Предлагаю вашему вниманию, мои дорогие исследовательницы, свой печальный опыт на этот счет.
В этой истории, Галина, мои пути пересеклись с вашим диссидентским кругом. Это не редкость среди ленинградских интеллигентов: почти у каждого есть либо знакомый диссидент, либо знакомый знакомого диссидента. И нет ничего удивительного в том, что, не найдя себе такого героя, каким был мой Володька, я обратилась в конце концов к героям нашего времени — к инакомыслящим. В конце шестидесятых это было совсем нетрудно, поскольку кругом собирались какие-то подписи под документами в защиту то одного, то другого преследуемого. Это теперь все, кажется, по-притихло и посерьезнело, а тогда в связи с диссидентскими кругами был даже особый шик. Моего инакомыслящего избранника звали Володей. Очень может быть, что с имен и началась моя к нему симпатия: половина моих поклонников и любовников — Володи. Был это веселый и общительный малый, большой умница, знавший европейские языки и неплохо разбиравшийся в литературе, не только самиздатской. Сидел в лагере, сидел и в знаменитой Владимирской тюрьме, с Буковским и Гинзбургом был на «ты». Словом, знаменитость.
Как водится у нас, влюбленных баб, не успев с ним толком переспать, я уже по уши влезла во все его дела. Что-то подписывала, куда-то ездила по его поручениям, по ночам на машинке перепечатывала самиздат, сбивая ногти. И вроде жизнь моя стала наполняться особым смыслом. Дело, конечно, было вовсе не в политике, а в растущей уверенности, что я нашла своего «второго Володьку». Трудный это был процесс, до того трудный и сложный, что для того, чтобы в самой себе разобраться, я даже стала стихи писать. Помню, сравнивала себя с сугробом, в глубине которого прорастает подснежник, или еще с чем-то в этом роде. Глупость, одним словом, но счастливая глупость.
А трудно мне было потому еще, что я, привыкшая подчинять, снова должна была научиться подчиняться, поскольку таковым было мое представление о счастье. Тогда, конечно. Теперь я свою независимость на этакое счастье уже не сменяю, но для этого надо было мне еще много чего пережить…
Володе-новому я доверяла слепо — кому ж еще можно было доверять? Он был проверен-перепроверен по всем параметрам современной общественной морали, диссидентской, конечно. Друзья его лагерные рассказывали легенды о дружбе с ним. Оба свои процесса, а он садился дважды, он прошел без малейшего урона, как нож сквозь прозрачную воду. И даже мне никогда не говорил, что было ему нелегко там, за решеткой. Из-за любви к нему и я пережила арест на несколько часов и скажу вам, мои милые, что даже час провести под арестом и допросом — страшно. Очень страшно.
Арестовали нас с ним вместе во время демонстрации. Да, я уже и на демонстрации вместе с ним ходила. Удивляюсь, как только из аспирантуры тогда не вылетела? Но обошлось.
Взяли нас на Сенатской площади, запихали в милицейские машины и повезли в отделение милиции. По дороге Володя крепко держал меня за руку и шепотом давал инструкции: как вести себя на допросе, что отвечать. А в основном уговаривал, что бояться нечего, что меня непременно отпустят. В отношении самого себя у него такой уверенности не было: дело на него всегда было наготове. На этот случай он тоже давал мне ЦРУ — «ценные руководящие указания»: идти к нему домой и прятать бумаги, сообщить тому-то и туда-то, а главное на Запад. Я же про себя думала, что буду ходить к нему на свидания и носить передачи, и в темноте милицейской машины я улыбалась: это мне казалось, хоть и горьким, но таким счастьем! Как же, нашла себе настоящего мужчину…
В милицию вслед за нами явились гэбэшники, смотрели у всех документы и вели допросы. Я просто отмалчивалась, боясь по неопытности сказать что-нибудь лишнее.
Выпустили одних через два часа, а других, и Володю в том числе, посадили на пятнадцать суток. Один, раз удалось мне ему и передачу снести в тюрьму на улице Каляева. А когда прошли эти две недели и Володю выпустили, стал он мне еще больше доверять, а я в него еще сильнее влюбилась. Роман наш проходил тревожно: я каждый день, идя к нему домой, боялась, что его уже взяли, а он старался перед неминуемой, как ему казалось, посадкой успеть сделать как можно больше. Стал он меня все больше вводить в курс дела, знакомить с нужными людьми, учить конспирации. И ГБ начала за мной приглядывать: часто я замечала за собой на улице какие-то подозрительные тени, неотступных, и неотличимых друг от друга молодых людей в одинаковых плащах с особенными какими-то затылками.
Как-то я засиделась у Володи далеко за полночь, помогала составлять обращение в защиту недавно арестованных самиздатчиков.
— Володя! Мне, пожалуй, уже надо двигаться домой.
— Оставайся у меня. Надо бы все сегодня закончить, мало ли что может случиться завтра.
— Никак не могу! Я маму сегодня не предупредила, она будет с ума сходить, если я не явлюсь до утра. Надо хоть в два ночи, но добраться домой. У тебя есть на такси? Я не взяла с собой денег.
— Ты знаешь, совсем пустой.
— Тогда проводи меня, чтобы мне одной ночью не идти по городу.
— Прости, не могу никак. Я должен закончить этот документ, ведь люди в большой опасности. Тебе же совсем недалеко идти!
— Все равно я побаиваюсь. В последнее время за мной постоянно ходят то один, то двое.
— А что они тебе сделают? Наоборот, это же лучшая охрана от бандитов!
Тут он засмеялся. Вы не удивляйтесь, что я дословно помню весь этот разговор, ведь наш последний это был разговор, почти последний. Потом уж оставалось три слова сказать да проститься…
Ну, я продолжаю его просить, а он начинает хмуриться.
— Что-то ты сегодня, Ларочка, не ко времени решила женской робостью кокетничать. Давай отложим это до другого раза.
Подавила я вспыхнувшую обиду, поцеловала его и ушла. И вот выхожу я одна-одинешенька на темную Гороховую улицу и спешу по ней быстрым шагом, чтобы скорее добраться до Садовой, где хотя бы света побольше. И, как вы можете догадаться, вскоре слышу я за собой шаги. Снег хрустит. Тут я сдуру свернула в первый попавшийся переулок: если это случайный прохожий, то он мимо пройдет, а я успокоюсь и побегу дальше. Но шаги за мной сворачивают в тот же переулок и ускоряются, настигают. Оглядываюсь: парень в меховой куртке, лицо шарфом до половины замотано. Тут он бегом меня догоняет, хватает сзади, зажимает мне рот ручищей в перчатке и тащит в подворотню. Там прижимает меня к стене, развернув к себе лицом, и, продолжая зажимать мне рот, другой рукой он рванул на мне пальто так, что пуговицы орехами посыпались в снег. Потом ухватился за ворот платья, рванул его и предстала я перед ним в одном бельишке — спереди. Хорошо, что на мне еще были рейтузы, а под ними колготки: он одной рукой продолжает держать меня за плечи и ею же зажимает мне рот, а другой лезет вниз и пытается разобраться в моем хозяйстве. Рвет одно, другое, а все никак не доберется до тела. Зубами скрипит от злости, трясется весь — противно до ужаса! Тут я изловчилась и вцепилась ему в руку зубами. Взвыл он и на секунду отпустил укушенную руку: тут я вырвалась и помчалась вон из этой подворотни и дальше по переулку. Но он опомнился и, слышу, за мной опять бежит. Тут меня осенило, даже сама не понимаю как, в таком-то перепуганном состоянии. Свернула я в первый попавшийся двор, он, естественно, за мной, а я остановилась посередине и быстро оглядела окна — горит ли свет хоть в одном? На мое счастье одно окно на втором этаже светилось. Я останавливаюсь перед ним и ору на весь двор:
— Володя! Володя, беги скорей сюда! Тут ко мне бандит привязался!
Насильник опешил и остановился. А я уже не бегу, а стою спокойно, будто ко мне и в самом деле из-за того окна придет спасение. И опять кричу:
— Володя, скорей же!
— А, черт, сорвалось!.. — хрипло рявкнул насильник и бросился бежать вон со двора.
Я зашла в первую попавшуюся парадную и прижалась к стене, дрожу. Немного так постояла и выглянула: не вернулся ли он во двор? Потом осторожно вышла, перешла двор и оглядела переулок. Никого. Тогда, запахнув растерзанное платье и пальто стянув руками, я потащилась к дому. Бежать уже сил не было. Пришла, прошмыгнула в ванную, согрелась, выревелась и легла спать. На том и кончился мой «диссидентский роман».
Хотите, Галочка, обижайтесь, хотите нет, но я вам скажу прямо: конечно, друзья ваши и соратники люди замечательные и даже, если хотите, герои в своем роде. Но не мужчины, нет. Даже их время не пощадило.
Галина спорить не стала, но заметила:
— Вы судите, Лариса, по одному частному случаю. Я догадываюсь, кто этот человек. Он действительно отдаст жизнь для человечества, но для ближнего пальцем о палец не ударит. Видели вы его маму?
— Да, видела. Чудесная женщина.
— А знаете, где она работает?
— Разве она не на пенсии?
— На пенсии. Но чтобы сын мог полностью отдавать себя своему делу, его мама-пенсионерка работает еще кочегаром в двух котельных.
— Что ж она, сочувствует его взглядам? — спросила Валентина.
— Не знаю. Скорее всего, она просто хорошая мать, а он этим пользуется, сам того не замечая.
Лариса пожала плечами:
— Теперь мне это все равно, я имею сына, а больше мне никого не надо. Вот из него постараюсь вырастить такого мужчину, какого я себе представляю. И пусть мне потом моя невестка ручки целует! Представляете, я уже ненавижу эту стерву.
— Кого?
— Мою будущую невестку, которая отнимет у меня сына.
Женщины посмеялись над Ларисиной ревностью, а потом рассказывать стала Зина.
История вторая,
рассказанная бичихой Зиной. Если читатель помнит, то ее женская судьба началась именно с насилия и, как выяснится из ее рассказа, продолжалась она под постоянной угрозой того же насилия. Но именно Зина свой рассказ посвятила насилию, совершенному мужчинами над мужчиной
Я, девоньки, долго морочить вас не буду, свои обиды на мужиков пересказывать, все не перескажешь. Я уж и сама не упомню, когда они со мной насильничали, а когда я сама давала, чтобы насилия не сотворили — все спокойней. В тюрьме — было, на этапах — было, а покуда я бичевала, так и недели без того не проходило, чтобы кто из бичей не полез ко мне по пьянке погреться. Да в нашей жизни это ни за грех, ни за страх не считается. У меня за себя д