– Не понимаю, чего вы добиваетесь, – сказал наконец Осмонд. – Хотелось бы выяснить, чтобы понять, как действовать мне.
– А я бы хотела пойти в постель. Очень устала.
– Присядьте и отдохните, долго я вас не задержу. Не здесь, выберите место поудобней. – Он собрал для нее гору из подушек, разбросанных в живописном беспорядке по вместительной тахте. Однако на подготовленное место Изабелла не села, опустившись в ближайшее кресло. Огонь в камине погас; свечей почти не горело. Изабелла запахнулась в пелерину, чувствуя смертельный холод. – Мне кажется, вы пытаетесь меня унизить, – продолжил Осмонд. – Чрезвычайно нелепая затея.
– И в мыслях не было, – возразила Изабелла.
– Вы ведете очень хитрую игру, и у вас прекрасно получается.
– Что же мне удается?
– Однако вы не завершили дело, мы еще увидим лорда Уорбертона. – Осмонд встал, спрятав руки в карманы, глядя на жену сверху вниз задумчиво, в своей обычной манере, которой словно бы давал понять, что она – не предмет размышлений, но некий нежелательный их обо-рот.
– Ежели имеете в виду, что лорд Уорбертон вернется, то зря, – предупредила Изабелла. – На нем нет никаких обязательств.
– На что и сетую. Однако я не имею в виду, что он вернется из какого-либо чувства долга.
– Ничто другое его бы не заставило. Мне кажется, Рим утратил для него интерес.
– Ах нет, это неглубокое суждение. Привлекательность этого города неистощима. – Осмонд снова принялся расхаживать по комнате. – Однако в том, пожалуй, спешки нет, – прибавил он. – Пригласить нас в Англию было даже славно. И ежели б я не боялся застать там вашего кузена, то даже, наверное, пытался убедить вас поехать.
– Может статься, что моего кузена вы не застанете, – ответила Изабелла.
– Хотелось бы уверенности. Впрочем, я за всем прослежу по мере сил. В то же время мне бы хотелось посмотреть его дом, о котором вы так много рассказывали. Как, говорите, он называется? Гарденкорт? Очаровательное, должно быть, местечко. К тому же, знаете ли, я чту память вашего дядюшки: благодаря вам он мне очень полюбился. Хотелось бы взглянуть, где он жил и умер. Это очень важная деталь. Ваш друг прав, и Пэнси следует посмотреть Англию.
– Не сомневаюсь, ей там понравится, – сказала Изабелла.
– Однако этого ждать и ждать, до осени еще далеко, – продолжал Осмонд, – а меж тем есть кое-что интересное поближе. По-вашему, я сильно заношусь? – неожиданно спросил он.
– По-моему, вы ведете себя странно.
– Вы меня не понимаете.
– Нет, даже когда вы меня оскорбляете.
– Я вас не оскорбляю, ибо неспособен на это. Я лишь привожу определенные факты, и ежели их упоминание вас ранит, то тут уж я не виноват. Но то, что вы полностью взяли дело сватовства лорда в свои руки, – определенно, факт.
– Снова вы о лорде Уорбертоне, – простонала Изабелла. – Я утомилась слышать это имя.
– Мы с ним еще не закончили, и вы еще не раз о нем услышите.
Ежели прежде отношение мужа оскорбляло Изабеллу, то теперь вдруг закончило причинять ей какую-либо боль. Он падал – и от созерцания его падения у Изабеллы голова шла кругом; то было единственное неудобство. Осмонд изменился, стал другим и более никак ее не задевал. Единственное, поразительной казалась работа его больного воображения. Изабелле даже стало любопытно, как он сам себя оправдывает.
– Я бы сказала, что вам нечем привлечь моего внимания, – тут же ответила она. – Впрочем, могу и ошибаться. Хотелось бы все же выслушать простое объяснение моей вины.
– Вы помешали Пэнси выйти за Уорбертона. Так для вас достаточно просто?
– Напротив, я в этом браке была очень даже заинтересована. Так прямо и говорила. Вы же сказали, что рассчитываете на меня, именно так, и я взяла на себя обязательство. Совершила ошибку, но сделанного не воротишь.
– Вы лишь сделали вид, даже неохоту изобразили, чтобы я скорее вам доверился. А после пустили в ход свое хитроумие, дабы убрать лорда с пути.
– Кажется, я знаю, к чему вы клоните, – сказала Изабелла.
– Где то письмо, которое он мне написал, ежели верить вашим словам? – требовательно спросил ее муж.
– Не имею ни малейшего понятия. Я не спрашивала.
– Вы не дали ему дойти.
Изабелла медленно поднялась. Закутанная в белую пелерину, она походила на ангела презрения, двоюродного брата жалости.
– О, Гилберт, для человека, что был так хорош!.. – воскликнула она.
– Не так хорош, как вы. Вы-то своих целей добились: убрали лорда с горизонтов, не подавая виду, а меня поставили именно в то положение, в каком желали видеть – в положение человека, что желал выдать дочь замуж за лорда и с треском провалился.
– Он неинтересен Пэнси. Она рада его отъезду, – сказала Изабелла.
– Это не имеет отношения к делу.
– А ему неинтересна Пэнси.
– Так не пойдет, вы утверждали обратное. Не понимаю, какая вам радость в этом? – продолжал Осмонд. – Могли бы попробовать нечто иное. Я ведь не зарывался, не принимал слишком многое как должное. Я был очень даже скромен, тих. Идея-то исходила не от меня. Уорбертон стал выказывать Пэнси интерес еще прежде, чем я задумался о браке. Я все предоставил вам.
– Да, были только рады оставить его на меня. Отныне такими делами занимайтесь сами.
Осмонд бросил на нее взгляд и тут же отвернулся.
– Я думал, моя дочь вам дорога.
– Сейчас – как никогда прежде.
– Сильно же вы ограничиваете свою заботу о ней. Хотя это, наверное, естественно.
– Это все, что вы хотели мне сказать? – спросила Изабелла, беря свечу со столика.
– Вы довольны? Я достаточно разочарован?
– Вряд ли вы, в целом, разочарованы. Попытайтесь ошеломить меня чем-то иным.
– Дело не в этом. Мы увидели, что Пэнси может це́лить выше.
– Бедная малышка Пэнси! – сказала Изабелла и развернулась, унося с собой свечу.
Глава XLVII
О приезде в Рим Каспара Гудвуда Изабелла узнала от Генриетты Стэкпол, на четвертый день после отъезда лорда Уорбертона. Последнему событию предшествовало иное, имевшее определенную важность для Изабеллы – временное и далеко не первое отсутствие мадам Мерль, убывшей в Неаполь к другу, счастливому владельцу виллы в Позилиппо. Мадам Мерль перестала способствовать счастью Изабеллы, которая неожиданно для себя задумалась: не является ли самая сдержанная женщина по совместительству самой опасной? Порой в ночи ей приходили странные видения; ей чудилось, будто бы она видит мужа и свою, нет, его подругу вместе, однако в тусклом свете было не разобрать, чем они заняты. Изабелле казалось, что судьба еще сведет их с этой женщиной и у той отыщется какой-нибудь сюрприз. Воображение живо цеплялось за эту ускользающую мысль, но его то и дело одергивал безымянный страх, а потому, когда эта очаровательная женщина отсутствовала в Риме, Изабелла прямо-таки испытывала облегчение.
К тому времени она уже знала, что Каспар Гудвуд в Европе – об этом Генриетта написала сразу же после встречи с ним в Париже. Сам он ни разу не написал Изабелле, и она думала, что желания встречаться с ней у него очень даже может и не возникнуть. Последний их разговор, перед ее замужеством, носил характер вполне однозначного разрыва. Ежели она верно запомнила, то Гудвуд говорил, будто бы пришел взглянуть на нее последний раз. С тех пор он оставался самым неприятным пережитком ее прошлой жизни, а ежели точнее, то единственным, который вызывал неизменную боль. Тем прощальным утром он оставил ее с чувством нелепейшего потрясения: словно два судна столкнулись средь бела дня. Оправданий ему, как и подобной катастрофе, не было: ни тумана, ни подводных течений, да и сама она стремилась обойти его стороной. Однако он врезался ей в самый нос и – завершим метафору – так навалился, что ее утлое суденышко с тех пор нет-нет да чуть слышно поскрипывало. Ей больно было видеть Каспара Гудвуда, ибо он олицетворял единственное сотворенное ею зло: лишь он мог предъявить ей законные претензии. Она ничего не могла с собой поделать, и отрицать его несчастье смысла не было. После ухода Гудвуда Изабелла плакала от злости, сама не зная, на что именно: хотелось думать, что причиной тому стала его неучтивость. Явился со своей бедой, на славу постарался омрачить безупречное счастье, чистоту тех ярких дней. Он не был жесток, но впечатление оставил жестокое – возможно, в том, что вынудил ее рыдать, и в горьком послевкусии тех слез, ощущавшемся дня три или четыре.
Однако последствия той встречи прошли, и на целый год мистер Гудвуд пропал из жизни Изабеллы. Упоминаний о нем она слышать не хотела: вот еще, думать о том, кто из-за тебя испытывает боль и скорбь, для облегчения коих ты ничего не сделаешь. Все было бы иначе, сумей она хоть ненамного усомниться в его невыносимом горе, как получилось с лордом Уорбертоном. К несчастью, для сомнений места не было, а злоба и бескомпромиссность, с которыми Гудвуд свое горе принял, и мешали о нем думать. У Изабеллы язык не повернулся бы сказать, что перед нею – страдалец, нашедший утоление боли, как тот же ухажер-англичанин. Компенсации мистера Гудвуда казались ей сомнительными: текстильная фабрика ничего не возместит и уж тем более неудачного сватовства к Изабелле Арчер, – а кроме фамильного предприятия, вряд ли у Гудвуда еще что-то оставалось. Не считая, разумеется, присущих ему качеств. О да, личностных качеств ему было не занимать; их даже не требовалось подкреплять извне. Ежели бы он решил расширить дело – насколько она могла судить, больше ему силы вкладывать было не во что, – то лишь из голого предпринимательства или жажды выгоды, ни в коей мере не в надежде забыть прошлое. Это придавало его фигуре флер наготы и холодность, из-за которых неожиданные встречи с ней в воспоминаниях или тревожном ожидании будущего и то заставляли вздрагивать, как от удара: Гудвуд был лишен предохранительных светских навыков, которые в нынешний, чрезмерно учтивый век обычно притупляли остроту столкновений. Его идеальное молчание – тем паче; и то, что он ни разу не написал Изабелле, а она о нем почти не получала новостей, лишь усугубляло ощущение его одиночества. Время от времени Изабелла спрашивала Лили, не слыхать ли чего о Гудвуде, однако Лили о Бостоне ничего не знала – ее воображение было накрепко привязано к восточной стороне Мэдисон-авеню.