– Я не плачу, – улыбается та.
Из глаз девочки катятся крупные слезы, падают на тетрадку, в которую девочка записывала все случавшиеся в ее жизни события. Проходит час, два. Девочка пьет кофе, втягивая в себя пенку, смотрит в окно, думает о своем, пишет, тетрадка мокнет. Девочке хорошо. Она летит на Мальдивские острова, будет плавать в прохладной воде, кормить с рук мурен... Никогда еще повзрослевшая девочка не была так счастлива.
– Но вы плачете...
– Нет, я не плачу...
За годы работы на чеченской войне Наташа так и не смогла понять, что происходило в этой маленькой республике. Она точно знала, сколько стоит жизнь российского солдата – в долларах и в рублях. Правда, рублевый курс быстро менялся, шла инфляция, но если считать в долларах, то цена оставалась фиксированной. Двести пятьдесят долларов – столько стоил один автомат. В республике, где царила безработица, и ее последствия – голод и нищета, была объявлена охота на худоногих кузнечиков. Жизнь была не нужна. Нужен был автомат. Ведь что такое война? Война – это такое состояние, в котором ты можешь делать все, что захочешь. А тебе в отместку ничего не сделают, в тюрьму не посадят, разве только убьют. И лишь от тебя одного зависит, что лично ты будешь делать. В общем, говно ты или человек.
В девяносто шестом после окончания первой войны, когда Наташа одной из первых сняла командира наемников Хаттаба, в Чечне начали работать совместные комендатуры – российско-чеченские. И вот они оказались той хуйней, которая была выше ее понимания. Она приехала в Грозный по заданию редакции снимать одного генерала в рубрику «Мужская профессия». Пока она настраивала фотоаппарат, в кабинет вошел Асланбек Маленький.
– Что это у тебя за медалька такая? – спросил генерал, показывая на орден, приколотый к нагрудному карману боевика.
– Чистое золото. Рубины настоящие, – ответил Асланбек Маленький, оттягивая карман.
– Правда? Дай посмотреть.
Этим орденом «Коман Сий» – по-русски «Честь Нации» – Дудаев наградил боевиков, организовавших захват буденновской больницы. Все маршрутки в Москве были обклеены фотографиями боевиков, в том числе сделанными Наташей лично, за подписью «Разыскиваются». А здесь – мир, труд, май... И когда российский генерал разглядывал, как играют рубины на чистом золоте, Наташа, вспоминая свои личные коридоры, думала, что, нет, она этого никогда не поймет.
Эти совместные комендатуры занимались эксгумацией трупов российских солдат. Стоял август, и она четыре дня вместе с сотрудниками комендатур ездила по Грозному и его окрестностям – откапывали трупы, прикопанные местными жителями во время войны. Воняло по всей Чечне. Все блевали и смеялись. Все – и чеченцы, и русские. Лопатой ткнешь, а башка отваливается, и вот поднимаешь эту массу на лопате, а всем смешно. Воняет. Все кричат: «Бля-я-ядь!» И блюют. А Наташа кричит: «Не смейтесь, я же снимаю!» Столько трупов в тот месяц насобирали...
Потом она ездила с минерами – собирали по полям-огородам неразорвавшиеся ракеты, гранаты. И как-то так выходило, что и это было смешно. Едут они как-то в грузовике, насобирали полный кузов, и ракеты – такие, такие и такие – перекатываются по его дну, друг о друга стукаются. «Держи ногой», – говорили ей минеры, которые сами сидели враскорячку и придерживали ракеты ногами. Вот это, конечно, было очень смешно.
И, значит, привезли они эти бомбы взрывать – в чисто поле за Грозным. А где именно? Выбрали место. Вот это был взрыв. Грохнуло так, что, наверное, в Москве было слышно. Оказывается, внизу проходил газопровод, и в тот день весь Грозный надолго остался без газа. Разве это не смешно?
Она еще несколько раз встречалась с Басаевым. После Буденновска он заболел – звездной болезнью, так ей казалось. И не мог уже жить без журналистов и пресс-конференций. В начале девяносто седьмого, уже после гибели Дудаева, он вместе с Асланом Масхадовым баллотировался в президенты Чеченской Республики Ичкерия. Он был уверен, что выберут его, а выбрали Масхадова. В тот день Басаев отменил пресс-конференцию, не подпустил к себе ни одного журналиста, кроме Наташи. А журналисты все равно ждали-ждали, но бесполезно.
– Проведи меня к нему? – попросила Наташа Асланбека Большого.
– Он очень расстроен, – сказал Асланбек, заводя ее в дом.
Басаев сидел на диване в длинном кашемировом пальто и новой норковой шапке. Специально купил – для выборов. Его лицо было неподвижно.
– Снимай, – сказал он, подняв вверх указательный палец.
– Что это значит? – спросила она.
– Кому надо, тот поймет, – ответил он.
– Шамиль, вы очень расстроились? – спросила она.
– Ничего... – ответил он.
– Не переживайте, будете каким-нибудь министром.
– Я не рассчитывал на проигрыш, – сказал он, потом рассмеялся. – Ничего, мы себя еще проявим...
Это была их последняя встреча. А потом он себя проявил, но она не поехала снимать его, когда он вместе с Хаттабом пошел на соседний Дагестан. Вот этого Наташа точно понять не могла. Сосед на Кавказе – все равно что родственник, и это знала даже она – русская. Выбирая дом на Кавказе, а в Чечне особенно, ведь здесь неписаные законы действуют жестче, прежде всего знакомятся с соседями, потому что и свадьбы, и похороны ложатся на их плечи. Соседи принимают соболезнования, когда семья горюет по ушедшему. Они накрывают столы, когда в семье свадьба. Они моют посуду, когда расходятся гости. Они горюют и радуются вместе с семьей, живущей по соседству. И горе тому, кто не сумел сохранить хорошие отношения с соседом. Горе тому, кто пошел против соседа.
Басаев был человеком войны, привык к славе, но не перенес ее бремени. Не смог встроиться в мирную жизнь, не нашел в ней себе места. О нем начали забывать, а он хотел войны. Автомат был легче славы. И этого Наташа понять не могла. Она не поехала его снимать, к тому времени поняв одну простую вещь – нельзя брать интервью у террористов.
Вторая война была совсем другая, не то что первая. В девяносто девятом в Чечне людьми торговали, как морковкой на рынке. «Все российские солдаты – сволочи!» – говорили ей чеченцы. И она соглашалась – «Да». «Все чеченцы – сволочи!» – говорили ей российские солдаты. И она соглашалась – «Да». Да. Да. Да! Только не убивайте и дайте чего-нибудь поснимать.
Да, вторая война была не то что первая, это уж точно. Для Наташи визитной карточкой второй войны навсегда останется картина, которую она увидела зимой девяносто девятого у въезда в Грозный. Небольшое поле, пустырь, укрытый белым снегом. Она проезжает мимо на такси. В снегу на коленях сидит мужчина, спиной к дороге. На нем пальто и норковая шапка. Нашел время молиться, подумала тогда Наташа. Через два дня она снова ехала мимо этого места, а мужчина по-прежнему молился в снегу.
– Разве сейчас время намаза? – спросила она у водителя.
– Он давно там сидит, – ответил тот.
Поднялась стужа. Все заледенело – люди, лица, слова. Ведь в городе было холодно – газопровод был взорван минерами еще прошлым летом. Только война, разогретая, в теплой камуфляжной куртке ходила по Грозному. Ей не было холодно. Она никогда не мерзла. А где-то в далеком горном селе, стоящем на вершине и струящемся дымом из печных труб, домой ждали отца. А он молился в снегу посреди минного поля. И молитва его будет длиться до самой весны, пока солнце не растопит снег и сосульки на его подбородке. Тогда он расслабится, упадет лицом в пахнущую перегноем землю, и земля примет его новорожденными цветочками. Вот этого, как хотите, Наташа понять не могла.
Лес
Она проснулась в танке. В виске стучало. Высунулась из люка. Ночь подходила к концу. Светало. Пошел снег. Вспомнила про носки, которые оставила сушиться на коряге у костра.
Лес стоял темный, частый, глубокий. Аргунское ущелье – щелочка в самом сердце Чечни, заканчивалась Черными горами. Почему их назвали Черными? – спрашивала Наташа, шурша по листьям к костру. Прячутся ли в них черные люди, с иссиня-черными волосами до пояса?
Костер погас. Носки сгорели – от них остались только две почерневшие резинки. Лес не двигался. Тихо – ни звука. Танки спали. Пошел снег – мокрый, зябкий, вперемешку с дождем. Еще день в лесу, и больше она не выдержит.
Лес задвигался, выпуская темные тени. Они шли молча, только палая листва шепталась под их ногами. Скоро начнет светать.
Тени остановились у костра. Девятнадцатое февраля двухтысячного года. Юбилей второго тысячелетия.
– Привет, – поздоровались тени, подойдя к угасшему костру.
– Привет, – ответила она, но в предрассветных сумерках не смогла разглядеть их лиц.
– Ты что здесь делаешь? – спросили тени.
– Да вот носки сушила, – Наташа показала резинки.
Тени засмеялись.
– Надень на ноги полиэтиленовые пакеты, – пробасила одна из теней, наклонилась и прикурила об уголек.
– Надевала на кроссовки еще вчера, не помогло, все равно ноги промочила.
– Ты их на носки намотай. Мы тоже пакеты применяем. Хотя у нас портянки.
– Нету больше носков... – Наташа пошевелила голыми пальцами в сырых кроссовках. У нее уже начинался бронхит.
– Что ж ты в такой обуви по лесу ходишь? – поинтересовалась тень, из ее рта пошел дымок, запахло табаком, кажется, «Примой».
– Представляете, еще вчера утром у меня были валенки. Шли сюда с одним майором, а он все ныл, ныл – то холодно, то ноги замочил. Я, лишь бы его не слушать, отдала ему валенки.
– Взял? – спросили тени.
– Взял, – ответила она. – А теперь у меня бронхит. Кха-кха, – кашлянула она, и из ее рта пошел дымок испарины.
– Это ты зря, – заметили тени.
– А вы куда идете?
– Туда, – одна из теней показала в сторону леса.
Ночь серела.
– А можно мне с вами? – попросила она.
– С нами нельзя, – пробасили тени.
– А можно я тогда вас сфотографирую?
– Так ведь темно...
– Сейчас рассветет.
– Через сорок минут мы уходим...
Тени присели на сырую листву, прислонились спинами к деревьям. Вчера в свете дня она видела на их стволах мох. Рассвет приходил в ущелье медленно, солнце еще не выкатилось из-под земли, но утро уже освещало тени. Теперь Наташа могла их разглядеть. Теплые солдатские куртки с серыми воротниками, обхваченные крест-накрест пулеметными лентами. Вязаные шапочки на ушах. Красивые. Красивые, как на подбор. Один выпустил сигаретный дым прямо ей в объектив, усмехнулся, голубой глаз сверкнул, и она влюбилась в свой кадр.