— Может быть, нам удастся забыть все тяжелое, ребенок отвлечет нас с Федей? А то мы в собственных душах как в болоте тонем.
— Не валяй дурака Альбина — строго прикрикнула на нее Ольга. — А то ты как деревенская дурочка. «Обманула его, дать дала а замуж не пошла». Сама мужика повязала и грехом и ребенком а теперь хочешь бросить. Эх ты Мария Египетская.
— Это кто такая, Актриса что ли? Актриса скажешь тоже. — Это такая святая, бывшая проститутка. Ты извини это мне так, к слову вспомнилось. Да я не обижаюсь А что за святая? Я плохо помню бабка в детстве про всех святых нам книгу читала вот какие-то имена и остались в голове. Вон Галина знать должна, она же у нас верующая.
— Я ее историю знаю только в общих чертах. Надо будет спросить у нашего батюшки когда его выпустят. Откуда выпустят? У нас что и батюшка — диссидент?
— Даже не инакомыслящий. За проповеди взяли которые он молодежи читал. Но, говорят, должны выпустить — шум большой.
— Ну чем же все-таки знаменита эта Мария Египетская? — спросила Альбина.
— А тем, что она плыла в корабле с паломниками в Иерусалим, а все они с ней грешили. А когда прибыли на место и пошли поклоняться в храм Кресту Господню, то все мужики ее отталкивали от входа: «Таким тут не место!» У мужчин, как известно, свой взгляд на распутство: они остаются чистыми, а женщин, с которыми грешат, отряхивают, как грязь с одежды. И тогда Мария ушла в пустыню и там совершала такие подвиги, так постилась, что ни один пустынник не мог с ней сравниться.
— Очень феминистическая святая! — воскликнула Лариса. — Уважаю таких!
— Ну-ну, не кощунствуй, — улыбнулась Галина. — Лучше начинай рассказывать историю про счастье.
— Про счастье, говорите? По счастливому стечению обстоятельств я с детства знаю, что такое счастье, и даже вывела точную его формулу. Слушайте!
История первая,
рассказанная биологом Ларисой и представляющая собой, по мнению Ларисы, точную формулу счастья
В детстве для меня самым несчастливым днем была суббота. В этот день мы с мамой ходили в баню. Всегда в одну и ту же, на углу проспекта Майорова и канала Грибоедова. Подходили и занимали очередь на улице. Потом эта очередь передвигалась во двор, а там медленно, медленнее, чем идут за гробом на похоронах, передвигалась по лестнице до третьего этажа, где было женское отделение. Потом мы входили в гардероб, сдавали свои пальто, получали номерок и занимали тот шкафчик, номер которого стоял на жестяном кружочке, выданном в гардеробе. Занимало это от одного до трех часов.
Когда мы наконец начинали мыться, то сил уже не было ни у меня, ни у мамы. Мы даже почти не разговаривали друг с другом, до того уставали. Мама тщательно мыла мне голову, — у меня тогда были длинные косы, и мама очень берегла их, вшей кругом было полно, в той же бане можно было набраться любой пакости. Потом она мыла мне спину, а дальше я уже справлялась сама, и мама могла заниматься собой. Закончив мытье и сполоснувшись, я просто сидела рядом с мамой на каменной скамейке и плескалась в тазу с прохладной водой. И глазела, конечно, по сторонам. А иногда повторяла про себя уроки, заданные в школе на понедельник: чтобы меньше учить в воскресенье.
И вот однажды нам задали выучить к понедельнику стихотворение про наше счастливое детство. Что-то там такое про то, что если бы Ленин был жив, то «Он взял бы нас на колени, С улыбкой бы нас спросил: «Ну, как вам живется, дети?» И наш прозвучал бы ответ. «Мы всех счастливей на свете. Так выполнен ваш завет».
Зубрю я про себя эти непритязательные стишки, а сама наблюдаю за нашей соседкой. Симпатичная молодая женщина, и вся разрисованная синей татуировкой. Много чего у нее на спине было: кораблик под парусом, змейка вокруг якоря и всякие разные надписи. А когда она повернулась ко мне, то я увидела у нее на правой груди портрет улыбающегося Ленина, а на левой — надпись: «Нет в ЖИЗНЕ счастья!» Очень мудрой показалась мне эта надпись, и портрет Ленина тоже понравился. Но не удержалась я, школьная отличница, и сказала ей:
— Тетенька! У вас на левой груди ошибка! Надо писать «в жизни», а не «в жизне».
Та засмеялась и отвечает:
— Какая разница? Хоть так пиши, хоть этак, а счастья-то все равно нет!
Тут мама меня тихонько шлепнула, чтобы я не приставала с разговорами к посторонним.
Учу я молча свой стишок, а сама все поглядываю на тетеньку разрисованную. Думаю, а нельзя ли и мне что-нибудь такое себе устроить? Уж очень мне понравился портрет «дедушки Ленина».
Но вот закончилось наше мучение и пошли мы одеваться. А когда оделись во все чистенькое, мама повела меня к буфету. Там продавали газированную воду. И наступал счастливый момент, вознаграждавший меня за все мучения. Сначала мама покупала себе и мне по стакану газировки без сиропа, а потом еще мне стакан с сиропом. И я имела право выбрать сироп: малиновый, вишневый или клубничный. И вот когда я подносила стакан к губам, а из него пахло ягодами и в лицо мне летели крошечные сладкие и свежие брызги — это было счастье!
Я росла, училась, переживала в своей жизни разные события, хорошие и плохие, удачи и неудачи. Но когда мне удавалось преодолеть беду или выполнить какую-то важную, но мучительную работу, то я говорила себе: «Ну, теперь ты можешь выпить свой стакан без сиропа — то есть, отдохнуть». Ну, а если с сиропом — то это уже роскошь! И часто я при этом вспоминала ту тетеньку в бане и думала: «Интересно, что теперь, спустя столько лет, стало с физиономией Ленина, что осталось от его улыбки? И буквы, составлявшие сакраментальную фразу «Нет в жизне счастья», поди, тоже вытянулись. Но это только подчеркивает, должно быть, их печальный смысл.
И знаете, милые, в тот момент, когда мне поднесли только что рожденного мною ребенка, я явственно почувствовала на лице прохладные брызги и запах малины — символ счастья, обретенного в страданиях.
— Вот. А теперь пусть нам Зина расскажет, видела ли она счастливых в своих скитаниях?
Зина помолчала, потом улыбнулась каким-то своим мыслям.
— А знаете, бывают счастливые даже и в тюрьмах и в лагерях. Мы как-то целым бараком были счастливы почти месяц. Каким-то чудом через забор и запретку к нам на зону забрался котенок. Мы притащили его в барак и забавлялись им. Такой был шустрый, хитрющий! Крикнешь ему: «Васька! Менты идут!» — он юрк на печку и там лежит, прижавшись к стене в самом дальнем углу. Потом его охранник пристрелил для забавы, когда кот ненароком на запретку зашел. И очень веселился: «Подстрелил зэка в побеге, надо с начальства отпуск стребовать». Как же, бывает и на зоне счастье. А бывает и в бродячей жизни, у бичей то есть. Я вот вам сейчас расскажу про старуху-бичиху, у которой все счастье было в ее старике, и как она за это свое счастье годами с государством сражается.
История вторая,
рассказанная бичихой Зиной, похожая на историю Филемона и Бавкиды, только в современном варианте
Сняли меня как-то с поезда во Львове и отвезли в спецприемник. Из этого приемника людей уже распределяют кого куда: кого выпустят, кого сошлют, а кого засудят и засадят. Сижу я и жду своей участи. Вместе со мной всякий сброд беспачпортный, вроде меня: две цыганки, воровка, бичиха и старушка-Божий одуванчик, в чем душа держится. Молчит она весь день, сидит на коечке и молится. А всякий вечер просит мента, который дежурит:
— Пусти на дедушку поглядеть! Пусти, родимый!
Просит, плачет, пока мент не плюнет и не выведет из мужской камеры напротив старичка сгорбленного, седенького. Старушка глянет на него в щелочку и успокоится:
— Здесь еще мой дедушка, не увезли никуда сегодня. Даст Бог и завтра нас не разлучат. Вот и счастьице, вот и хорошо.
С тем и спать ложится. Мы этих старичков так и прозвали — Дедушка и Бабушка. Безвредные они были, тихие. Постепенно мы Бабушку разговорили, рассказала она нам ихнюю историю.
Жили они на окраине Москвы, в своей халупке. Пенсии у них не было, потому что они бывшие колхозники, а колхозникам пенсии тогда совсем не платили. Чем жили? Дедушка умел иконки рисовать, а Бабушка их на рынок носила и продавала потихоньку. Богатства не нажили, но кормились. И вот этот район стал застраиваться. Прочий люд переселили в новые квартиры, а за этих двух заступиться некому, так с ними так порешили: поскольку пенсии у них нет, то сдать их в старческий дом, а избушку разрушить. Квартиры им не давать, потому что нечем им за нее и платить. Так и сделали. И сдали их в разные дома для престарелых и инвалидов: его — в мужской, а ее — в женский. Какое кому дело до того, что люди всю жизнь вместе прожили, срослись уже в одно, как два дерева, бывает, к старости срастаются?
Дедушка с горя заболел и слег, помирать собрался. А Бабушка духом покрепче оказалась. Насушила она с обедов сухариков, сложила их в казенную наволочку и кое-как ночью удрала из дома престарелых: пошла Дедушку своего разыскивать. Где побирается, где зайцем проедет, но обшарила все Подмосковье и Дедушку нашла. Пришла к нему, будто в гости. Родственников-то в эти дома кое-как пускают по выходным. Пришла и говорит: «Пойдем отсюда, Дедушка. А то помрешь ты без меня». И увела своего ненаглядного. Пошли они вдвоем бродяжить, бичевать. У церквей побираются, ночуют, где придется. Набрали немного денег и сняли в какой-то полузаброшенной деревне избенку Дедушка опять иконы принялся рисовать опять они домом зажили. Но тут их милиция и накрыла: паспорта-то у них в домах престарелых остались! Вернули их на старые места, его в один, ее в другой дом. Через пару месяцев, переждав зиму — их зимой взяли, — Бабушка снова тем же манером из своего дома выбирается, едет за Дедушкой, и все у них сначала начинается: просят Христа ради, потом ищут себе пристанище, чтобы вдвоем как-то век дожить. А милиция их ищет. Скоро эта пара стала знаменитой по всем железнодорожным милицейским постам: ловили их, как преступников