— Олег Борисович, мне жалко моего времени.
— А мне моих денег.
Раскин не только не обиделся на грубость, наоборот, она его развеселила. Смех у него, впрочем, оказался не более приятным, чем голос.
— Да, на аппетит не жалуемся. Но вас ведь о цене предупредили? — Ответа не последовало. — Сдается мне, чем-то я вам не приглянулся.
— Я ожидал увидеть врача.
— А, вы об этом, — Раскин небрежно показал на свой костюм, сшитый, кстати, безупречно. — Ну, во-первых, мой рабочий день закончен. А во-вторых. будь я в халате, вы бы чувствовали себя моим пациентом, то есть больным человеком.
Огородников впервые посмотрел на него без откровенной враждебности.
— А я, признаться, твердо рассчитываю к концу нашего разговора доказать вам, что вы здоровы.
— Если это одна из ваших психиатрических уловок, то вы явно переоцениваете ее эффективность.
Раскин расхохотался.
— А вам палец в рот не клади. Но — к делу. Ну так что, сами расскажете, что привело вас сюда, или предпочитаете, чтобы это сделал я?
— Любопытно будет послушать, — Огородников отказывался поддерживать шутливый тон, взятый собеседником.
— Если начну врать, остановите. Профессия: переводчик-синхронист. Международные конгрессы, научные симпозиумы. И везде нарасхват — ас! Ощущение своей незаменимости породило комплекс полноценности, подогреваемый регулярными приглашениями на кинофестиваль. Как приятно — входишь в зал, «театр уж полон, ложи блещут», завсегдатаи перешептываются: «Кто будет переводить?» — «Огородников. Классно чувак работает». А ты аккуратно так вешаешь пиджачок на кресло, надеваешь наушники и, потомив еще немного публику, — что, невтерпеж? — нажимаешь наконец на тумблер: «Можно начинать». Ну, само собой, престиж, деньги, связи. Жена. жена, убаюканная годами благополучия, ищет острых ощущений на стороне. и находит. Достаточно умна, чтобы это не афишировать, однако не настолько осторожна, чтобы ни разу не попасться. Так, сын.
— Дочь.
— Спасибо за уточнение. Итак, дочь. Груба, ленива, невоспитанна. Приводит домой целый кагал таких же выродков. извините.
— Извиняю.
— До одури слушают бред, который они называют «новой волной», наверняка пьют, а может, занимаются чем-то и похлеще, но этого уже родители знать не могут, потому что детишки «секут момент» и вовремя запираются. Хватит?
Огородников подавленно молчал.
— Вы меня не прервали, из чего я заключаю, что нарисованная картина не слишком отличается от действительности.
— Успели завести досье, — усмехнулся Огородников.
— Зачем. Вполне хватило анкетных данных, сообщенных нашим общим знакомым. Он, кстати, весьма высокого о вас мнения.
— А кинофестиваль?
— Был на американском боевике, который вы переводили. У меня хорошая зрительная память.
— А жена? Дочь?
— По накату.
— Как вы сказали?
— Вы никогда не задумывались, почему цыганки, вторгаясь в нашу судьбу, чувствуют себя в ней как рыбы в воде?
— Я, знаете, не привык обращаться к их услугам.
— И правильно. Если уж позволять себя обобрать, так не какой-нибудь грязной старухе, а интеллигентному человеку с университетским дипломом.
Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.
— Между прочим, могли бы и улыбнуться, — продолжал весельчак доктор. — Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.
Огородников не сумел скрыть изумления.
Раскин понаслаждался произведенным эффектом.
— Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын. Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. — Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. — А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.
И вдруг у Огородникова вырвалось — детская обида, крик души:
— Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте — можно?
Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.
В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.
Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно — вот ведь зараза — словно притягивало к себе взгляд.
Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.
— А вот и мы, — обрадовалась Вера, просушивая ногти. — А я уж хотела идти ее будить.
— Там есть кому будить, — Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.
— Есть? Кто? — И тут же, забыв о своем вопросе: — Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. — Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.
Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.
Огородников, читая, все больше мрачнел.
Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.
— Успеешь, — со значением сказал он.
— А-а, — протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.
— Странно, — произнес он после большой паузы.
Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:
— Ну вот… когда торопишься… черт…
— Странно, — повторил он, — о душе, наверно, сейчас бы надо, а я. ем вот. и ничего.
— Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно. опять приехали… от «Нины Риччи». — Вера занималась макияжем.
Он усмехнулся.
— Боюсь, что ужин мне не понадобится. Тоже неплохо. — Это уже относилось к газете. — Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.
Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.
— Что за дурацкая манера! — заорала мать, пытаясь перекричать музыку. — Клопов ты, что ли, вытря.
Хлопнула входная дверь.
— Ни ей спасибо, ни нам до свидания, — ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.
— Ты слышала? — орала Вера.
— Что? — орала дочь.
— Дверь! — орала мать.
— Че-во? — дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.
— Ты этот ор можешь приглушить хоть немного? — закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.
— Че-во? — донеслось из ванной.
— «Металл» этот свой! — еще громче заорала Вера.
— Это когда-нибудь кончится? — Огородников в сердцах скомкал газету.
Вера поняла вопрос по-своему.
— Это возрастное… скоро пройдет.
— Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.
Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» — одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.
Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.
— Ты вот так идешь в школу? — Вера изобразила на лице удивление.
Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.
— Как «так»? — дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить вы-иг рышный кадр.
— Вот так, без ничего? — Вера показала на ее обтянутую грудь. — Раскрашенная, как… как не знаю кто?
— Ты, что ли, лучше?
— Сгинь уже, — вмешался отец. — И заткни наконец глотку твоим припадочным.
— И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.
Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.
— Опять за свое?
— Или, по-твоему, если принимают на дому, — откровенно насмешничала дочь, — то товарный вид не так важен?
Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.
Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.
— Возрастное, — поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.
Огородников положил на стол ключи от машины.
— Возьми. Опоздаешь.
— А ты?
Он передернул плечами.
Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:
— Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.
Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:
— Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
Он подошел к окну.
Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.