онии?
Не успев еще вернуться с одиночной прогулки, Изабелла нарушила ее тишину негромким восклицанием: «Бедная, бедная мадам Мерль!» Получилось чудно́ и вместе с тем неудивительно.
Пожалуй, сострадание было бы оправданным, когда бы в тот же день Изабелле случилось притаиться за одной из драгоценных портьер из сдобренного временем дамаста, в причудливой маленькой гостиной у той самой дамы, которой сострадание и предназначалось. Мы, впрочем, однажды наносили визит в сию скрупулезно обставленную комнату, за компанию с рассудительным мистером Розье.
В той квартире около шести часов вечера присутствовал Гилберт Осмонд. Он сидел, а хозяйка застыла перед ним так же, как в тот раз, когда их застала наедине Изабелла, и который в нашей истории был отмечен явственным напряжением, выдающим потаенные смыслы.
– Вряд ли вы несчастны. Мне кажется, вам это нравится, – сказала мадам Мерль.
– Разве я говорил, что несчастен? – спросил в ответ Осмонд с таким хмурым видом, что впору было предположить, что так оно и есть.
– Нет, но и обратного вы не говорите, как следовало бы – в знак простой благодарности.
– Не напоминайте о благодарности, – сухо отрезал он. – И не смейте докучать, – прибавил тут же.
Мадам Мерль медленно села, накрыв одну бледную ладонь другой, словно возложила драгоценность на подставку. Вид у нее был изысканно спокойный и поражал печалью.
– Тогда уж и вы не пытайтесь меня запугивать. Интересно, не прочитали ли вы какие-то из моих мыслей?
– Они волнуют меня не больше нужного. Своих хватает.
– Все потому, что вы такой восхитительный.
Осмонд откинул голову на спинку кресла и посмотрел на собеседницу с циничной прямотой, сдобренной щепоткой усталости.
– Вы правда докучаете, – заметил он через какое-то время. – Я очень устал.
– Et moi donc![64] – вскричала мадам Мерль.
– Вы – просто потому, что сами себя изводите. Но я – не по своей вине.
– Ежели я и извожу себя, то ради вас. Я дала вам смысл, а это великий дар.
– И это вы называете смыслом? – отстраненно поинтересовался Осмонд.
– Определенно, раз уж он помогает вам коротать время.
– Еще никогда время не тянулось так долго, как этой зимой.
– Вы никогда не выглядели лучше. Никогда не были столь приятны, столь блестящи.
– К черту блеск! – задумчиво пробормотал Осмонд. – Как мало вы, оказывается, меня знаете!
– Ежели я не знаю вас, то я не знаю ничего, – улыбнулась мадам Мерль. – В вас я вижу того, кто добился полного успеха.
– Нет, его не будет, пока я не заставлю вас перестать судить меня.
– Давно уж перестала. Просто храню еще память о былом. Однако вы и сами довольно выразительно высказываетесь обо мне.
Осмонд немного помедлил с ответом.
– Вот бы вы высказывались поменьше!
– Желаете приговорить меня к молчанию? Не забывайте, я никогда не была болтушкой. Впрочем, я бы хотела для начала сказать вам три-четыре вещи. Ваша жена не знает, как ей быть, – сменив тон, продолжила мадам Мерль.
– Уж простите, но все она знает. Границу провела четкую и намерена воплощать свои идеи.
– Идеи у нее сейчас, должно быть, замечательны.
– Определенно, так и есть. Ее у них как никогда много.
– Этим утром она не смогла продемонстрировать мне ни одной, – возразила мадам Мерль. – Простушка простушкой, едва ли не дурочка. Само недоумение.
– Сказали бы проще: ничтожество.
– Ах нет, не хочу слишком вас воодушевлять.
Еще какое-то время Осмонд сидел, не отнимая головы от подушечки на спинке кресла, скрестив ноги в лодыжках.
– Хотелось бы знать, что с вами не так, – сказал он наконец.
– Что не так… что не так!.. – Мадам Мерль не договорила. Потом же вдруг продолжила в порыве страсти, похожем на раскаты грома посреди ясного летнего неба: – А то, что я бы правую руку отдала, лишь бы поплакать, но мне в этом отказано!
– Что вам пользы в рыданиях?
– Я ощутила бы то, что чувствовала до встречи с вами.
– Ежели я иссушил источник ваших слез, то это нечто. Однако вы роняли их при мне.
– О, мне кажется, вы еще заставите меня поплакать. Даже взвыть волком. Очень надеюсь, прямо нуждаюсь в этом. Сегодня утром я поступила низко, просто ужасно, – сказала мадам Мерль.
– Изабелла демонстрировала глупость, как вы сказали, так что вряд ли она это поняла, – ответил Осмонд.
– Так ведь моя подлость ее и ошеломила. Я ничего не могла с собой поделать, меня переполняло нечто дурное. А возможно, и хорошее, не знаю. Вы не только слезы мои иссушили, но и душу.
– Выходит, не я в ответе за разум супруги, – сделал вывод Осмонд. – Приятно думать, что я выгадаю от вашего на нее влияния. Разве не знаете, что душа – бессмертная основа? Как может она пережить изменение?
– Я отнюдь не верю в то, что душа есть бессмертная основа. Я верю, что ее очень даже можно уничтожить. Это и произошло с моей душой, а ведь вначале она была очень добра, и благодарить за это надо вас. Вы откровенно дурны, – медленно и очень серьезно проговорила мадам Мерль.
– И вот так мы закончим? – с той же подчеркнутой холодностью спросил Осмонд.
– Я не знаю, как мы закончим. Хотела бы знать… Как заканчивают дурные люди? В особенности связанные общим грехом. Вы сделали меня такой же дурной, как и вы сами.
– Не понимаю. Мне вы кажетесь вполне хорошей, – сказал Осмонд, чье сознательное безразличие заставляло его слова звучать бескомпромиссно.
Самообладание мадам Мерль, напротив, как будто таяло, и она была куда ближе к потере его, чем в любой иной ситуации, в которой мы имели счастье повстречать ее. Свет глаз ее сделался мрачным; улыбка выдавала болезненное усилие.
– Так хороша, что довела себя вот до такого? Полагаю, вы это имели в виду?
– Так хороши, что сохранили очарование! – тоже с улыбкой воскликнул Осмонд.
– О Боже! – пробормотала его собеседница. Зрелая и по-прежнему цветущая, она прибегла к тому самому жесту, который по ее вине не далее как этим утром употребила Изабелла: спрятала лицо в ладони.
– Так вы все же плачете? – спросил Осмонд и, видя, что она сидит неподвижно, продолжил: – Я когда-нибудь вам жаловался?
Она быстро опустила руки.
– Нет, мстили вы иначе: отыгрывались на ней.
Осмонд еще дальше откинул голову. Некоторое время он глядел в потолок, словно бы таким фамильярным образом взывал к силам небесным.
– Ох уж это женское воображение! Оно всегда вульгарно в своей сути. Рассуждаете о мести, как автор третьесортных романов.
– Разумеется, вы не жаловались. Слишком упивались победой.
– Очень бы хотелось знать, что вы называете победой.
– Вы заставили жену бояться вас.
Осмонд изменил позицию: подался вперед и, уперев локти в колени, некоторое время разглядывал чудесный персидский ковер под ногами. Всем своим видом он отрицал чужие суждения о чем бы то ни было, даже о времени, считаясь лишь с собственной оценкой. Порою это качество делало его несносным собеседником.
– Изабелла меня не боится, да я и не этого хочу, – сказал он наконец. – На что вы подбиваете меня, говоря подобные вещи?
– Я подумала о зле, что вы можете мне причинить, – ответила мадам Мерль. – Этим утром напугала вашу супругу, но во мне она боялась вас.
– Вы могли поддаться дурновкусию и высказать нечто этакое, за это я не отвечаю. Зачем вообще ходили к Изабелле? Вы способны действовать и без нее. Вас вот я не заставлял меня бояться, – продолжил он, – так как я мог проделать это с ней? Вы, самое малое, не менее храбры, чем она. Ума не приложу, где набрались подобной чуши! Уж к этому-то времени могли меня узнать. – С этими словами он встал, подошел к каминной полке и, словно бы впервые, воззрился на расставленные там редкие и хрупкие фарфоровые предметы. Он взвесил на руке чашечку; не выпуская ее из руки, облокотился о полку и прибавил: – Вы перегибаете палку, не видите за деревьями леса. Я куда проще, чем вы думаете.
– Думаю, вы очень просты. – Мадам Мерль не сводила глаз с чашечки. – Со временем я пришла к этому выводу. Говорю же, судила о вас старом, но все поняла, только когда вы женились. Вы лучше раскрыли себя с супругой, нежели со мной. Прошу, поаккуратнее с этим ценным предметом.
– На нем уже есть крохотная трещинка, – сухо заметил Осмонд, возвращая чашечку на место. – Ежели вы не понимали меня холостого, то с вашей стороны было жутко поспешно поместить меня в ящик брака. Впрочем, свою коробку я полюбил: нашел, что в ней можно с удобством устроиться. Я ведь о многом не просил, всего лишь хотел понравиться жене.
– Очень сильно ей понравиться!
– Конечно, очень сильно. В таких делах просят всего и сразу: чтобы она боготворила меня, если позволите. О да, я этого хотел.
– Я вас никогда не боготворила, – напомнила мадам Мерль.
– Ах, но делали вид, что боготворите!
– Никто не жаловался, будто при мне можно с удобством устроиться, – продолжала мадам Мерль.
– И моя жена отказалась, отказалась приспосабливаться, – вставил Осмонд. – Ежели вы решили выставить это как трагедию, то вряд ли это трагедия для нее.
– Это трагедия для меня! – воскликнула мадам Мерль, поднимаясь с долгим, тихим вздохом и при этом бросая взгляд на содержимое своей каминной полки.
– Похоже, сейчас мне преподадут суровый урок о недостатках моей ошибочной позиции.
– Выражаетесь так, словно читаете по прописям. Мы должны искать удобства всюду, где только можем отыскать его. Раз уж супруга меня не любит, то хотя бы любит ребенок. Буду искать компенсации за счет Пэнси. К счастью, в ней изъянов нет.
– Ах, – мягко произнесла компаньонка Осмонда, – вот бы у меня был ребенок!..
Осмонд подождал, а после немного формально заявил:
– Как интересен может быть чужой ребенок!
– Ваши речи еще больше моих похожи на пропись. Все же есть у нас нечто общее.
– Не мысль ли о вреде, который я мог вам причинить? – спросил Осмонд.