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземные темницы.

"Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами или сбросить в тайник? — подумал Ковиньяк. — Я слышал, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Чезаре Борджа с доном Рамиро д’Орко… Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок; он тщедушен, я силен; он идет впереди, я сзади, очень легко удавить его, если захочется. Но надо ли?"

И Ковиньяк, ответив себе, что надо, протянул костлявые руки, чтобы исполнить только что возникшее намерение, как вдруг тюремщик повернулся в страхе и спросил:

— Тсс! Вы ничего не слышите?

"Решительно, — продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собой, — во всем этом есть что-то таинственное, и все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить".

И вдруг остановился.

— Послушайте! Куда вы меня ведете?

— Разве не видите? — отвечал тюремщик. — В подвал!

— Боже мой, неужели меня похоронят живого?

Тюремщик пожал плечами, затем провел пленника по лабиринту коридоров и, дойдя до низенькой сводчатой двери, разбухшей от сырости, отпер ее.

За ней слышался странный шум.

— Река! — вскричал Ковиньяк в испуге, увидев быстрый поток, мрачный и черный как Ахерон.

— Да, река. Умеете вы плавать?

— Умею… нет… немножко… Но черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?

— Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вот там, значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут услышать, когда я подам сигнал, и, пожалуй, поймают нас.

— Поймают нас! — вскричал Ковиньяк. — Стало быть, друг мой, мы бежим?

— Да, разумеется, мы бежим, черт побери!

— Куда?

— Куда вздумаем.

— Стало быть, я свободен?

— Как воздух.

— Ах, Боже мой! — вскричал Ковиньяк.

И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не заботясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в реку и нырнул быстрее, чем выдра, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру; оба они несколько минут в полном молчании боролись с течением реки и наконец увидели лодку. Тоща тюремщик, продолжая плыть, свистнул три раза; гребцы, услышав условленный сигнал, поспешили им навстречу, быстро втащили их в лодку, молча налегли на весла и через пять минут перевезли их на противоположный берег.

— Уф! — прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как сталь решительно бросился в воду. — Уф! Я, стало быть, спасен. Добрый мой тюремщик, сердечный друг мой, Господь Бог наградит вас!

— Ожидая награды Господа, — отвечал тюремщик, — я уже получил сорок тысяч ливров, они помогут мне ждать терпеливо.

— Сорок тысяч ливров! — вскричал Ковиньяк в изумлении. — Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч ливров?

Часть четвертая

Предыдущая Стр. 3 из 85 Следующая

Виконтесса де Канб

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

ХII

ХIII

XIV

XV

XVI

ХVII

ХVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

Часть четвертая

Оглавление