Время шло, и Изабелла стала чаще вспоминать о нем, снимая постепенно все ограничения; не единожды посещала ее и мысль написать. Мужу о Гудвуде она так и не рассказала – не дала Осмонду знать о том, как он навещал ее во Флоренции. Подобная скрытность была продиктована в ранний период брака вовсе не отсутствием доверия к Осмонду, но соображением о том, что разочарование этого юноши – лишь его тайна и делиться ею она не вправе. Изабелла полагала, что с ее стороны неверно передавать ее кому-то еще, да и потом, дела мистера Гудвуда могли показаться Гилберту малоинтересными. Когда же дошло до дела, Изабелла Гудвуду не написала; она решила, что оставить его в покое, наедине с печалью, будет разумнее всего. Тем не менее она была бы рада оказаться к нему ближе. Притом ей вовсе не приходило в голову, что она могла бы выйти за него; даже когда во всем блеске проявились последствия замужества, подобная мысль – а Изабелла предавалась многим мыслям, – так и не осмелилась возникнуть. Впрочем, обиженный, Гудвуд перенесся в круг тех, вину перед которыми Изабелла хотела бы загладить. Я ведь упоминал, как страстно она не желала, чтоб ее несчастье было плодом ее же проступка. В ближайшее время смерть ей не грозила, и все же она хотела примириться со всеми, привести в порядок дела душевные. Время от времени Изабелле приходило на ум, что у Каспара к ней имеется неоплаченный счет, и казалось, теперь есть возможность и желание уладить сей вопрос на безболезненных для Гудвуда условиях. И все же, узнав о его приезде в Рим, она испугалась. Ему, как никому другому, она не желала разобраться – а он разобрался бы, как в каком-нибудь поддельном балансовом отчете, – в том, как беспорядочны на самом деле ее личные дела. В глубине души она верила, что он в ее счастье вложил все, тогда как остальные – только часть. Он был еще одним из тех, от кого пришлось бы скрывать свои несчастья. Однако потом Изабелла приободрилась, так как, приехав в Рим, Гудвуд еще несколько дней не появлялся у нее.
Легко представить, что Генриетта Стэкпол оказалась куда пунктуальней и сразу же почтила подругу своим обществом. Изабелла с головой окунулась в общенье с ней, ибо теперь, вознамерившись очистить совесть, увидала в том способ доказать серьезность намерений. Тем паче что годы, пролетая мимо, скорее, обогатили, нежели сгладили те самые особенности, которые критиковали люди, настроенные менее дружелюбно, чем Изабелла, и которые по-прежнему сохраняли выпуклость, придавая стойкости оттенок героизма. Генриетта как обычно была проницательна, резва и свежа и столь же точна, умна и справедлива. Ее широко открытые глаза, горящие, словно купола вокзалов, так и не обзавелись шорами; внешний вид не утратил опрятности, а мнения – ни капли национального колорита. Притом нельзя было сказать, что мисс Стэкпол совсем не изменилась; Изабелле она казалась рассеянной. Прежняя Генриетта рассеянной не была и, занимаясь одновременно несколькими расследованиями, умудрялась в каждом оставаться собранной и сосредоточенной. Для каждого дела у нее имелся повод; мотивами она буквально щетинилась. Но ежели раньше Генриетта приезжала в Европу, дабы посмотреть ее, то ныне, насмотревшись, лишилась подобного предлога. Она и не думала прикидываться, будто ее желание изучить почившие цивилизации как-то связано с нынешним предприятием; своим путешествием она, скорее, заявляла о независимости от Старого Света, нежели признавала какие-то обязательства перед ним. «Подумаешь, в Европу смотаться, – говорила она Изабелле. – Как по мне, для этого веских причин не нужно. Вот дома сидеть – уже не просто так. Это куда серьезнее». Таким образом, к очередному паломничеству в Рим она относилась как к чему-то неважному. Сей город Генриетта успела тщательно изучить, и нынешний приезд стал жестом фамильярности, символом того, что она досконально знает итальянскую столицу и что у нее есть право пребывать здесь, как и в любом ином городе. Все это возбуждало, и Генриетте не сиделось на месте. Ежели так поразмыслить, то у нее на это имелось полное право. Однако причина для визита в Рим имелась куда лучше, чем несерьезное отношение к путешествию. Подруга быстро раскусила Генриетту и вместе с тем оценила преданность. Мисс Стэкпол пересекла бурный океан посреди зимы, догадавшись, что Изабелла в печали. Она вообще много о чем догадывалась, но никогда еще – столь вовремя и точно. Нынче мало что радовало Изабеллу, однако даже будь у нее в жизни больше поводов для веселья, осталась бы какая-то ее, личная радость в том, как оправдалось высокое мнение о Генриетте. У нее имелись свои недостатки, и все их Изабелла принимала, видя истинную цену подруге. Впрочем, не эту свою победу она находила славной: она наконец-то доверилась наперснице, первой из всех, что живется ей ни капельки не легко. Сама Генриетта затронула эту тему с ходу и без промедлений, в лоб заявив, какая Изабелла пропащая. Женщина, сестра, она была не Ральф и не лорд Уорбертон, и не Каспар Гудвуд, и с ней Изабелла могла обсудить беду.
– Да, я пропащая, – очень мягко произнесла она, вложив в эти ненавистные ей самой слова как можно больше осуждения.
– Что он с тобой творит? – спросила Генриетта, хмурясь так, словно осматривала работу коновала.
– Ничего он не делает. Но меня не любит.
– Ему сложно угодить! – вскричала мисс Стэкпол. – Почему не бросишь его?
– Так измениться я не могу, – ответила Изабелла.
– Почему, хотелось бы мне знать? И ты не признаешь ошибку. Слишком уж гордая.
– Не знаю, слишком ли я гордая, но ошибку свою раскрывать всем не хочу. Вряд ли это достойно. Я бы скорее умерла.
– Вечно ты так думать не станешь, – пообещала ей Генриетта.
– Не знаю, что за беда привела бы меня к этому, но кажется, что я всегда буду стыдиться. Следует принимать собственные промашки. Я вышла за Осмонда перед всем миром, совершенно свободно. Более обдуманного поступка не придумать. Нельзя так вдруг измениться, – повторила Изабелла.
– Ты УЖЕ изменилась, невзирая на невозможность. Надеюсь, ты не хочешь сказать, что он тебе нравится.
Изабелла заверила ее:
– Нет, он мне не нравится. Точно говорю, потому что устала хранить свою тайну. Однако на этом все, кричать на перекрестках о своей беде я не могу.
Генриетта посмеялась.
– Не слишком ли ты деликатна?
– Так ведь не ради него, а ради себя! – ответила Изабелла.
В том, что Гилберт Осмонд не нашел радости в приезде мисс Стэкпол, удивительного не было ничего; инстинкт естественным образом настроил его против девицы, способной насоветовать его жене удалиться из-под супружнего крова. Едва мисс Стэкпол прибыла в Рим, как он выразил надежду на то, что леди-корреспондент не станет им докучать. Изабелла заверила Осмонда, что для страхов причин нет, а Генриетте передала, что так как Осмонд ее недолюбливает, то о приглашении на ужин и речи быть не может.
Зато подруги преспокойно встречались при иных обстоятельствах. Изабелла свободно принимала мисс Стэкпол у себя в гостиной и регулярно брала с собой прокатиться – вместе с Пэнси, которая, сидя в экипаже напротив, чуть подавалась вперед и смотрела на прославленную авторшу во все глаза, с почтением и вниманием, каковые Генриетта порой находила раздражающими. Она пожаловалась Изабелле, мол, у мисс Осмонд такой вид, будто она впитывает все услышанное. «Не хочу, чтобы девочка запоминала мои речи, – заявила мисс Стэкпол. – Все, что я говорю сейчас, как сюжет утренней газеты, важно только сейчас. А твоя падчерица словно бы сберегает все выпуски и однажды обратит сказанное мною против меня же». Она не могла заставить себя проникнуться симпатией к Пэнси: отсутствие у девушки двадцати лет инициативы, собственных тем для разговора, каких-либо личных устремлений казалось неестественным и даже пугающим.
Осмонд же, как догадалась Изабелла, ждал, что она настойчивее вступится за подругу, станет убеждать его принять Генриетту, и он бы тогда смог выставить себя жертвой собственной благовоспитанности. То, что она с ходу, безропотно приняла его возражения, ставило его в очень неловкое положение: он сделался заложником собственной неприязни к Генриетте, не в силах теперь выказать гостеприимства. Осмонд оставался верен чести и в то же время неприятию, несочетаемым элементам. Было бы правильно, ежели бы мисс Стэкпол разок-другой пришла на ужин в Палаццо Рокканера и убедилась – невзирая на внешнюю, неизменно безупречную учтивость и любезность Осмонда, – в том, как мало это доставляет ему удовольствия. Однако несговорчивость обеих дам не оставляла Осмонду ничего иного, кроме как желать скорейшего исчезновения сей дамы из Нью-Йорка. Удивительно, как мало радости приносили ему друзья супруги; он воспользовался случаем и указал на это Изабелле.
– Вам определенно не везет с близкими друзьями. Подобрали бы, что ли, новый круг, – сказал он как-то утром, не намекая ни на что конкретное, хотя тон истощенного терпения лишил его слова эффекта жестокого сюрприза. – Впечатление, будто вы старательно отбирали именно таких людей, с которыми у меня меньше всего общего. Вашего кузена я всегда считал самовлюбленным ослом, и это не считая того, что он вообще самое невоспитанное животное на моей памяти. Невыносимо утомительно, что никто ему об этом не скажет. Щадят, всё из-за хвори. Она, как по мне, лучшая его сторона: дарует привилегии, недоступные более никому. Ежели он правда столь отчаянно болен, есть лишь один способ это доказать, но он об этом как будто совсем не думает. Большего не скажу и о прекрасном Уорбертоне. Ежели задуматься, то он разыграл перед нами редкостное по хладнокровию и высокомерию представление! Заявляется и смотрит на чужую дочь, как на меблированные комнаты. Ходит, трогает за ручки, выглядывает в окна, простукивает стены и уже подумывает снять жилье, дескать, не соблаговолите ли составить договор аренды? А затем просто решает, что маловата квартирка! И вот уже третий этаж ему не подходит, он хочет присмотреть себе парадную часть дома, на первом. Улепетывает, прожив в бедной маленькой квартирке целый месяц, да еще задаром. Однако самая ваша чудесная находка – это мисс Стэкпол. Как по мне, она – чудовище. Нет такого нерва в человеке, на котором бы она не сыграла. Для меня она даже не женщина. Знаете, что она мне напоминает? Новое стальное перо, самую противоестественную вещь. Она даже не говорит, а поскрипывает, будто перо черкает. Кстати, она и письма вроде пишет на линованной бумаге? Ее мысли, жесты, походка, внешний вид – все под стать ее речи. Говорите, она не навредит мне, поскольку я ее не вижу. Видеть не вижу, зато слышу, слышу днями напролет. Ее голос у меня в ушах, никак от него не избавиться. Мне известно каждое ее словечко, взлет и падение интонации. Обо мне она говорит чарующие вещи, которые вас премного тешат. Мне вовсе не по нраву, что она говорит обо мне. Чувства возникают те же, какие возникли бы, узнай я, что лакей щеголяет в моей шляпе.