– Когда я вхожу к вам, я всегда стучусь, – ответил Осмонд, возвращаясь к занятию.
– Я и забыла, у меня на уме совсем другое. Мой кузен умирает.
– А, я в это не верю, – отмахнулся Осмонд, разглядывая рисунок через увеличительное стекло. – Ральф умирал, еще когда мы женились. Он всех нас переживет.
Изабелла не стала тратить время и мысленные силы на то, чтобы оценить взвешенный цинизм его заявления. Она лишь продолжила, не ослабляя натиска:
– Моя тетушка прислала телеграмму. Я должна ехать в Гарденкорт.
– Зачем же в Гарденкорт? – спросил Осмонд тоном беспристрастного любопытства.
– Увидеть Ральфа перед смертью.
На сей раз муж некоторое время не отвечал, продолжая с пристальным вниманием заниматься работой, которая была из тех, что не терпят небрежения.
– Не понимаю, какая в том нужда, – сказал наконец Осмонд. – Он ведь приезжал и виделся с вами здесь. Мне это, признаюсь, не нравилось. Его пребывание в Риме казалось мне большой ошибкой. Однако я терпел, ведь вы вроде как виделись в последний раз. И вот вы объявляете, что все было совсем не так. Ах, что за неблагодарность!
– За что мне быть благодарной?
Гилберт Осмонд отложил утонченные инструменты, сдул пылинку с работы, медленно поднялся и впервые взглянул на супругу.
– За то, что я не стал вмешиваться, пока он был здесь.
– О, за это я благодарна. Прекрасно помню, как отчетливо вы дали понять, что присутствие Ральфа вам не по нраву. Я была только рада, когда он уехал.
– Ну так оставьте его в покое. Не бегайте за ним.
Изабелла отвела взгляд, задержав его на небольшом рисунке.
– Я должна ехать в Англию, – сказала она с полным осознанием того, что ее тон в своей настойчивости может показаться глупым раздражительному обладателю хорошего вкуса.
– Если поедете, мне это не понравится, – заметил Осмонд.
– И зачем бы мне обращать на это внимание? Вам не понравится, если я не поеду. Действуй я или бездействуй, вы останетесь недовольны. Вы любите подозревать меня во лжи.
Осмонд слегка побледнел и холодно улыбнулся.
– Так вы поэтому хотите ехать? Не для свидания с кузеном, а ради отмщенья мне?
– Месть меня не занимает.
– Зато меня занимает, – сказал Осмонд. – Так что не давайте мне повода.
– Вам любой сгодится. Только и ждете, когда я оступлюсь и совершу безумие.
– Ваше непослушание стало бы для меня даром небесным.
– Непослушание? – переспросила Изабелла низким и спокойным голосом.
– Давайте начистоту. Ежели покинете Рим сегодня, то это станет примером самого что ни на есть намеренного, расчетливого противления.
– Как можете вы называть его расчетливым? Я телеграмму-то получила каких-то три минуты назад.
– Значит, быстро просчитываете. Огромное достоинство. Не вижу смысла продолжать дискуссию: мою волю вы услышали. – И он посмотрел на нее, как бы заставляя взглядом уйти.
Однако Изабелла не пошевелилась. Как ни странно, она не могла сдвинуться с места; ей все еще хотелось оправдаться – Осмонд владел невероятной мощи силой вызывать в ней к тому потребность. Умел обращать ее же ум против нее.
– Воля ваша не обоснована, – заявила Изабелла, – а у меня для поездки есть все основания. Словами не выразить, как вы несправедливы ко мне, но думаю, вы знаете, как выглядите в моих глазах. Расчетливо здесь ваше противление. Оно зловредно.
Еще никогда она не говорила о супруге ничего хуже, и слышать такое для Осмонда было явно внове. Впрочем, удивления он никак не показал, и хладнокровие, очевидно, служило доказательством его убежденности: жена не сможет вечно противиться его гениальным усилиям и наконец покинет кабинет.
– Тогда оно тем более сильно, – ответил Осмонд и прибавил таким тоном, будто давал дружеский совет: – Это очень важный вопрос.
Изабелла сразу все поняла и полностью осознала, что напряжение между ними достигло пика. Тяжесть ситуации заставила ее быть осторожной; она не сказала ничего, а он продолжил:
– Говорите, у меня нет оснований для противления? Они у меня самые твердые. Мне до самой глубины души не нравится ваш план. Он бесчестен, бестактен, недостоин. Ваш кузен для меня совершенно никто и ничто, и я совершенно не обязан идти на уступки ради него. Я и так уже проявлял самую свою добрую волю. Из-за вашего общения с ним, пока он был здесь, я словно сидел на иголках. Однако смирился, потому что с недели на неделю ждал, что он уедет. Ваш Ральф никогда не нравился мне, а я не нравился ему. Вот отчего он люб вам – из-за ненависти ко мне, – произнес Осмонд, и в его голосе проскользнула едва заметная дрожь. – У меня есть эталонное представление о том, что моя жена должна делать и чего делать не должна. Так вот, не должна она в одиночку разъезжать по Европе вопреки моему глубочайшему пожеланию, и сидеть у смертного одра другого мужчины. Кузен – ничто для вас. Он ничто для нас. Вы улыбаетесь особо выразительно, стоит мне заговорить про НАС, но заверяю, миссис Осмонд, для меня ничего, кроме НАС, не существует. Наш брак для меня это все, а вы, похоже, придумали, как не воспринимать его всерьез. Между тем мы не в разводе, не живем раздельно. Как по мне, нас связывают нерушимые узы. Вы мне ближе любого другого человеческого существа, а у вас нет никого ближе меня. Близость эта, может быть, и неприятна, но создали мы ее, как бы там ни было, сами, вместе. Знаю, вы не любите, когда о том напоминают, однако искренне полагаю, что… что… – На некоторое время он замолчал, приняв такой вид, будто собрался сказать нечто очень и очень мудрое, глубокое. – Мы должны с честью принимать последствия своих действий, и честь в любом вопросе я ценю больше всего в жизни!
Говорил он мрачно и в то же время спокойно; сарказм до капли покинул его голос. Теперь в нем слышалось нечто такое, важное, что погасило вспыхнувшие было эмоции жены: решимость, с которой она входила в кабинет, угодила в невидимые тонкие тенета. Последние слова Осмонда звучали не как приказ, в них содержалась этакая мольба. И хоть Изабелла чувствовала, что всякое почтение в его устах – лишь рафинированный эгоизм, не более, мольба эта отражала нечто необыкновенное и совершенное, как крестное знамение или флаг ее родной страны. Осмонд говорил, взывая к чему-то заветному и ценному – обычаю величественной формы. В своих чувствах муж и жена были так непохожи, как только могут различаться два лишившихся иллюзий любовника, однако в действиях они еще ни разу не расходились. В одном Изабелла не изменилась: страсть к справедливости по-прежнему жила в ней. И вот, в самой гуще ненависти к мужниной богохульной софистике страсть эта забилась в такт мелодии, которая некоторое время звучала гимном его триумфа; Изабелле пришло в голову, что в своем стремлении сохранить видимость благополучия Осмонд все же был искренен, и это, ежели на то пошло, делало ему честь. Еще десять минут назад она предвкушала радость безответственного поступка – радость, которой так долго была чужда, – но вот сменила натиск на медленное отступление, вызванное тлетворным прикосновением Осмонда. Впрочем, если она и откажется от замысла, то даст понять супругу, что стала жертвой, а не сглупила.
– Вы мастер насмешки, – сказала Изабелла. – Как можете говорить о нерушимых узах, как можете говорить о том, что вы довольны? Где же тут союз, когда вы обвиняете меня в неискренности? Где же ваше удовлетворение, когда в сердце у вас одна лишь мерзкая подозрительность?
– Они в том, что мы достойно существуем вместе, несмотря на такие вот недостатки.
– Мы не живем достойно! – вскричала Изабелла.
– Все правда так, коли поедете в Англию.
– Это капля в море, ничто. Я способна и на большее.
Осмонд вскинул брови и даже слегка пожал плечами: он достаточно прожил в Италии и приноровился копировать этот жест местных.
– Ах, ежели вы пришли мне угрожать, я лучше вернусь к рисунку. – С этим словами он снова сел за стол, взял с него лист бумаги, на котором работал, и принялся изучать его.
– Полагаю, ежели я сейчас уйду, то моего возвращения вы уже не ждете? – предположила Изабелла.
Осмонд резко обернулся, и она поняла, что, по крайней мере, это движение вышло спонтанным. Супруг некоторое время смотрел на нее, потом спросил:
– Вы из ума выжили?
– Что это еще такое, как не разрыв? – продолжала Изабелла. – В особенности, ежели вы говорите правду.
Она и правда не могла уразуметь, что это такое, если не разрыв, но знать желала искренне.
Осмонд присел.
– Ежели предположить, что сие – вызов, то оспаривать его не берусь, – сказал он, вновь беря в руку одну из тонких кисточек.
Изабелла задержалась всего лишь на мгновение – дабы окинуть напоследок взглядом его намеренно холодную и в то же время чрезвычайно выразительную позу, а после быстро оставила кабинет. Ее способности, энергия и страсть – все это вновь развеялось; чувство было, будто ее внезапно окутал стылый, сумрачный туман. Осмонд в совершенстве владел способностью вызывать в ней слабость. По пути назад в свою комнату Изабелла застала графиню Джемини в дверном проеме небольшого салона, где была собрана скромная коллекция разнообразных книг. В руках графиня держала открытый томик, но содержимое ей явно было безынтересно. Услышав шаги Изабеллы, она подняла взгляд.
– Ах, моя дорогая, – сказала графиня, – вы ведь такая начитанная, подскажите же, какую книгу почитать! Здесь все такое скучное!.. Как думаете, это вообще пойдет мне на пользу?
Едва взглянув на заголовок, Изабелла поняла, что это за книга.
– Боюсь, сие посоветовать не могу. Я получила дурные известия: мой кузен Ральф Тушетт умирает.
Графиня выронила книгу.
– Ах, он был такой душка. Я вам ужасно соболезную.
– Соболезновали бы глубже, знай вы все.
– Что еще мне надо знать? Вид у вас очень неважный, – прибавила графиня. – Должно быть, вы заходили к Ос-монду.
Еще полчаса назад Изабелла с большой холодностью бы выслушала даже намек на то, что она когда-либо станет ждать сочувствия от золовки, и лучшего доказательства ее смущению сейчас, чем то, с каким отчаянием она ухватилась за взволнованное внимание этой дамы, быть не могло.