– Нет, это мысль обо всем хорошем, что я могу для вас сделать. Вот из-за чего, – продолжила мадам Мерль, – я так ревновала к Изабелле. Хочу, чтобы это была моя РАБОТА, – добавила она, и ее лицо, которое приобрело жесткое и горькое выражение, расслабилось, вернув себе привычную гладкость.
Ее друг взял шляпу и зонтик. Разгладив первый из двух предметов манжетой пальто в два или три движения рукой, сказал:
– Лучше оставьте это мне.
Когда же он ушел, то первым делом мадам Мерль прошла к каминной полке и взяла с нее обезображенную трещиной чашечку. Однако рассматривала ее рассеянно.
– Неужто вся моя низость была впустую? – задумчиво простонала мадам Мерль.
Глава L
Поскольку графиня Джемини не разбиралась в древних памятниках, Изабелла время от времени предлагала ей знакомство с этими занятными реликтами, что придавало дневным прогулкам археологический флер. Графиня, которая была склонна считать невестку дивно образованной, ни разу не сказала слова против, и глазела на римскую кирпичную кладку терпеливо, как если бы то были груды современного убранства. У нее отсутствовало чувство истории, хотя имелось, в некоторых направлениях, чувство анекдотичного, и, в отношении себя, виновности, однако будучи в Риме, она испытывала такой восторг, что ей хотелось просто плыть по течению. Она бы с радостью по часу в день проводила во влажном сумраке терм императора Тита, если бы таково было условие ее пребывания в Палаццо Рокканера. Однако Изабелла не сделалась экскурсоводом-тираном; руины она посещала, главным образом, потому что это был предлог поговорить о чем-нибудь еще, кроме амурных похождений флорентийских дам, неисчерпаемым источником рассказов о которых являлась ее компаньонка. Следует добавить, что во время таких визитов графиня запрещала себе любые формы активных исследований; она предпочитала отсиживаться в экипаже и восклицать, как ей все невероятно интересно. Именно так она чуть ранее изучила Колизей, к бесконечному сожалению племянницы, которая – при всем должном уважении – не понимала, отчего бы не покинуть экипаж и не проследовать в амфитеатр. Пэнси так редко удавалось выбраться на пешие прогулки, что взгляд ее на это дело не был полностью лишен интереса; легко догадаться, как она питала скрытую надежду на то, что, оказавшись внутри, гостья ее родителей может поддаться на уговоры взойти к верхним ярусам.
И вот настал момент, когда графиня изъявила готовность совершить сей подвиг – мягкий мартовский денек, в который ветряная погода то и дело баловала дыханием весны. Три дамы прошли внутрь Колизея, однако Изабелла пустила спутниц побродить, оставшись внизу. Она частенько поднималась на пустынные ярусы, с которых некогда ревела римская толпа, а ныне в глубоких трещинах цвели (до прополки) дикие цветы. Сегодня же она испытывала усталость и расположена была присесть у разоренной арены. Так она тоже смогла добиться перерыва, ибо графиня частенько требовала к себе внимания больше, чем оказывала его взамен: Изабелла посчитала, что она наедине с племянницей тетка позволит на некоторое время пыли вновь осесть на древней и скандальной летописи флорентийской знати. Таким образом, она осталась внизу, а Пэнси повела неискушенную родственницу к крутой кирпичной лестнице, у подножья которой стоят высокие деревянные ворота, отпираемые смотрителем. Огромная чаша наполовину утопала в тени; западное солнце выхватывало бледно-красный оттенок огромных блоков травертина – их сокрытый цвет, единственную частичку жизни посреди гигантских развалин. Тут и там бродили туристы или крестьяне, они задирали головы, глядя на далекий горизонт, где в ясном неподвижном небе кружили и пикировали ласточки.
Тут Изабелла заметила, что еще один гость, стоя посреди арены, обратил внимание прямо на нее и смотрит, чуть наклонив голову знакомым образом, в котором она несколько недель назад опознала жест, характерный для тщетной, но неудержимой целеустремленности. Смотреть на нее так мог лишь мистер Эдвард Розье; сей джентльмен и правда подумывал поговорить с ней. Убедившись, что больше никого с Изабеллой нет, он направился в ее сторону, заметив, что раз уж она не отвечает на его письма, то, может быть, не станет совсем уж закрывать свой слух для его устной речи. Она ответила, что падчерица здесь поблизости и она может уделить ему только пять минут. Тогда он достал часы и присел рядом на разбитую глыбу.
– Я буду краток, – успокоил Изабеллу Эдвард Розье. – Я распродал все свои безделушки! – Изабелла машинально ахнула от ужаса: с тем же успехом он мог сказать, что ему удалили все зубы. – Продал их на аукционе в «Друо» [65], – продолжал Розье, – три дня тому. Мне по телеграфу сообщили о результатах: они великолепны.
– Рада слышать. Хотя жаль, что вам не удалось сохранить свои побрякушки.
– Зато у меня есть деньги, пятьдесят тысяч долларов. Теперь-то мистер Осмонд сочтет меня достаточно богатым?
– Так вы ради этого все распродали? – негромко спросила Изабелла.
– Ради чего же еще? Я только об этом и думаю. Я отправился в Париж и все устроил. На сам аукцион остаться уже не мог: не в силах был смотреть, как вещи покидают меня. Думал, не переживу. Однако я передал их в добрые руки и получил высокую цену. Должен сказать, что эмали я сохранил. Теперь мои карманы не пусты, и мистер Осмонд не назовет меня нищебродом! – с вывозом воскликнул молодой человек.
– Теперь он назовет вас глупцом, – отметила Изабелла так, будто Гилберт Осмонд прежде этого не говорил.
Розье посмотрел на нее едким взглядом.
– Хотите сказать, что без своих игрушек я ничто? Они были лучшей моей частью? Так мне говорили в Париже. О, эти люди были предельно откровенны. Но они не видели ЕЕ!
– Мой дорогой друг, вы заслуживаете успеха, – очень тепло проговорила Изабелла.
– В вашем голосе такая грусть, как если бы вы думали, что успеха мне не светит. – И он посмотрел ей в глаза с открытым смятением во взгляде. У него был вид человека, о котором в Париже после аукциона еще неделю только разговоров и было и который в итоге поднялся на полторы головы, терзаемый притом подозрением, что еще один или два недоброжелателя будут по-прежнему думать о нем уничижительно. – Я знаю, что произошло в мое отсутствие, – продолжил мистер Розье. – Чего мистер Осмонд ожидает теперь, когда Пэнси отказала лорду Уорбертону?
Изабелла подумала.
– Что она выйдет за другого аристократа.
– Какого еще другого аристократа?
– Того, которого он выберет.
Розье медленно встал, убирая часы в карман жилетки.
– Вы над кем-то потешаетесь, однако вряд ли надо мной.
– Вовсе не думала потешаться, – возразила Изабелла. – Я редко когда смеюсь. А теперь вам пора идти.
– Мне не от чего бежать! – не сдвинувшись с места, заявил Розье. Возможно, так оно и было, однако ему, для того чтобы впрямь ощутить уверенность, понадобилось делать это заявление громким голосом, чуть самодовольно привстав на носочках и озираясь так, словно Колизей забит людьми. Внезапно он изменился в лице; зрителей оказалось больше, чем он рассчитывал. Изабелла обернулась и увидела, что обе ее компаньонки возвращаются с экскурсии.
– Вам правда пора, – быстро проговорила она.
– Ах, моя дорогая леди, пощадите! – пробормотал Розье голосом, который, как ни странно, противоречил сделанному ранее и приведенному мною заявлению. А потом живо, как человек, которого в черный час нужды вдруг посетила светлая мысль, пробормотал: – Та женщина – это графиня Джемини? Вы непременно должны представить меня ей.
Изабелла некоторое время смотрела на него.
– Она никак на брата не влияет.
– Ах, что за чудовище вы из него лепите! – И Розье обернулся к графине, которая шла впереди Пэнси, оживленная, возможно, отчасти тем фактом, что застала невестку за разговором с довольно милым молодым человеком.
– Я рада, что вы сохранили эмали! – бросила, покидая его, Изабелла. Она направилась прямиком к Пэнси, которая при виде Эдварда Розье остановилась и потупилась. – Вернемся к экипажу, – тихо произнесла она.
– Да, становится поздно, – еще тише ответила Пэнси. Она пошла прочь, не проронив ни слова и даже ни разу не обернувшись. Однако последнюю вольность позволила себе Изабелла – и увидала, что между графиней и мистером Розье моментально завязалось общение. Сняв шляпу, юноша поклонился и улыбнулся; очевидно, он представлялся, тогда как спина графини выразительно демонстрировала стороннему наблюдателю благодушный изгиб. Тем не менее сцена сия осталась скрытой, ибо Изабелла и Пэнси вновь заняли места в экипаже. Пэнси, сидевшая лицом к мачехе, сперва не отрывала взгляда от колен; затем подняла его и посмотрела в лицо Изабелле. Из глаз ее струились легкие лучи меланхолии – робкая искринка страсти, тронувшая Изабеллу до глубины души. И вместе с тем душу ее захлестнуло волной зависти, стоило сравнить трепетную жажду, ясный идеал дитя с собственным сухим отчаянием.
– Бедная малышка Пэнси! – ласково произнесла она.
– О, не обращайте внимания! – горячо и виновато ответила Пэнси, и повисло молчание; графиня тянула с возвращением. – Ты все показала тетушке? Ей понравилось? – спросила наконец Изабелла.
– Да, я показала ей все. Думаю, она осталась очень довольна.
– И ты не утомилась, надеюсь?
– О нет, благодарю, я не устала.
Графиня по-прежнему не шла, и тогда Изабелла отправила в Колизей лакея, дабы тот передал графине, что ее ждут. И вот он наконец вернулся, доставив сообщение, в котором синьора графиня просила не ждать ее, – она вернется в наемном экипаже!
Спустя неделю после того, как скорая на дружбу графиня расширила свой круг за счет мистера Розье, Изабелла, чуть припозднившаяся с туалетом перед ужином, застала у себя в комнате Пэнси. Казалось, девушка ждет ее; при виде мачехи она поднялась с невысокого стула.
– Прошу простить мне вольность, – негромко произнесла падчерица. – Впрочем, еще какое-то время… я себе такого точно не позволю.