Ее голос звучал странно, а в широко распахнутых глазах поселился возбужденный, испуганный блеск.
– Ты ведь не уезжаешь? – воскликнула Изабелла.
– Я собираюсь в обитель.
– Обитель?!
Пэнси приблизилась, обняла мачеху и положила голову ей на плечо. Так она стояла некоторое время, совершенно неподвижно, и компаньонка ощущала только ее дрожь. Трепет юного тела выражал все, чего не могла сказать словами Пэнси. Тем не менее Изабелла попыталась ее расспросить.
– Зачем ты едешь в обитель?
– Папенька думает, так будет лучше. Говорит, что для девушки полезно время от времени ненадолго удаляться от мира. Он неизменно пагубен для юной девушки, а учеба – возможность немного побыть в уединении, поразмыслить. – Пэнси говорила короткими, отрывистыми фразами, будто сама едва ли себе доверяла; потом, триумфально вернув себе самообладание, заявила: – Думаю, папенька прав: этой зимой я слишком часто выходила в свет.
На Изабеллу сии слова произвели страшное воздействие. Казалось, девушка сама не знает, сколь огромное в них заключено значение.
– Когда это решили? – спросила Изабелла. – Я ничего не знала.
– Мне самой папенька сказал все полчаса назад. Подумал, что не стоит слишком много и заранее обговаривать отъезд. В четверть восьмого за мной заедет мадам Катрин, и мне дозволено взять одно-два платья. Это всего на несколько недель; уверена, все будет очень хорошо. Я снова поживу среди женщин, которые были столь добры ко мне, и девочек, которые там в обучении. Последние мне очень милы, – сказала Пэнси, такая миниатюрная и такая величественная. – Матушку Катрин я тоже люблю. Буду держаться очень тихо и много размышлять.
Изабелла слушала ее, затаив дыхание, чуть ли не с благоговением.
– Думай иногда обо мне.
– Ах, приезжайте скорее повидаться! – вскрикнула Пэнси. Сей возглас был совсем иного рода, в отличие от героических речей, которые она произнесла еще недавно.
Изабелла так и онемела. Она ничего не понимала, разве только то, что очень плохо еще знает мужа. Ответом его дочери от нее был долгий, нежный поцелуй.
Полчаса спустя Изабелла узнала от служанки о том, как примчавшаяся в наемном экипаже мадам Катрин увезла юную госпожу. По пути в гостиную перед ужином Изабелла застала графиню Джемини, и эта дама охарактеризовала произошедшее единственным восклицанием, изящно вскинув голову: «En voila, ma chere, une pose! »[66] Однако, ежели ссылкой дочери Осмонд и пытался нечто доказать, Изабелла этого не уразумела. Она лишь смутно догадывалась, что традиций у мужа куда больше, чем она полагала. У нее вошло в привычку тщательно следить за речью в его присутствии, и, как ни странно, после того, как он вошел, она выдержала несколько минут, прежде чем заговорить о внезапном отъезде Пэнси. Начала, лишь когда все устроились за столом, при этом крепко запретив себе задавать вопросы. Пришлось изъясняться утверждениями, и вот какое напрашивалось само собой:
– Я буду очень скучать по Пэнси.
Некоторое время Осмонд, чуть склонив голову вбок, смотрел на корзину цветов посреди стола.
– К слову, – сказал он наконец, – мне кое-что подумалось. Вам, знаете ли, надо будет навещать ее, только не слишком часто. Не ошибусь, предположив, что вы гадаете, отчего я отправил Пэнси к добрым сестрам. Правда, сомневаюсь, что сумею втолковать вам причину. Однако сие не имеет значения, не забивайте голову. Я, собственно, поэтому и не стал ничего обсуждать. Вряд ли вы вошли бы в положение. Однако идея была у меня всегда: считаю это частью образования для дочерей. Дочь должна быть свежа и чиста, невинна и кротка. При нравах, царящих сегодня в свете, Пэнси быстро растеряет все эти качества. Она уже лишилась некоторой свежести и блеска, замаралась о кипящую, бурную чернь, именующую себя обществом… Время от времени девочку стоит отрывать от подобного. В обителях очень тихо, уютно, они исцеляют. Мне нравится думать, как Пэнси там сидит в старом саду, в тени аркады, среди умиротворенных целомудренных женщин. Многие из них благородного происхождения; некоторые – из знатных родов. У Пэнси будут книги, рисунок, пианино. Я позаботился о том, чтобы условия ей предоставили самые свободные. Ее не ждут лишения аскезы; так, лишь символические ограничения. Я бы хотел, чтобы она кое над чем поразмыслила, и времени у нее на то с избытком. – Осмонд говорил не спеша, размеренно, так и глядя с небольшим наклоном головы на корзину цветов. Впрочем, рассуждал он тоном человека, который не столько что-то объясняет, сколько обрисовывает ситуацию словами, желая убедиться, как все будет выглядеть. Он немного полюбовался получившейся картиной и, кажется, остался премного доволен. Затем продолжил: – В конце концов, католики очень мудры. Монастырь – это великолепное учреждение, нам без него никак. Он соответствует насущной потребности в семьях, в обществе. Это школа приличных манер, школа гармонии. О, я не отрываю дочь от сего мира, – добавил Осмонд. – Не заставляю ее привязываться сердцем к какому-то другому. Сей мир неплох, ведь ОНА возьмет его, и пусть думает о нем сколько угодно. Просто верным образом.
Изабелла пристально внимала этой зарисовке: она и правда показалась невероятно интересной. Она словно бы показывала, сколь далеко способен зайти муж в своем стремлении быть успешным – даже воплотить свои теории и замыслы за счет нежной фигуры дочери. Его замысел был непонятен, да, Изабелла не могла полностью раскрыть его, однако же понимала его куда лучше, чем полагал или хотел супруг, потому как была убеждена в том, что вся эта затея – хитрая мистификация, предназначенная для нее и призванная воздействовать на воображение. Осмонд затеял нечто внезапное и сумасбродное, неожиданное и изощренное, дабы подчеркнуть разницу между своими симпатиями и симпатиями Изабеллы и показать, что раз уж дочь для него – драгоценное произведение искусства, то последние штрихи он станет наносить с великим тщанием и осторожностью. Ежели он хотел быть успешным, то это ему удалось: сей случай поразил сердце Изабеллы холодом. Пэнси знала обитель с детства и обрела там счастливый дом; она любила добрых сестер, которые очень любили ее, и в участи девочки, казалось, нет ничего тяжелого. Однако бедняжка все равно боялась; впечатление, которое хотел ее отец произвести, в конце концов окажется довольно острым. Старая протестантская традиция так и не стерлась из воображения Изабеллы, и пока ее мысли цеплялись за этот поразительный пример супружнего гения – она сидела и, так же как и он, разглядывая цветы, – бедная малышка Пэнси превращалась для нее в героиню трагедии. Осмонд давал понять, что не погнушается ничем, а его жене было тяжело даже изображать аппетит. И когда раздался высокий, натянутый голос золовки, она испытала некоторое облегчение. Очевидно, графиня тоже обдумывала произошедшее, но вывод ее отличался от того, который сделала Изабелла.
– Какой абсурд, мой дорогой Осмонд, – сказала графиня, – выдумать такую уйму причин, лишь бы изгнать бедняжку Пэнси. Сказали бы сразу, что хотите убрать ее от меня. Заметили ведь, как хорошо я думаю о мистере Розье? Ведь это правда; как по мне, он simpaticissimo [67]. Заставил меня поверить в искреннюю любовь, а прежде я в нее не верила! Само собой, вы решили, что с такими убеждениями я – ужасная компания для Пэнси.
Осмонд отпил вина из бокала; вид у него был безмятежно благодушный.
– Дорогая Эми, – ответил он с галантной улыбкой, – мне о ваших убеждениях неизвестно, но ежели бы я заподозрил, что они идут вразрез с моими, то было бы куда проще изгнать отсюда вас.
Глава LI
Графиню не изгнали, однако она прочувствовала всю хлипкость гостеприимства братца. Спустя неделю после того случая Изабелла получила телеграмму из Англии, отправленную из Гарденкорта и несущую печать авторства миссис Тушетт. «Ральф долго не протянет, – говорилось в ней, – и просит, если тебя не затруднит, с ним повидаться. Передает, чтобы ты приезжала, только если нет иных обязанностей. Раньше ты много говорила о долге и гадала, в чем состоит твой; было бы любопытно узнать, удалось ли тебе это выяснить. Ральф правда умирает, а иной компании у него нет». К новости Изабелла оказалась готова; она получала подробнейшие отчеты от Генриетты Стэкпол о путешествии в Англию с ее признательным пациентом. По прибытии на Альбион Ральф был скорее мертв, чем жив, однако мисс Стэкпол довезла его и в Гарденкорт, где он лег в постель, с которой, как писала подруга Изабеллы, очевидно больше уже не поднимется. Генриетта прибавила, что в дороге, по правде, пришлось возиться не с одним, но сразу с двумя пациентами: мистер Гудвуд, толку от которого не было никакого, оказался, хоть и по-своему, но столь же немощен, как и мистер Тушетт. Она с облегчением препоручила их заботам миссис Тушетт, которая в аккурат вернулась из Америки и с порога дала понять, что никаких интервью в Гарденкорте не потерпит. Вскоре после того, как Ральф приехал в Рим, Изабелла писала тетке, извещая ее о тяжести его состояния и моля без отлагательств вернуться в Европу. Миссис Тушетт ответила, приняв увещевание, и в следующий раз Изабелла получила от нее известия уже в той самой, процитированной мною телеграмме.
Некоторое время Изабелла стояла, не отрывая глаз от строчек, затем, пряча телеграмму в карман, направилась прямо к двери в кабинет супруга. У порога снова встала и, выждав некоторое время, вошла. Осмонд сидел за столом у окна, разложив перед собой том фолио, подпертый сзади штабелем книг поменьше. Том был открыт на странице с небольшими цветными иллюстрациями: с одной из них Осмонд копировал изображение античной монеты. Перед ним лежал футляр с акварельными красками и тонкие кисточки; он уже закончил при помощи полупрозрачной акварели переносить на лист бумаги чеканный диск. Он сидел спиной к двери, однако, даже не оборачиваясь, понял, что вошла жена.
– Простите, что потревожила, – сказала Изабелла.