Она пока не виделась с падчерицей, и Осмонд дал понять, что встреча предстоит еще не скоро. Однако в пять часов Изабелла отправилась в высокое здание на узкой улице в квартале Пьяцца Навона, где ее приняла вратница обители, дружелюбная и раболепная женщина. Изабелла уже бывала в этом заведении прежде; приезжала сюда вместе с Пэнси повидать добрых сестер. Она знала, что эти женщины благожелательны, видела, что просторные помещения здесь чисты и светлы, а в ухоженном саду солнечно зимой и прохладно весной. Впрочем, место ей не нравилось, оно внушало мерзкий страх; она бы нипочем не провела здесь и ночи. Сегодня обитель как никогда производила впечатление хорошо оборудованной тюрьмы, ибо не имело смысла полагать, будто Пэнси может его покинуть. Откровение графини представило сие невинное создание в новом и жестоком свете, но вместе с тем побуждало протянуть девочке руку.
Вратница оставила Изабеллу дожидаться в приемной, а сама отправилась передать дорогой барышне, что к ней посетительница. Приемная являла собой просторное суровое помещение, обставленное с виду новой мебелью: большая, облицованная белым изразцом печь, восковые цветы под стеклом и гравюры религиозного толка на стенах. В прошлый раз это место больше напомнило о Филадельфии, чем о Риме, однако сегодня Изабелла ни о чем таком не думала. Комната казалась ей очень пустой и глухой.
Минут через пять вернулась вратница и привела с собой еще кое-кого. Изабелла встала, ожидая увидеть кого-то из общины, но, к крайнему своему изумлению, столкнулась с мадам Мерль. Это произвело на нее странное воздействие, ибо мадам Мерль и так уже не выходила у нее из головы, а ее появление во плоти было подобно тому, как если бы внезапно, и к большому ужасу, перед Изабеллой ожил портрет. Она и так весь день размышляла о лицемерии мадам Мерль, ее нахальстве, пронырливости и, возможно, страданиях, а когда сия женщина вошла в комнату, все те сумрачные вещи неожиданно озарило светом. Самим своим пребыванием тут она словно расписалась в преступлении, святотатственном злодеянии, преподнесла улику, как в суде. Изабелла почувствовала дурноту; ежели бы нужно было что-то произнести сей момент, она бы не нашлась. Впрочем, нужды такой она не ощутила. Напротив, нашла, что ей совершенно нечего сказать. В общении с мадам Мерль, однако, вообще никогда не приходилось себя к чему-то принуждать: своими личными качествами она как будто сглаживала недостатки компаньонов.
Сегодня же Изабелла ее не узнавала: мадам Мерль неспешно вошла следом за вратницей, и сразу стало ясно, что обычным своим инструментарием она не воспользуется. Так же застигнутая врасплох, она решила действовать по обстоятельствам. Она не сделала и попытки улыбнуться Изабелле, хотя сия неестественность и скованность, напротив, выдавали натуральность. Мадам Мерль окинула молодую подругу взглядом, в котором не было ни злости, ни надменности, но виделась даже, скорее, некая холодная мягкость без намека на память о давешней встрече; ее мадам Мерль, казалось, оставила за четкой границей: тогда она испытывала раздражение, сегодня – смирилась с неудачей.
– Можете оставить нас, – сказала она вратнице, – через пять минут леди вас вызовет. – Сказав это, она обернулась к Изабелле, которая, сообразив, что было сказано, перестала замечать ее и скользнула взглядом по комнате; она больше не желала смотреть на мадам Мерль. – Вы удивлены, застав меня здесь, и боюсь, неприятно, – продолжила дама. – Не понимаете, что мне тут делать, и кажется, будто я вас предвосхитила. Признаюсь, поступок опрометчивый, следовало спросить вашего дозволения. – В ее словах не было и косвенного намека на иронию: звучали они просто и тихо; однако Изабелла, оказавшись посреди моря недоумения и боли, не могла определить, с каким умыслом их вообще произнесли. – Но я не засиживалась тут, – продолжила мадам Мерль, – то есть не пробыла долго с Пэнси. Приехала навестить ее, решив, что ей, должно быть, очень одиноко и немного скверно. Возможно, это пойдет на пользу девочке. Хотя мне так мало известно о маленьких девочках, не берусь судить. Как бы там ни было, ей слегка уныло, вот я и приехала, на всякий случай. Конечно же, я знала, что либо вы, либо папенька ее навестите, однако и прочим к ней вроде являться не запрещали. Добрая женщина – как бишь ее? мадам Катрин? – мне не препятствовала. Я пробыла с Пэнси двадцать минут. У нее очаровательная комнатка, совсем не похожа на келью: есть пианино и цветы. Она восхитительно там все обставила, у нее прекрасный вкус. Само собой, я вам чужая, но, повидав ее, стала счастливее. При желании Пэнси может завести служанку, хоть повода принарядиться и нет; она носит черное платьице, в котором выглядит очаровательно. Потом я отправилась к матушке Катрин, у нее тоже очень славная комната. Поверьте, быт бедных сестер отнюдь не показался мне монастырским, а у матушки Катрин стоит очень даже миленький туалетный столик, и на нем – нечто, необычайно напоминающее флакончик одеколона. Настоятельница с восторгом отзывается о Пэнси. Говорит, большое счастье, что она тут с ними: она маленькая небесная святая и пример для старших из сестер. Как раз когда я покидала мадам Катрин, к ней заглянула вратница передать, что к синьорине визитерша. Само собой, я сразу же подумала о вас и попросила отпустить меня, дабы Пэнси могла принять вас у себя. Должна сказать, матушка пресильно возражала, мол, обязана известить мать-настоятельницу. Судя по всему, вы тут персона важная. Я попросила не беспокоить мать-настоятельницу: что я-де, по их мнению, вам сделаю!
Мадам Мерль все говорила, но лоска былой владычицы беседы как бы лишилась. Изабелла, даже не глядя на нее, подмечала все фазы, переходы в ее речи, а вскорости услышала надлом – мадам Мерль сбилась. Сие само по себе уже стало трагедией. Еле уловимая перемена в голосе выдала прозрение: говорящая поняла, что отныне слушающая относится к ней иначе. В одно мгновение мадам Мерль осознала, что между ними все кончено, в другое – догадалась почему. Перед ней стояла уже совсем не прежняя Изабелла; то была Изабелла новая, узнавшая ее секрет. Открытие потрясло мадам Мерль, и в тот же миг она, столь совершенная, лишилась мужества. Всего на миг, ибо потом ее совершенные манеры взяли свое, и ручеек монолога потек себе дальше, так гладко, как мог. Впрочем, мадам Мерль продолжала лишь потому, что видела впереди конец. Преодолев все колебания, собрала в кулак волю и подавила возбуждение. Спастись она могла, только ничем себя не выдав. Она посильно сопротивлялась страху, хоть голос и отказывался повиноваться. Мадам Мерль как бы со стороны слышала, что несет околесицу, но поделать с собой уже ничего не могла. Прибой уверенности схлынул, и судно ее речи скользило в порт, скребя днищем по илу с галькой.
Изабелла видела все это, словно отражение в большом и чистом зеркале. Казалось бы, великий для нее момент, момент триумфа: мадам Мерль растеряла смелость перед лицом разоблачения – сие могло бы заменить возмездие и означало, что день прожит не зря. Миг Изабелла, стоя к ней вполоборота, как бы глядя в окно, упивалась этим знанием. За окном же раскинулся монастырский сад, но видела она не его, не цвет растений и не ясный день. А видел она – в жестоком свете откровения, преподнесенного в ненадежном сосуде, отчего оно лишь обретало дополнительную цену, – сухую и ослепительную правду. Правду того, что она послужила инструментом навроде столярного, – лишенного чувств, но такого удобного куска железа с резною рукоятью, – который затем, выполнив работу, повесили на стену. Душу затопила горечь; Изабелла ощущала на губах вкус бесчестья. Мгновение она готова была обернуться и высказать нечто такое, что рассекло бы воздух плетью. Однако она закрыла глаза, и жуткое видение прошло. Осталась только умнейшая в мире женщина, стоявшая чуть в стороне, растерянная, как если бы была глупейшей. И мстить ей можно было лишь одним молчанием; к такому мадам Мерль была непривычна. Недолгая, тишина, наверное, казалась этой даме вечностью, и наконец она присела, да еще так, что выдала свое смятение. Изабелла медленно обратила на нее взгляд: бледная, мадам Мерль взирала на нее в ответ, но что бы ни видела в лице бывшей компаньонки, она этого более не опасалась. Изабелла не стала бы бросать ей обвинения, упреки; возможно, потому, что защититься у мадам Мерль не вышло бы.
– Я пришла попрощаться с Пэнси, – сказала наконец наша молодая женщина. – Сегодня вечером я отбываю в Англию.
– Вечером! В Англию! – повторила мадам Мерль, не вставая и глядя на нее снизу вверх.
– Я направляюсь в Гарденкорт. Ральф Тушетт умирает.
– Ах, какая утрата. – Мадам Мерль оправилась, видя возможность выказать сочувствие. – Едете одна?
– Да, без мужа.
Мадам Мерль издала невнятный возглас, как бы соглашаясь с тем, что все это очень печально.
– Я никогда не нравилась мистеру Тушетту, но мне жаль, что он умирает. Вы увидитесь с его маменькой?
– Да, она вернулась из Америки.
– Она была очень добра ко мне, но потом переменилась. Прочие тоже, – сказала мадам Мерль, выдержав благородную, напыщенную паузу, затем прибавила: – Вы вновь увидите старый добрый Гарденкорт!
– Мне будет не до радости, – срезала Изабелла.
– Само собой, ведь у вас траур. Но в целом, из всех домов, что я знаю, а знаю я их много, жить в этом мне хотелось бы больше всего. Отправить его обитателям послание не осмеливаюсь, – прибавила мадам Мерль, – но прошу вас передать привет.
Изабелла отвернулась.
– Лучше мне пойти к Пэнси. Времени мало.
И пока она озиралась в поисках выхода, дверь открылась. Вошла одна из дам этого дома; скромно улыбаясь, она потирала укрытые длинными свободными рукавами пухлые белые руки. Изабелла узнала мадам Катрин, с которой уже была знакома, и попросила дозволения немедленно увидеться с мисс Осмонд. Вид у мадам Катрин сделался вдвое строже, однако она ответила с очень теплой улыбкой:
– Ей пойдет на пользу повидаться с вами. Я сама вас к ней провожу. – Затем она обратила благодушный и настороженный взгляд на мадам Мерль.