Мадам Мерль слегка поколебалась.
– Ах да, вы что могли – сделали.
– Следите за тем, что говорите, – мрачно посоветовала Изабелла.
– О, я слежу и особенно пристально как раз тогда, когда кажется, будто все наоборот. Ваш муж строго судит вас.
Какое-то время Изабелла хранила молчание; ее душила горечь. Больше всего поражало не самодовольство, с каковым мадам Мерль рассказала о предательстве Осмонда, ибо Изабелла не спешила принимать это за нахальство. Мадам Мерль редко когда позволяла себе наглость, а ежели и позволяла, то лишь когда считала ее уместной. Сейчас для наглости было не время, или же, по крайней мере, время не пришло. Ранило же Изабеллу, точно капля жгучей кислоты на отверстую рану, знание о том, что Осмонд очернил ее на словах и в мыслях.
– Хотите знать, как я сужу его? – спросила она наконец.
– Нет, ведь вы нипочем не скажете. А знать это для меня болезненно.
Повисла пауза, и впервые с момента знакомства мадам Мерль показалась Изабелле неприятной. Хотелось, чтобы она ушла.
– Помните о привлекательности Пэнси и не унывайте, – сказала она вдруг, с желанием, чтобы на этом беседа завершилась.
Однако мадам Мерль осталась и словно бы продолжила занимать всю комнату. Она лишь плотнее запахнулась в шаль; повеяло легким приятным ароматом.
– Я не унываю, напротив, испытываю воодушевление. И я не бранить вас пришла, а лишь хотела, по возможности, выяснить правду. Ведь стоит попросить, и вы расскажете. Просто невероятное благословение, что на вас можно положиться. Нет, вы не поверите, какую радость мне это доставляет.
– О какой правде вы говорите? – удивленно спросила Изабелла.
– О простой: лорд Уорбертон передумал по собственной воле или это вы ему присоветовали? Доставить радость себе, я имею в виду, или вам. Подумать только, я чуть в вас не разуверилась, но, – с улыбкой продолжала мадам Мерль, – раз задаю подобные вопросы, значит, вера еще жива! – Она посидела, приглядываясь к подруге, пытаясь определить, как на нее подействовало сказанное. Потом заговорила снова: – Ну, не стоит геройствовать, упорствовать и обижаться. Лично мне кажется, что, разговаривая с вами так, я оказываю честь. Не знаю иной женщины, ради которой я поступила бы так же. Ни на секунду не могу представить, чтобы иная женщина сказала мне правду. И разве вы не видите, как хорошо будет, ежели ее узнает ваш супруг? Он и верно не проявил ни малейшего такта в попытке выведать истину. Позволил себе делать необоснованные предположения. Но это не меняет того факта, что, знай он в точности, как все произошло, это перевернуло бы его взгляды на перспективы дочери. Ежели лорд Уорбертон пресытился бедной девочкой, то это одно дело и большая жалость. Ежели он бросил ее в угоду вам, то уже другое. Сие тоже большая жалость, правда, уже иного рода. Тогда, ежели верно последнее, возможно, вы откажетесь от личной радости – и отправите падчерицу под венец. Отпустите лорда, отдайте нам!
Мадам Мерль говорила очень неторопливо, наблюдая за собеседницей и полагая, видимо, что ей ничто не воспрепятствует. И чем дольше она рассуждала, тем бледнее становилась Изабелла; она плотнее сцепила сложенные на коленях руки. Дело было не в том, что гостья наконец выбрала момент для наглости, ибо то было не самое явное. Ужас, настоящий ужас заключался в другом.
– Да кто вы… что вы такое? – пробормотала Изабелла. – Какое вам дело до моего мужа? – На миг ее охватило странное чувство близости с Осмондом, словно бы обострилась любовь к нему.
– Ах вот как, вы предпочли геройствовать! Мне очень жаль. Впрочем, не думайте, будто я поступлю столь же благородно.
– Какое вам дело до меня? – продолжала Изабелла.
Мадам Мерль медленно поднялась, оглаживая муфту и не сводя при этом взгляда с Изабеллы.
– Самое прямое! – ответила она.
Изабелла осталась сидеть, глядя на нее снизу вверх; лицо у нее было почти как у богомольца, просящего об озарении. Однако взгляд старшей женщины предлагал лишь тьму.
– Что за напасть! – едва шевеля губами, проговорила наконец Изабелла и откинулась на спинку дивана, закрыла лицо ладонями. Осознание, что миссис Тушетт была права, захлестнуло ее высокой волной. Мадам Мерль выдала ее, Изабеллу, замуж. Когда она отняла руки от лица, этой дамы уже не было в комнате.
В тот день Изабелла уехала из дома; хотелось быть подальше от города, на просторе – под открытым небом, среди маргариток. Еще задолго до этой прогулки она доверила переживанья старому Риму, ибо среди его руин крах собственного счастья казался не таким уж и огромным бедствием. Свое бессилие она оставляла среди развалин, которым было уже много сотен лет и которые по-прежнему не утратили стати; она изливала свою тайную печаль в тишину одиноких мест, где суетность и обыденность тревог как бы обретали плоть; и сидя в нагретом зимним солнышком углу или стоя в заплесневелой церкви, куда никто не заходил, Изабелла чуть заметно улыбалась им, маленьким и незначительным – со стороны, как не своим. Они терялись на страницах римской хроники, и чувство, что доля человеческая неизменна в веках, позволяло Изабелле удалиться от малого и проникнуться великим.
Она свела глубокое и нежное знакомство с Римом, и близость, проникая в душу, умерила огонь, хотя в ее воображении сей град и сохранил почти одни лишь отголоски людских мук. В изголодавшихся церквах, где мраморные столпы, перенесенные сюда с языческих развалин, как будто подставляли ей плечо, а затхлый дух ладаном скреплял безответные молитвы, Изабеллу посещали такие мысли: не было на свете еретика более кроткого и менее взбалмошного, чем она. Самые убежденные из верующих, глядя в темные алтарные картины и на пуки́ свечей, и то не восприняли бы так тонко смысла за этими предметами, как не были бы они более открыты божественным явленьям.
Мы знаем, что компанию Изабелле почти неизменно составляла Пэнси, а в последнее время еще и графиня Джемини, что с розовым зонтом наперевес сиятельно украшала собою экипаж. Однако, когда к тому располагало настроение и место, Изабелла старалась побыть в уединении. На этот случай она даже присмотрела несколько прибежищ, и одно из самых, пожалуй, доступных располагалось на низком парапете у широкой лужайки, что раскинулась перед высоким и строгим фасадом базилики Святого Иоанна. Оттуда открывался вид на Кампанию, на тянущуюся вдаль гряду Альбанских гор и на обширную равнину между ними, сумевшую сберечь свое величие. После отъезда кузена с компаньонами Изабелла стала прогуливаться чаще обычного: овеянная скорбным духом, перемещалась она от одной обители к другой и даже в присутствии Пэнси или графини ощущала присутствие вокруг исчезнувшего мира.
Экипаж, оставив позади стены Рима, укатывал узкими аллеями, по обочинам которых уже сплетались ветви дикой жимолости, а после ожидал в тихих местах неподалеку от полей, в то время как Изабелла все дальше и дальше уходила по ковру из цветов или просиживала на грубой глыбе камня и глядела сквозь марево собственной печали на живописный и грустный пейзаж – на плотный теплый свет, на далекие ступени гор и мягкое смешение красок, на замерших одиноких пастухов и на холмы под зарумянившимися тенями облачков.
В тот день, о котором я начал говорить, Изабелла приняла решение не думать о мадам Мерль. Однако решение оказалось пустым, и образ этой дамы маячил у нее перед мысленным взором. В голову пришло по-детски ужасающее предположение: наша героиня спросила себя, не применим ли к этой женщине, с которой их связывало многолетнее близкое знакомство, громкий и древний эпитет «нечестивой». Понятие было знакомо Изабелле из Библии и по иным литературным памятникам, ведь ей самой с нечестивостью сталкиваться не приходилось. Она хотела побольше и поглубже изучить людей и вроде даже как добилась некоторого успеха, но вот конкретно эта незамысловатая вещь осталась для нее непознанной. Хотя, возможно, в глазах древних, даже глубокая неискренность еще не означала нечестивости, а мадам Мерль оказалась именно такой – глубоко, глубоко, глубоко неискренней. Тетка Изабеллы, Лидия сразу же предупредила о том племянницу; однако на сей раз Изабелла льстила себя мыслью, будто ее-то взгляд на вещи, особенно на собственный неожиданный успех и благородство мнений, куда шире, нежели у бедной, зачерствелой в мыслях миссис Тушетт. Мадам Мерль добилась своего: связала союзом двух своих друзей. Мысль сия просто не могла не вызвать удивления: с чего бы вдруг ей желать такого? Есть люди со страстью к сводничеству, они сродни любителям искусства ради искусства, но мадам Мерль, пусть и была великим художником, к их числу совсем не принадлежала. Слишком она была плохого мнения об институте брака и даже о самой жизни. Она хотела устроить конкретно этот брак, и никакой другой. То есть нацеливалась на выгоду, и Изабелла спрашивала себя: добилась ли она ее? Естественно, открытие Изабелла совершила не сразу, да и было-то оно несовершенным. Вспомнилось, как мадам Мерль, хоть и прониклась симпатией к Изабелле сразу же, с первой встречи в Гарденкорте, стала вдвойне ласковой после смерти мистера Тушетта, выяснив, что юная подруга стала объектом благотворительности доброго старика. Свою выгоду она увидела не в том, чтобы постыдно занять денег, но в более утонченном замысле – познакомить какого-нибудь друга с молодой, неопытной и притом состоятельной женщиной. Само собой, мадам Мерль выбрала ближайшего из друзей, и на его место вполне логично вставал Осмонд.
Так она внезапно убедилась, что тот, кого она меньше прочих подозревала в гнусности, женился на ней, подобно последнему авантюристу, ради денег. Как ни странно, прежде эта мысль ни разу не приходила ей в голову, и даже в моменты, когда случалось очень дурно размышлять об Осмонде, Изабелла не смела ранить его так. Ни о чем хуже нельзя было и подумать, а ведь она еще твердила себе, что худшее только впереди. Не беда, когда мужчина женится ради денег, такое случается сплошь и рядом, но ведь о том можно сказать прямо. И раз уж Осмонд алкал денег, то Изабелле хотелось знать, доволен ли он ими, только ими. Может, пусть берет их, а ее отпустит? Ах, ежели б щедрая благотворительность мистера Тушетта помогла ей именно сейчас, то стала бы воистину благословением! Тут же подумалось, что ежели мадам Мерль оказала Гилберту услугу, то его признательность уж больно быстро утратила глубину. Какие чувства испытывал к своей не в меру ретивой благодетельнице и как выразит их сей мастер ир