– Что ж, – через какое-то время сказала Изабелла, когда в голову ей пришла мысль, одна из тех, благодаря которым ее письма прославили «Интервьюер», – возможно, с вами ему повезет больше, чем с Изабеллой!
Когда же она сказала подруге о сделанном Ральфу предложении, Изабелла ответила, дескать, ничто не обрадовало бы ее сильнее. Она всегда верила, что в глубине души Ральф и эта молодая женщина были созданы для взаимопонимания.
– Мне не важно, понимает он меня или нет, – заявила Генриетта. – Главное – как бы он не умер в вагоне поезда.
– Этого не случится, – успокоила ее Изабелла, убежденно покачав головой.
– И я приложу к тому усилия. Смотрю, ты всех нас желаешь удалить из Рима. Не пойму, что ты затеяла.
– Хочу остаться одна, – ответила Изабелла.
– Не выйдет, ведь у тебя большая компания в доме.
– Ах, они – часть комедии, а вы все – зрители.
– Ты называешь это комедией, Изабелла Арчер? – довольно угрюмо спросила Генриетта.
– Пусть будет трагедия, ежели тебе угодно. Вы все ее смотрите, и мне неуютно.
Некоторое время Генриетта не могла оторвать от нее взгляда.
– Ты как олень-подранок, ищущий тень поглубже. О, ты и впрямь беспомощна! – вспыхнула она.
– Вовсе я не беспомощна. Я много чего собираюсь сделать.
– Я не о тебе, а о себе. Это уж слишком: покидать тебя, едва приехав и повидавшись.
– Все не так. Ты покидаешь меня очень освеженной, – сказала Изабелла.
– Какое уж тут освежение… Кислый лимонадец! Хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала.
– Не стану. Больше никаких обещаний. Четыре года назад я дала одно, торжественное, и с тех пор с трудом держу его.
– Тогда тебя никто не поддержал, а в этом деле ты можешь полностью положиться на меня. Брось мужа, пока не случилось самое страшное. Вот какого обещания я жду от тебя.
– Самое страшное? Что ты называешь самым страшным?
– Пока твой характер не испортился.
– Ты про мой нрав? Он не испортится, – с улыбкой возразила Изабелла. – О нем я хорошо забочусь. Просто поразительно, – добавила она, отворачиваясь, – насколько ты небрежно предлагаешь женщине оставить мужа. Сразу видно, что у тебя-то его не было!
– Что ж, – сказала Генриетта таким тоном, словно собиралась начать спор, – у нас на западе страны не чтят традиций, а ведь наши города – ориентир на будущее.
Ее аргументы, однако, не относятся к этой истории, в которой нам и без того предстоит распутать еще очень много нитей. Мисс Стэкпол сказала Ральфу Тушетту, что готова покинуть Рим на любом поезде, пусть пациент только назовет день и время. Ральф тут же засобирался в путь.
В конце концов Изабелла пришла навестить его, и он сделал ей то же замечание, что и Генриетта: ему показалось, будто кузина на редкость рада избавиться от всех них. В ответ она лишь нежно накрыла его руку своей и тихо, быстро улыбнувшись, сказала:
– Мой дорогой Ральф!..
Такого ответа ему хватило, он остался доволен. Тем не менее продолжил игривым, остроумным тоном:
– Я не насмотрелся на вас, но и это лучше, чем ничего. Впрочем, я о вас наслушался.
– Не знаю, от кого, с вашим-то образом жизни.
– От голосов из воздуха! О, больше никому говорить о вас я не позволял. Вас только и называют что «очаровательной», а это так пусто.
– Определенно, мы могли бы видеться почаще, – сказала Изабелла, – но в браке так много дел.
– К счастью, я не женат. Вот приедете в Англию, и я развлеку вас со всею силой, дарованной холостяцкой свободой. – Он продолжал говорить так, будто им и впрямь предстояло снова встретиться, и предположение получилось у него вполне достоверным. Он ничем не намекал на то, что срок его уже выходит, на то, что лета он, может быть, не переживет. Однако Изабелла не спорила, потакая кузену, хотя будущее представлялось обоим очень ясным, и никаких намеков-указателей не требовалось. Храбриться было бы уместно в прежние времена, хотя Ральф ни сейчас, ни тогда не был эгоистом. Изабелла обсуждала с ним грядущее путешествие: они обговорили, на какие этапы стоит разделить его, какие следует принять предосторожности. – Генриетта – моя самая большая предосторожность, – отвечал Ральф. – Мораль у этой женщины просто грандиозна.
– Она определенно будет очень добросовестна.
– Будет? Она уже такая! Она едет со мной лишь из чувства долга. Вот вам и понятие о чести.
– Да, просто огромное, – сказала Изабелла, – и я чувствую глубокий стыд. А знаете, я думала отправиться с вами.
– Вашему супругу это не понравится.
– Да, это ему не понравится. Но я все равно могла бы поехать.
– Я поражен смелостью вашего воображения. Подумать только, чтобы я и вызвал несогласие между дамой и ее супругом!
– И потому я не поеду, – просто, хоть и уклончиво, ответила Изабелла.
Впрочем, Ральф все понял довольно хорошо.
– Надо думать, ведь вы так заняты.
– Дело не в этом. Я боюсь, – призналась Изабелла, а после небольшой паузы повторила, больше для себя самой, нежели для кузена: – Я боюсь.
Ральф не понимал, что значит этот ее тон, столь настороженный и лишенный эмоций. Желала ли она публичного наказания за промах, которого не совершила? Или просто пыталась заглянуть в глубь своей души и разобраться в ней? Как бы там ни было, Ральф не устоял перед доступной возможностью:
– Боитесь своего супруга?
– Себя! – сказала, поднимаясь, Изабелла. Постояла немного и прибавила: – Страх перед мужем – это всего лишь долг, обязанность. Этого от женщин и ждут.
– Ах да, – посмеялся Ральф, – но ведь всегда найдется мужчина, который боится женщины!
Изабелла пропустила шутку мимо ушей и неожиданно спохватилась:
– Если Генриетта возглавит вашу экспедицию, то мистеру Гудвуду ничего не останется!
– Ах, дорогая моя Изабелла, – ответил Ральф, – он к этому привычен. Мистеру Гудвуду постоянно чего-то да не остается.
Она покраснела, а потом быстро заметила, что пора идти. Некоторое время они с кузеном постояли, взявшись за руки.
– Вы были мне лучшим другом, – сказала Изабелла.
– А я ради вас хотел… хотел жить. Однако вышло так, что вам я бесполезен.
Тут Изабеллу посетила мучительная мысль, что больше она его не увидит. Такого исхода она принять не могла; не так она хотела расстаться с Ральфом.
– Только позовите, и я приеду, – сказала она наконец.
– Ваш муж не одобрит.
– О нет, я все устрою.
– Тогда приберегу эту радость на самый конец! – пообещал Ральф.
В ответ Изабелла его поцеловала.
Был четверг, и тем вечером Каспар Гудвуд прибыл в Палаццо Рокканера в первых рядах гостей и некоторое время проговорил с Гилбертом Осмондом, который почти всегда присутствовал на приемах, устроенных супругой. Они присели, и Осмонд был разговорчив, общителен, открыт, словно им овладела некая интеллектуальная веселость. Он сидел, откинувшись на спинку диванчика, закинув ногу на ногу и расслабленно болтая, тогда как Гудвуд словно не мог усидеть на месте, но отнюдь не от избытка жизненных сил: он то и дело мял в руках шляпу и ерзал, отчего сиденье под ним поскрипывало. На лице Осмонда играла едкая хищная улыбка; он напоминал человека, чей ум оживился, получив добрые известия. Осмонд заметил Гудвуду, что им жаль отпускать его, и лично ему, Осмонду, будет его особенно недоставать. Так редко, мол, попадаются умные люди, в Риме их на удивление мало, и Гудвуду непременно стоит вернуться. Для Осмонда, закоренелого итальянца, общение с подлинным иностранцем было как глоток свежего воздуха.
– Я, знаете ли, очень люблю Рим, – признавался он, – но ничто мне так не нравится, как встреча с кем-то, кто лишен этого предрассудка. В конце концов современный мир очень неплох. Вот вы до мозга костей современны и при том необычны. Очень многие из современных людей – просто бедный материал. Ежели они дети будущего, то мы желаем умереть молодыми. Само собой, древние тоже частенько утомляют. Нам с супругой нравится все поистине новое, а не то, что просто им рядится. К несчастью, в невежестве и глупости нет ничего нового. Мы много видим этого в формах, что преподносят себя как откровение прогресса, света. Откровение пошлости! Впрочем, есть один вид пошлости, который я считаю новым. Мне кажется, такого прежде не бывало. В самом деле, до нынешнего века я пошлости не нахожу. В прошедшем тут и там можно приметить слабую угрозу ее, однако сегодня воздух столь сгустился, что тонкого буквально не узнать. И вот, стоило нам полюбить вас!.. – Тут он сделал паузу и легонько опустил ладонь на колено Гудвуду, улыбнувшись одновременно ободряюще и смущенно. – Сейчас я скажу кое-что чрезвычайно обидное и снисходительное, однако вы должны меня простить. Мы любим вас – за то, что вы немного примирили нас с будущим. Лишь бы в нем сыскалось некоторое число таких, как вы – тогда a la bonne heure![63] Я говорю и за себя, и за жену, знаете ли. Раз уж она, моя супруга, говорит за меня, отчего бы мне не высказываться за нее? Мы с ней едины, знаете ли, как свечка и съемцы. Не предполагаю ли я лишнего, утверждая, будто понял по вам, что ваши занятия носят характер, э-э, коммерческий? Коммерция, знаете ли, опасна. Однако нас поражает то, как вы сумели спастись. Простите, ежели мой скромный комплимент покажется вам отталкивающим и безвкусным. По счастью, жена меня не слышит. Я же имею в виду, что вы могли оказаться… из тех… о ком я ранее упоминал. Весь американский мир сговорился с целью сделать вас таким, но вы устояли, в вас есть нечто, что вас уберегло. И в то же время вы столь современны, столь современны! Вы самый современный из всех, кого мы знаем! Будем всегда рады новой встрече с вами.
Как я сказал, Осмонд пребывал в хорошем расположении духа, и его речи вполне сие доказывают. Он позволил себе необычную откровенность, и ежели бы Каспар Гудвуд уделил его изречениям более пристальное внимание, то подумал бы, наверное, что у всего утонченного в мире довольно странный поборник. Нам же, впрочем, могло показаться, что Осмонд прекрасно отдает себе отчет, и раз уж он выбрал покровительственный тон и безвкусные речи, совсем ему не свойственные, то для подобной выходки имелась веская причина. Гудвуд лишь смутно сознавал, что собеседник возводит некое строение, не понимая, какие кирпичи тот скрепляет раствором своих слов. Он едва ли слушал Осмонда, желая остаться наедине с Изабеллой, и эта мысль в голове заглушала даже звучный голос хозяина дома.