я о том же кто иной, и я бы слушать не стал, застрелился бы. Однако ваш кузен был особенный, он имел право предупреждать меня о таких вот ужасах. Он открылся мне, когда оказался в доме, когда мы оба поняли, что он умирает. Теперь я вижу вас насквозь: вам страшно возвращаться. Вы совершенно одни, не ведаете, куда податься. Податься вам правда некуда, вы это прекрасно знаете. И потому сейчас я прошу подумать обо мне.
– Подумать о «вас»? – спросила Изабелла, стоя перед ним во мраке. Над ней огромной тучей нависла мысль, которая еще мгновения назад казалась скромным проблеском идеи. Изабелла слегка запрокинула голову, словно бы разглядывая ее, как комету в небе.
– Вы не знаете, куда податься, так подайтесь в мою сторону. Доверьтесь мне, – повторил Гудвуд и немного помолчал, глядя на нее блестящими глазами. – Зачем возвращаться? Зачем снова проходить через этот ужас?
– Чтобы убраться подальше от вас! – ответила Изабелла, умолчав о главном. Главное же заключалось в том, что раньше ее не любили. Она верила в противоположное, однако любовь Каспара Гудвуда была иной: она налетела подобно самуму, она сожгла, заставила увянуть чувства, что питали к Изабелле прочие мужчины, – подобные легким дуновениям ветерка в благоуханном саду. Новое же чувство, охватив Изабеллу, словно приподняло ее над землей, и она ощутила его необычный, сильный и терпкий привкус, заставивший наконец разжать плотно стиснутые губы.
Поначалу ей думалось, что Гудвуд, в ответ на сказанное ею, ожесточится еще больше, но прошло мгновение, а он хранил глубокое спокойствие. Он говорил, что рассудок ему не изменяет и что он все хорошо обдумал.
– Я хочу предотвратить беду и считаю, что вправе это сделать. Вы только хотя бы раз выслушайте меня. То, что вы собираетесь вновь погрузиться в несчастье, вновь вдохнуть полной грудью его отравленный воздух, слишком чудовищно. Это вы сошли с ума. Доверьтесь мне, я о вас позабочусь. Отчего нам не познать счастье, ведь вот оно, перед нами, легко и доступно? Я ваш, отныне и навеки, на веки вечные. Я стою перед вами и намерения мои тверды, как скала. О чем вам печься? У вас же нет детей, могущих стать препоной. А так вам не с чем считаться. Негоже терять всю жизнь, лишившись какой-то ее части. Спасите оставшееся! Сказать, что вас заботит мнение остальных, то, как вы будете выглядеть в их глазах, или бездонная глупость мира, – значило бы оскорбить вас. Какое нам дело? Мы для всего этого недосягаемы, видим вещи такими, какие они есть. Уйдя, вы совершили большой шаг, прочее – пустое. Так и должно быть, и я, стоя перед вами, клянусь, что женщину, которую намеренно подвергают мукам, можно оправдать в любом поступке – пусть бы она даже вышла на панель во свое спасение! Знаю, вы страдаете, и потому я здесь. Мы можем поступить, как нам заблагорассудится. Кому и чем мы обязаны под этим солнцем? Что нас такое сдерживает? У чего есть хотя бы малейшее право вмешиваться в сей вопрос? Решать его лишь нам, промеж собой, и сказать так уже значит его уладить! Неужто нам суждено сгинуть в несчастье? Неужто мы родились жить в страхе? ВЫ никого не боялись! Доверьтесь мне, и разочарования можете не ждать! Перед нами весь мир, и он поистине велик. Уж мне о том известно.
Изабелла что-то долго лепетала, словно раненое животное, а Гудвуд притом словно бы давил ей на больное место.
– Мир очень тесен, – сказала Изабелла, спеша изобразить сопротивление. Слова она подобрала случайные, просто чтобы что-то сказать, однако в уме держала совершенно иное. Мир никогда еще не виделся ей таким огромным: он словно раскрывался перед ней, вокруг нее, принимая обличие бескрайнего моря, бездонные воды которого она бороздила. Она хотела помощи, и вот помощь прибыла; на-хлынула безудержным потоком. Мне не узнать, поверила ли Изабелла всем словам Каспара Гудвуда, но в то мгновение она была убеждена, что его объятия сродни сладостным объятиям смерти. И на миг эта убежденность вызвала подобие восторга, которому она отдалась, окунулась в него с головой, стала тонуть. А в пучине вдруг принялась слепо бить ногами, спеша найти опору.
– Ах, будьте моей, ведь я уже ваш! – вскрикнул Гудвуд. Внезапно он перестал ее уговаривать, и голос его, грубый и ужасный, как будто донесся сквозь смешение невнятных звуков.
Впрочем, смешение то было, выражаясь языком метафизиков, субъективным: и шум воды, и прочее – все это пребывало лишь в ее собственной голове, пошедшей кругом. Через мгновение Изабелла сама это поняла.
– Бога ради, сделайте милость, – задыхаясь, проговорила она, – уйдите! Умоляю!
– Ах, не надо говорить так. Не убивайте меня! – взмолился он.
Изабелла сцепила руки; из глаз у нее ручьями лились слезы.
– Коли правда любите, коли правда жалеете меня, уйдите!
Мгновение он сердито взирал на нее во мраке, а в следующее обхватил за стан и губами прильнул к ее губам. Для Изабеллы будто бы сверкнула молния, но не погасла, а разгорелась ярче, затопив все светом. В невероятном этом поцелуе словно бы слилось и оправдалось все, что прежде отталкивало ее в суровой мужественности Каспара Гудвуда, весь тот безудержный напор, проявленный в чертах лица, фигуре и характере. Говорят, что и у тех, кто, потерпев крушение в море, идет ко дну, проносятся перед глазами чередою образы. Но едва вернулась тьма, и Изабелла оказалась свободна. Не оборачиваясь, она помчалась к дому. В окнах горели огни, их свет широко разлился по лужайке. В невероятно короткое время – а ведь расстояние было внушительным, – преодолела Изабелла темный участок (не видя при этом ничего) и оказалась у двери. Только тогда она остановилась и огляделась, прислушалась немного и взялась за щеколду. Прежде она не знала, куда податься, зато знала теперь. Перед ней лежал путь прямее некуда.
Два дня спустя Каспар Гудвуд постучался в дверь дома на Уимпол-стрит, в котором Генриетта Стэкпол снимала меблированные комнаты. Едва он отпустил колотушку, как дверь распахнулась и на пороге перед ним возникла сама мисс Стэкпол. На ней были шляпка и жакет; она собиралась уходить.
– О, доброго утра, – поздоровался Гудвуд. – Я надеялся застать миссис Осмонд.
Генриетта ответила не сразу, заставив его подождать, хотя даже в молчании мисс Стэкпол и то чувствовалась большая выразительность.
– Скажите на милость, с чего вы взяли, будто она здесь?
– Этим утром я наведался в Гарденкорт, и слуга там сообщил, что она уехала в Лондон. Как будто бы отправилась к вам.
И снова мисс Стэкпол заставила – с предельно добрым намерением, – его потомиться.
– Она была здесь вчера, переночевала. Однако утром отбыла в Рим.
Каспар Гудвуд не смотрел на нее. Он был не в силах оторвать взгляда от порога.
– О, так она… уехала… – запинаясь, промолвил он и, не договаривая, не поднимая глаз, скованно развернулся. Впрочем, дальше его ноги идти отказывались.
Генриетта вышла из дома, заперев за собой дверь, и схватила его за руку.
– Послушайте же, мистер Гудвуд, – сказала она. – Вам надо всего лишь обождать!
Тут он поднял на Генриетту Стэкпол взгляд… и с отвращением прочел по ее лицу, что она видит в нем большого юнца. В ее блестящих глазах угадывалось прискорбно малое утешение, немедленно прибавившее к его годам лет тридцать. Впрочем, Генриетта не оставила Каспара Гудвуда и повела его дальше, словно бы вручая ключ к терпению.